Скрывшись в темноте подземелья, язаматка затихла. Хармид уселся на пол. Он ни о чем не думал, просто потому, что устал думать. Бежать некуда, вокруг тавры, не сегодня завтра их поймают. В том, что за этим последует мучительная смерть, он не сомневался.
Внезапно послышался шум шагов.
Хармид торопливо нырнул в темную дыру, где пряталась Быстрая Рыбка. Она вскинулась спросонья. Тогда он зажал ей рот рукой. Для себя решил: пока может держать оружие, будет драться. Да хоть вот этим камнем: в руку удобно лёг кусок известняка.
В гроте расположились двое тавров. Разожгли костер. Один из них достал из пропитанного кровью мешка кусок мяса, насадил на нож. По пещере поплыл сводящий с ума аромат жаркого. Хармид еле сдерживался, чтобы не броситься на непрошеных гостей.
Пираты оживленно беседовали. Поев, принялись считать деньги. Потом попрощались, но мешок забрал покупатель. Погрузив покупку в долбленку, он отчалил. Продавец пошел по тропинке через завал.
— Сиди здесь, — прошептал Хармид. — Я за тобой вернусь.
И полез наружу.
От берега в море уходил скалистый мыс. Тропинка тянулась над водой по заросшей редкими кустами осыпи. Идти по ней незамеченным не получится, тавр мог в любой момент обернуться и увидеть преследователя.
В бессильной злобе иларх смотрел, как пират удаляется. А где лодка? Мелькнула надежда, что он причалил с другой стороны. Когда тавр скрылся за грядой, Хармид бросился вперед. Бежал, моля всех богов задержать тавра на берегу. Вот и мыс. Хармид вскарабкался наверх. Подошел к краю гребня, осторожно посмотрел вниз.
Пират сидел возле лодки и пересчитывал деньги.
Глава 8
Год архонта Феодора, скирофорион
Боспор, Таврика
На рассвете Пантикапей содрогнулся от диких звуков.
С портовых окраин к театру поднимались толпы горожан. Со стороны степи к валу сходились паломники, лезли в городские ворота, толкаясь и выкрикивая имя Кибелы. Многие шли в венках из укропа и веток белого тополя. Каждый припас для Великой матери подарок — расписной чернолаковый сосуд, терракотовую статуэтку, печать с ее изображением…
Одни бережно держали мешочки с горохом, чечевицей или пшеничными колосьями, предназначенными для бескровной жертвы. Другие приготовили богине горшочки с галаксией — ячменной кашей на молоке.
Обнаженные корибанты[219] — в шлеме и со щитом — дули в рог, раскорячивались в разнузданном танце. Одни жрицы с подведенными сурьмой глазами изгибались, подражая движениям змей, выкрикивали имя богини. Змеи были везде — на плечах и шеях женщин, в корзинах… Другие, опьяненные ритуальными напитками, вскидывали руки, в которых были зажаты виноградные лозы. Люди в экстазе кричали: "Алала!.."
Полыхали факелы, распространяя в воздухе смолистую гарь. Шорох кожаных подошв напоминал шум моря. Казалось, даже крики чаек — это плач по загубленной юности Аттиса, сына Кибелы.
Мрачные адепты смотрели под ноги пустыми глазами, сжимая в руке серп, нож или острый камень. Окружающие косились на такого со страхом и уважением. Но старались держаться подальше: вдруг он захочет взять с собой в Гадес соседа?
Звенели кимвалы, щелкали кроталы, грохотали тимпаны, воздух дрожал от нестройных криков, режущей слух музыки и топота тысяч ног. Тут и там люди пускались в пляс под трели авлосов.
После жертвоприношения коз и возложения подарков к алтарю Кибелы шествие направилось к театру.
Там уже готовились к главному ритуалу.
В одной из ниш проскения[220] установили каменную статую Кибелы. Голову сидящей на троне богини украшал калаф. На ее коленях лежал лев. Правой рукой Мать богов протягивала чашу, а левой обхватила большой тимпан.
В центре орхестры высилась украшенная лентами, шерстяными повязками и цветочными гирляндами сосна — ритуальное дерево Аттиса. В проходах стояли тележки с песком, чтобы было чем присыпать кровь. В подвале театра жрецы заготовили целую кучу саванов из рогожи.
Толпа теснилась перед театром, пантикапейцы рвались на обряд. Геты Селевка вместе с конными керкетами пытались поддерживать хоть какой-то порядок. Агораномы, растопырив руки, сдерживали горожан в арках. Тем, кто протягивал деньги, вручали тессеру. Нахалов хватали за рукава хитонов: куда лезешь — сперва заплати!
Когда самые дорогие места были заняты, в театр хлынули все желающие. Особенно много народа набилось под портик верхнего яруса, где обычно собиралась городская голытьба.
Жрецы Кибелы — толстые скопцы с обвисшими щеками — выстроились по кругу орхестры, после чего затянули заунывный гимн. Каждый положил перед собой ритуальное орудие — нож или серп.
Не переставая петь, они по команде Хрисарии скинули хитоны, оставшись в одних набедренных повязках. Фригийка в черном пеплосе сжалась в комок у ног статуи, словно подчеркивая свое ничтожество.
Вдруг она резко вскинула руки. Повинуясь ее жесту, жрецы начали хлестать себя бичами, полосовать серпами и колоть ножами. Делали это умело — так, чтобы выступила кровь, но при этом не нанося серьезных ран.
