Сова летит на север — страница 20 из 47

Казалось, тавры ждали отряд. Схватив оружие, они прямо по воде бросились к обозу. Первый на бегу натянул лук, и Каламид упал на солому — стрела вошла ему под кадык. Лучник снова прицелился, но на него бросился Конон, повалил, зарезал.

Памфил размахивал копьем, не давая таврам подойти. Дикарь наседал на Конона, который с ножом в одной руке и камнем в другой метался у валуна. Еще один обошел Памфила, двинулся к телегам.

Хармид скрипел зубами от досады — куда ему, раненому, в бой! Он достал кинжал и сунул его в солому. Сделал вид, будто лежит без сознания. Увидев окровавленные тела, тавр злорадно улыбнулся. Иларх наблюдал за ним из-под опущенных ресниц.

Дикарь замахнулся. Как только лезвие меча вошло в грудь лежащего рядом с ним грека, Хармид резко выбросил руку вверх. Тавр захрипел, схватился за горло, упал грудью на бортик.

Наседавшие на Памфила тавры разделились. Один продолжал атаковать. Другой, увидев гибель товарища, угрожающе пошел к телеге с ранеными.

Памфил сделал неожиданный выпад. Когда дикарь отшатнулся с залитым кровью лицом, он наступил ногой на его копье. Раздался сухой треск, тогда Памфил всадил острие своего копья ему в живот.

Второй тавр поудобнее перехватил топор. С ревом бросился к Хармиду, замахнулся… И рухнул на колени — из его спины торчала стрела.

Быстрая Рыбка снова натянула лук. Сваливший Конона дикарь повернулся к ней, но тут же осел в траву, схватившись за оперенное древко. Язаматка бросилась к Конону, но, после того как задрала ему хитон, опустилась на землю и тихо сложила руки на коленях — поняла, что помочь бессильна.

Памфил осмотрел двух оставшихся раненых. Поделился выводом с Хармидом: живы, но до Феодосии вряд ли дотянут.

Быстрая Рыбка сидела возле Конона, пока Памфил закидывал ветками трупы тавров. Копать врагам могилу он категорически отказался. Для своих вырыли две ямы в песке. Хармид помогал, лежа на здоровом боку.

Первым похоронили Каламида и зарезанного в телеге грека. За неимением вина совершили возлияние водой из ручья. Сожгли на костре в честь Ареса пропитавшуюся кровью доху тавра. Хармид с Памфилом смотрели на дым, веря, что вместе с клубами к небу отлетает душа товарища.

Язаматка подняла на подошедшего Памфила полные горя глаза.

— Кто он тебе? — спросил грек.

— Брат.

— Что нужно для обряда?

— Помоги кору с дерева содрать.

Грек с язаматкой оттащили тело раба к яме, опустили на выстланное корой дно. Быстрая Рыбка положила рядом с братом нож и камень, которыми он сражался. Насыпала в ногах горку углей. Потом с надеждой посмотрела на Хармида.

— Нужен мел для ритуального очищения, еще реальгар[166]в жертву огню… Если нет, подойдет что-нибудь белое и красное — любой предмет.

Памфил отрезал кинжалом кусок хитона, а Хармид вырвал красный войлочный подшлемник.

Закидав обе могилы песком и хворостом, положили сверху камни.

— Уходим, — сказал Хармид. — Тавры наверняка заметили дым. Нам нужно спуститься на хору, туда они не сунутся.

Вскоре остатки обоза выехали на проселочную дорогу.

Работавший в поле крестьянин проводил телеги удивленным взглядом. Странно: одна полупустая, другая завалена мешками. Первой управляет человек в линотораксе, второй — девчонка.

"Да не мое это дело!"

Он снова ухватился за ручки плуга, а идущий впереди сын принялся хлестать вола прутом.

3

Перикл вызвал Зопира в храм Деметры. Встретив в прихожей, усадил на клисмос возле жаровни.

Сразу перешел к делу:

— Готов стать правителем города?

— Так ведь Народное собрание выбирает.

Перикл натянуто улыбнулся.

— Зопир, в Народном собрании у тебя нет перспектив. На твоих руках кровь нимфейцев.

Ойкист отвел взгляд и, насупившись, сказал:

— Сами виноваты — клерухам жизни не давали.

— Согласен, но ты же не собираешься горожан переубеждать? — Перикл говорил спокойно, но веско. — Все изменится со сменой власти. Давай так… Правом, данным мне Советом пятисот, я назначаю тебя Первым архонтом Нимфея. Нужно организовать Народное собрание, провести выборы. Я лично предложу твою кандидатуру, а для убедительности построю возле входа пару лохов. Эскадра никуда не уйдет, пока ты не вступишь в должность. Да и эпибатам нужно отдохнуть перед штурмом Пантикапея, зализать раны… Впереди Таргелии[167], сделай их праздником примирения: принеси богатые дары богам, наведи порядок в городе, устрой агоны[168], ну, сам знаешь… Я на Боспоре не могу задерживаться — меня в Афинах ждут дела. Как возьму Пантикапей — сразу домой. Поэтому хочу, чтобы здесь настала спокойная мирная жизнь, без мести и междоусобиц. Ты будешь правой рукой Спартока, вы с ним теперь боевые товарищи.

— А Гилон?

