Яркой вспышкой перед глазами мелькает воспоминание: то пожелтевший, сухой, как осенний лист свиток, что нашел он в императорской библиотеке. Священное писание времен Драконов, на пергаменте которого красными выцветшими чернилами начертана их судьба.
Генерал Юн – сущее проклятие, что каждую жизнь тянуло Мэй в пропасть. На войны, на измены, на жертвы. В сотни тысячах жизней она шла к нему и за ним, даже если тропа та была устлана трупами и залита реками крови.
– И души, что были предначертаны друг другу на Небесах, найдут друг друга сквозь времена и эпохи. И связь эта нерушима, нерукотворна, крепка настолько, что и сами Драконы не сожгут ее в своем пламени, – полушепотом произносит Юн охрипшим вмиг голосом, глядя в раскрывшиеся в удивлении глаза.
Горстью ярчайших рубинов светятся раскаленные угли в камине. Догорают свечи, отдавая свой тусклый свет небольшой комнате, рассеивают мрак, что неминуемо сгущается вокруг Принцессы, сидящей на кушетке у камина, и генерала, что устроился на циновке на полу подле ног ее. Друг напротив друга, но с подчеркивающей разницей их положений.
Только вот вытянутые руки его покоятся по бокам от ее бедер, сокрытых плащом, что маняще очерчивает девичий силуэт. Ладони упираются в теплый бархат кушетки, и Мэй оказывается в ловушке, коей стало его тело.
Но миллиметры меж ними, меж их телами, превращаются в огромную пропасть. А генерал не позволяет им ничего более, чем лишь запахом друг друга наслаждаться.
– Госпожа, – снизу вверх глядит в блестящие глаза и, кажется, камнем на дно в них идет, – я обязан, давно уже был обязан объяснить, а не пытать вас незнанием и догадками, но…
Мэй совсем не нравится то, как они сидят, не нравится видеть его на коленях, но сейчас, когда впервые за год Чен позволил им быть так близко друг к другу, она боится и шевельнуться.
Она старается лишь не так судорожно дышать, но хочется через рот вдыхать тот запах, что принадлежит лишь ему. Тяжелый и пряный, мускусный, с примесью благовоний, что уж затлели рядом со свечами. Так никогда не пахло в ее комнате!
– Вы правы, это не сны. – Голос его словно тот воск, тягуч в этот миг. Бархатом обнимают разум его речи. Черные, как ночь, глаза и кожа, что темнее золота, ярче и притягательнее драгоценного металла – так и манит ее коснуться острых скул.
– Мы видим картины прошлых жизней. Одни называют это Красной нитью судьбы, другие – родственными душами, союз которых скрепило само Небо, но нет важности в словах для того, что описать словами почти невозможно. Главное – то, что мы чувствуем и видим…
– О да! Я видела, видела нас! – Меж их головами расстояние меньше чем один цзянь [12], а от резкого вдоха через рот вкус пряности почти чувствуется на языке. И от его близости, от камина и плаща впервые за ночь она чувствует разрастающееся в ней самой солнечное золотое тепло.
– Что вы видели?
– Видела, что вы также генерал. Я – воительница. Я облачилась в доспехи отца и пошла на войну. А после видела свадьбу и детей. Мальчик и две девчонки, похожие меж собой как капли росы. Видела, что я Принцесса, а вы – генерал. Вы вернулись с победой и дедушке не оставили выбора. Видела, как солдаты готовы были поднять восстание за вас, если вас велели бы казнить. Видела, что вы тоже Принц. Что сначала ненавижу вас, когда весть о женитьбе свахи приносят, а потом… Потом вижу вас, узнаю…
Влюбленными очами на него взирает, а Чен растерянным выглядит. Бегает его взгляд по ее личику.
– И все?
Уста девичьи приоткрываются, и тут же щеки совсем уж яркий жаркий румянец заливает. Мэй пытается сказать что-то, но не может выдавить и слова. Принцесса, потерявшая дар речи? Это зрелище стоит всех шелков Поднебесной!
Но… Дьявол, она видела, как они занимались любовью?
Если бы ему пришло подобное виденье… В ту же ночь к демонам были бы посланы и Боги, и Династия, вместе взятые. Только вот Чен Юн в своих снах увидел нечто другое. Нечто, отчего в душе его уже год царили страх, сомнения и вина, что медленно пожирали его изнутри, обгладывали сердце так, что меж ребер вот-вот могло стать холодно и пусто.
– Мэй, знаешь, что видел я?
То, что чувствует Мэй в душе Юна, вмиг тушит огонь от воспоминаний их близости, их переплетенных тел на молочных шелках. Что-то темное, ледяное, нехорошее в душе его поселилось.
– Каждую ночь, Мэй, я видел, как ты страдаешь. Из жизни в жизнь ты… Ты всегда ищешь меня там, где тебе быть не положено.
– Не понимаю… Все же хорошо…
– Нет, нет, Мэй! Вспомни… Ты – воительница. Ты бок о бок со мной сражаешься на войне. Разве не видела, как ранили тебя? Как ты едва не умерла у меня на руках? Как кричала от боли, а я ничего не мог сделать?!
Да, Мэй это и видела сегодня, но… Отчего, зачем он все так переворачивает?