Вскоре они стали похожи на свиней, с которых живьем содрали шкуру. Среди зрителей нарастало воодушевление. Греки вскакивали с мест, неистово кричали, подбадривая жрецов. Женщины царапали кожу, кусали запястья.
Экстаз, истерика, исступление…
Зрителей охватило безумие.
На орхестру выскочил человек. Сорвав хитон, прошелся по кругу, демонстрируя зрителям кривой нож. Театр взорвался аплодисментами и криками одобрения.
Снова ударили тимпаны. Адепт одной рукой оттянул гениталии, а другой полоснул по ним лезвием. Он валялся на песке, воя от боли и пытаясь засунуть между ног скомканный хитон. Потом поднялся, подобрал окровавленный кусок плоти и швырнул его к подножию священной сосны.
Тут же десятки фанатиков по всему театру отсекли свои гениталии.
— Кибела! — орали тысячи глоток. — Аттис!
Вопли раненых, бьющиеся в судорогах тела, измазанный кровью пол — казалось, театр захватил враг и теперь методично казнит заложников.
Выстроившись в колонну по двое, жрецы Кибелы направились к выходу.
Оставшуюся часть дня они ходили по городу, оставляя за собой кровавые следы. Тех, кто падал, гиеродулы из храма Асклепия уносили в тень. Влив жрецу в рот смесь из вина и макового сока, давали полежать, а потом снова выталкивали на улицу.
Так эти несчастные и бродили до самого вечера, вызывая благоговейный страх у жителей Пантикапея. Люди падали перед ними на колени, целовали ноги, даже слизывали с щиколоток кровь. Угощать жрецов Кибелы едой или приглашать в дом категорически запрещалось.
Весь день то один, то другой из адептов в толпе вдруг закатывал глаза, а затем с криком оскоплял себя. Багровые краски заката сделали добровольное побоище еще более зловещим. Собаки с интересом обнюхивали трупы, но горожане прогоняли их камнями.
Спарток ворвался в город ночью.
Отряд проскакал к акрополю. Вокруг храма Кибелы сидели и лежали паломники. Кто-то бормотал молитвы, кто-то раскачивался из стороны в сторону. На заваленных сосновыми ветками ступенях истекали кровью раненые.
Одрис с двумя товарищами ворвались в святилище. Выскочившего на шум жреца Спарток повалил на пол ударом махайры.
И не поверил своим глазам.
Главный зал был заполнен копошащимися обнаженными телами. В свете масляных ламп сплетались руки и ноги, слышались стоны наслаждения, вскрики, истеричный смех. Оргиасты[221] совокуплялись, лежа на полу, стоя, сидя, целыми группами, которые напоминали клубки змей.
По залу разносились нежные звуки лир, замысловатые мелодии авлосов, тимпаны щадящими ударами задавали ритм.
Темные, белые, мускулистые, хрупкие, мужчины и женщины, мальчики и девочки, даже старухи — кого здесь только не было. Узнав в одной из девушек подругу Миртии, Спарток тихо застонал.
Метнулось черное пятно.
Хрисария схватила его за хламиду.
— Это дом Кибелы! — зашипела она. — Вон отсюда!
Спарток сгреб в кулак ткань под горлом жрицы. Легко поднял Хрисарию над полом — словно пук соломы. Та слабо отбивалась, хрипела.
Заорал:
— Где Миртия?
Она молчала, в глазах горела ненависть.
Тогда одрис обмотал вокруг ее шеи ремень портупеи и начал душить. Жрица покраснела, обмякла, но стоило ему ослабить хватку, как она плюнула ему в лицо. Спарток без сожаления затянул сыромять.
Отшвырнув труп старухи в сторону, бросился вперед. Переступая через тела, поднялся по ступеням к алтарю Кибелы, осмотрелся. Товарищи с факелами в руках прочесывали зал. Миртия словно исчезла.
Тогда он решил искать по всему храму.
Сразу за главным залом Спарток попал в небольшую комнату, где адепты проходили очищение, обтираясь смешанной с отрубями грязью. Жрецы возмущенно замахали на него руками, но, увидев, что наглец вооружен, отступили.
"Неужели ее держат в адитоне?"[222] — с изумлением подумал одрис.
Толкнув дверь, ворвался в святая святых.
Несколько голых мужчин растянули Миртию за руки и ноги на полу. Другие столпились вокруг, дергая себя за гениталии. Кибела равнодушно взирала на происходящее с пьедестала.
Миртия находилась в сознании, но на заплаканном лице отчетливо читалось отчаянье. Хитон элевтеры был разорван. Над ней стоял жрец со свечей в одной руке и сосновой веткой в другой.
Зарычав, Спарток врезался в толпу. Каждый взмах махайрой убивал. Каждый удар кинжалом вспарывал плоть или наносил рваную рану на лицо. Одрис носился по адитону, сея вокруг себя смерть. Выжившие прятались за колоннами или в ужасе выскакивали наружу.
Глубоко дыша, залитый кровью, он склонился над Миртией. Элевтера его не узнавала. Тогда он поднял ее на руки и вынес на теменос.
Так и шел до храма Афродиты. По дороге целовал, шептал имя любимой, молил богов привести ее в чувство. Филопатра выбежала навстречу, захлопотала и запричитала, не зная, чем помочь.