— Делай с ним что хочешь. Пусть живет — все-таки он был избран Народным собранием. Можешь принять его в какую-нибудь коллегию магистратов, например надзирать за торговлей зерном или следить за порядком на рынке, опыт по управлению полисом у него богатый. Землю забери, но дом оставь, пусть зарабатывает на службе Афинам. В общем, тебе решать… Согласен?

— Дураком буду, если откажусь, — честно признался Зопир.

Перикл не мог скрыть улыбку.

— Отлично! Приступай. И вот еще… Скажи своим, кто в восстании участвовал, что я прощаю задолженность по налогам.

Оба одновременно поднялись, чтобы обняться…

Вскоре Нимфей преобразился.

Эпибатов и гребцов расселили по домам горожан. Лохаги с келейстами строго следили за порядком, не допускали бесчинств, воровства и насилия. Нарушителей били палками прилюдно без всякой жалости. Матросы спали в гамаках на триерах.

Опознанных горожан похоронили на некрополе возле Северной дороги, остальных отвезли в долину Тысячи холмов, где рабы несколько дней копали братскую могилу.

Покойников засыпали землей с подобающими обрядами до восхода солнца. Но было и новшество: афиняне запретили наем плакальщиц, прилюдное царапанье лица неутешными вдовами, а также громкие стенания родственников.

Объяснили так: раз Нимфей теперь входит в Делосскую симмахию, то вы должны соблюдать афинские законы. Поэтому готовьтесь на Великие Панафинеи присылать нам корову и паноплию, а на похоронах ведите себя скромнее. И скажите спасибо, что мы вам форос назначили всего в один талант серебра.

Пропавшим без вести Зопир пообещал построить кенотаф[169] на выделенные из городской казны деньги.

Погибших эпибатов он приказал похоронить на берегу, на открытом месте, чтобы в праздник Антестерий их душам было удобно покинуть могилу, и, паря в небесах, насладиться оттуда видом дионисийских шествий.

Всем известно, что душа умершего вселяется в птицу, так что ветер с моря в это время будет отгонять сирен, принявших обличье пернатых хищников — орла, степного луня, пустельги.

Геты унесли трупы погибших товарищей в степь. Несколько дней они предавались траурному пению и ритуальным пляскам вокруг погребального костра. Потом нетрезвые, черные от злобы и копоти, вернулись в казарму.

Брошенное на улицах оружие собрали, сосчитали, после чего кузнецы развезли его на подводах по своим эргастериям для починки и заточки. Писцы суетливо бренчали связками деревянных дощечек, еле успевая записывать, кто, куда, сколько чего повез.

Город подмели, статуи подкрасили, штукатурку на алтарях обновили.

Зопир строго-настрого запретил выплескивать нечистоты на улицу до Таргелий, чтобы проветрить город. Нимфейцы удивлялись: никогда такого не было. Перед рассветом одни, ругаясь, тащили полные ночные горшки к морю, другие в темноте крались к ближайшему саду, чтобы слить помои на землю. Если кто попадался — стража вела нарушителя в суд, а тот отправлял его на принудительные работы по обустройству города.

Стоявшие перед многими домами траурные лутрофоры с красными фигурами по черному фону горожане обходили, целуя амулет на шее. А уборщики бережно передвигали сосуды, чтобы не разбить: у хозяев и так много хлопот в связи с похоронами.

Горожане судачили:

— Надо же, новая власть хочет выбелиться. Афиняне столько народа перебили во время штурма, а теперь озаботились чистотой мостовых. И этот… как его… Спарток. Ходят слухи, что он не грек. Выговор у него странный, не афинский, имя тоже подозрительное. С чего это вдруг фракийцы ему подчинились? Что такого он им в уши насвистел, что они за ним пошли покорно, как лесные звери, околдованные сирингой Пана?

Спарток жил в казарме гетов. Он отказался от отдыха на флагмане, сказав, что соскучился по родной речи. Раны оказались несмертельными, но требовали лечения.

Как только одрис почувствовал в себе силы, он попросил Зопира объявить в Народном собрании мобилизацию. Призыву подлежали все мужчины старше семнадцати лет согласно реестрам демов.

Для выживших после ночной резни ополченцев Перикл объявил амнистию. Раненым афинянин разрешил остаться дома, но потребовал оказать фаланге помощь деньгами или продуктами.

Способные держать в руках оружие собрались на агоре для экипировки. Бывших защитников было видно сразу — по мрачному виду и почерневшим, запавшим глазам. Всех по очереди подводили к алтарю Зевса Арея для клятвы в верности Афинам. Вскоре алтарь стал красным от жертвенной крови.

Несогласных уводили, и никто их больше не видел.

С хоры потянулись новички — совсем молодые парни, еще не обстрелянные. Каждый принес письмо от демарха, где сообщалось, может рекрут потратить тридцать драхм на паноплию гоплита или нет. Неимущим Зопир обещал купить снаряжение из налогов, собранных для Пантикапея до прибытия эскадры.

Перикл выступил перед ополченцами с речью:

— Граждане Нимфея! Вы виноваты перед Афинами в том, что подняли руку на афинских граждан. Но я могу вас понять — вами руководил страх за семьи и имущество. Посмотрите на меня — разве я ужасен? Ваших родных эпибаты не тронули, потому что выполняли мой приказ. Мы пришли сюда не убивать и грабить, а показать мощь Афин, решимость и бесстрашие ее армии, справедливость ее посланников — меня и Спартока.