– А позже… Свадьба, дети, счастливая жизнь? – Он криво, болезненно ухмыляется. – Помнишь, как ты просыпалась от кошмаров, что преследовали тебя до конца дней? Как ночами порой рыдала в подушку, вспоминая всех, кто не выбрался оттуда живым? А помнишь ли ты, как, будучи такой же Принцессой, едва не лишила себя жизни, откупорив яд? Когда чуть не оставила самовольно этот мир, думая, что больше мы не встретимся? И все это… Мэй, не будь мы так крепко связаны, сколько жизней без боли ты могла бы прожить?!
Так вот оно что! Наконец-то все встает на свои места. Обнажая пред ней душу, стоя на коленях, так близко подпуская к себе, вихрь чувств он в Мэй поднял. Но в центре того вихря крутилось светящееся «Люблю!».
Принцесса легко, нежно улыбается и, теперь уже зная, что он не оттолкнет более, не воспротивится, с трепещущим от волнения сердцем вдруг, в одно движение, обхватывает лицо его ладонями, наклоняется и лбом ко лбу прижимается.
Сбивчивый шепот, слова которого рождаются в ее сердце, обжигает его губы.
– Юн… Ты говоришь о том, чтобы прожить без боли, а я слышу – без любви. Я люблю вас. Тебя люблю, понимаешь? Отчего ты не видишь, как счастливы мы там вместе? Как счастье перевешивает все то, о чем ты говоришь. Отчего ты теперь борешься со мной, с собой, а не за нас?
– Я не могу больше видеть… – Юн изо всех сил сжимает обивку сиденья, впивается в несчастный бархат. В ее губы боль свою, вину свою, что жжет его адовым огнем, выдыхает. – Не смогу еще раз, Мэй…
Ее аромат, что пронес он в памяти души сквозь века, все так же напоминает о весенних цветах, но с нежностью ее не сравнятся ни розы императорского сада, ни магнолии у берегов Золотого канала.
– Да что же это с вами?! – Чувствует Мэй, как его словно затягивает в такое болото, из которого уже и не выбраться. – Посмотри на меня, пожалуйста! Юн!
И в том порыве, что накрывает ее с головой, зернами паники прорастает в душе, Мэй легко прижимается к его горячим, пылающим, как в лихорадке, губам своими.
И взрыв золотых искр во тьме закрытых глаз ослепляет!
Мэй! Принцесса его! Во всех веках лишь его!
И губы его под ее губами загораются совсем другим пламенем. Живительным, как огонь Дракона, красные языки которого неумолимо расползаются дальше и дальше, вниз по всему телу, сгущая кровь в венах подобно лаве. Огонь тот заставляет Чена представлять и вспоминать, чувствовать и ощущать, и неистово хотеть большего и настоящего!
То поцелуй самой жизни, должно быть.
Но вопреки бушующей внутри огненной буре генерал замирает. Лишь короткие вдохи-выдохи выдают его с головой.
– Nǚshì, – выдохом в губы ее, – wǒde [13].
А огонь, что следует за ее дрожащими пальцами, ласкающими уже черты его лица – подушечки скользят от висков к скулам, по линии челюсти вниз, к уголкам его губ, – пробирается под кожу и вот уж греет в груди в эту холодную ночь заледеневшее от страха сердце.
– Не надо. – Она легко целует уголок губ. – Не называй меня так. – И другой уголок.
Хочется поймать каждую подушечку, так же легко обхватить губами и целовать-целовать-целовать. Руки ее, губы, плечики и шею, грудь и животик, ноги ее! О, шелк кожи на бедрах ее горел бы под его языком!
И вот уже, вторя горячим фантазиям, что рождаются в его голове, Юн, оживая, аккуратно прикусывает ее нижнюю губу, втягивает и едва не рычит от вкуса, тающего расплавленным сахаром на его языке, – и тут же слух ласкает тихий, удивленно-восторженный выдох.
Он истинный глупец, если хотел отказаться от нее!
Его судьба. Его Солнце, Луна и Звезды. Без нее свет в его жизни потух, и весь этот год в душе царил мрак.
Глупец, за которым она снова пришла. Из-за которого пришлось ей одной сражаться за любовь!
Прости, Мэй! Молю, прости, любовь моя!
И чувствует он, что нет в ней ни капли обиды и злости. Что горит внутри нее пламя чистейшей любви.
И глаза мужчины наконец-то распахиваются.
И во мрак погружается спальня генерала императорской армии, укрывая Дочь Неба в его покоях.
Догорают свечи. Тлеют угли.
И шорох плаща, слетающего с плеч, черной лужей расплывающегося у их ног, и шелк его ханьфу, что летит на бархат, и сладкий шепот девичьих признаний, и мед его голоса, вторящий и вторящий, как мантру, как молитву, ее имя, складываются в чарующую песнь любви, заполняющую собой спальню.
– Мэй…
И жар разгоряченных тел, и вкус терпкого желания, что крепче вина, соленого пота, испариной покрывшего виски, и пряность влажных поцелуев витают в воздухе их маленького мира.
– Мэй…
В ту ночь рождались мечты сбежать из Поднебесной навсегда – несбыточные, искрящиеся и совершенно глупые. Ведь в ту ночь – к утру – за дверью спальни генерала уже слышен был стройный шаг стражей самого Сына Неба.
– Хуа Мэй!
– Хуа Мэй! – Басистый строгий голос раздается над головой, разрезая негу и темноту, в которой пребывала она… Сколько уже?
– Мэй, проснитесь! – За плечо смеют ее тряси!
Девушка резко садится прямо, отчего перед глазами все плывет. Какие-то смазанные картинки, яркий свет и влага на щеках.