Кащеев оделся и вышел на улицу. Настроение у него было скверное, даже здороваться ни с кем не, хотелось.
Он свернул с главной улицы и по тропинке, петляющей вдоль берега моря, прошмыгнул к дому.
Гости его уже отобедали, Иванов собирал рюкзак — газеты, журналы, письма, пришедшие еще в прошлом месяце, — их не могли доставить, несколько бутылок спирта на станции уже кончался, кое-какие консервы, цветную материю — подарок для Анастасии и так кое-что по мелочи. Рюкзак полон как раз, все вмещалось, руки будут свободными, и идти на лыжах удобно.
— Уже собираешься? — спросил Кащеев. — Подождал бы до завтра…
— Нет… Был на почте — на завтра плохой прогноз. А сегодня я как раз успею, ночь звездная. Запуржит — поверну. Если утром не выйду на связь — значит, в пути, смотрите сами.
— Понятно, — кивнул Кащеев, — А то взял бы каюра, хотя бы до долины…
— А что, это идея! — поддержал Алекс.
— Хорошо. Чего ж я сам не догадался? — улыбнулся Иванов.
Кащеев вышел на крыльцо, крикнул прохожего, что-то сказал ему, вернулся в дом.
— Скоро подойдет нарта… Давай еще по чайку, — предложил он.
Друзья сели за стол.
Но тут зазвонил телефон. Кащеев подошел к аппарату. Услышав голос в трубке, он улыбнулся:
— Ну, здравствуй, здравствуй. Рад слышать. Здоров ли?
— …здоров, — пророкотала Трубка, — неделю как из отпуска. У тебя-то как?
— Да никак. Вот весна ранняя, льды уходят.
— У нас тоже. Совсем море чистое. Сам думаю на охоту выйти…
Алекс Мурман догадался, что это звонил председатель соседнего колхоза. Совпадали погодные условия и слухи на почте. Кащеев же знал, что сосед зря не позвонит. С соседом они вечно состязались во всем, чего не найти ни в каких обязательствах, и эта добродушная гонка — кто впереди — сопровождалась взаимными подковырками, розыгрышами, пари и обильным застольем при встрече: старики любили друг друга.
— Начальство не тревожит? — спросил Кащеев.
— Нет, — засмеялась Трубка, — я с начальством дружу…
— А у меня тут этот, как его, Пивень…
— Федот Федотыч? — Трубка замолчала.
— Ну да. Федот, да, по-моему, не тот…
— Так его к вам перебросили? — в голосе Трубки сквозило неприкрытое ехидство.
— А ты его лично знаешь?
— Он в области где-то работал… вот его и повысили, — Трубка захохотала, — в район.
— Ничего, рано веселишься, он и к тебе приедет.
— У нас непогода, да и далече мы… Ты уж с ним сам управляйся.
— Он в основном не в свои дела…
— Административный зуд… не встречал, что ли?
— Так явно — впервые…
— Терпи, и дай бумаг ему побольше… бумаги он любит.
— Найдем бумаги, — вздохнул Кащеев, — найдем. А звонишь-то чего? Не морочь голову!
— Приглашаю!
— Куда?
— В гости к себе приглашаю, — весело орала Трубка.
— Зачем?
— На праздник кита!
— Что?!
— Мы кита наконец взяли! С чем тебя и поздравляю! Обошли мы вас на целый корпус!
— Молодцы! — кисло улыбнулся Кащеев… — Поздравляю…
— Давай, приезжай! — рычала Трубка. — Я «рижский бальзам» привез.
— Не могу, некогда… давай уж как-нибудь в районе встретимся, на балансовой комиссии, все равно вызывать будут…
— Ну ладно, — сказала Трубка, — обнимаю.
— Пока.
Кащеев вернулся к столу, разлил всем:
— У них кита взяли. Значит, и у нас охота будет хорошая.
— За успех, — поддержал Алекс.
— Всего! — сказал Иванов.
— Всего!
— А где фирменное блюдо? — спросил у Алекса Кащеев. — Ты ж хвастался немыслимым обедом!
— Увы, — Алекс развел руками, — нет необходимых компонентов. Если есть воображение — дополняйте это мясо своей фантазией.
— А что ты хотел сделать?
— Ой, не расстраивайте… Что вы понимаете в изысканной еде?
— А все же?
— Я хотел приготовить «рагу из мяса диких зверей по-афгански».
— Если оленину считать за дичь, то чего же тебе не хватало? — спросил Кащеев.
— Совсем немного: сладкий перец, персики без косточек, чернослив, кислое молоко, имбирь, корица, ну, а все остальное — соль, перец и т. д. на складе у Карабаса есть.
— Вот всего, чего не хватает, ты и пришлешь с материка, чтобы не морочил вперед нам головы, — ворчал Кащеев, с удовольствием уплетая мясо по-чукотски, отменно приготовленное Алексом. — И в наказание, пока не улетишь, будешь готовить обеды, столовая на ремонте. Идет?
— Идет! — согласился Алекс и потопал на кухню за бульоном, поскольку по правилам этого обеда бульон следовал в последнюю очередь, но перед чаем.
— Они с Анастасией чего только не мастерили, — рассказывал Иванов, — но консервы, они и есть консервы. Лучше свежей нерпичьей печенки ничего не придумаешь…
— Это точно, — поддержал Кащеев. — Но скоро попробуем мантак — кожу кита.
— Для этого надо самую малость, — поддел Кащеева Алекс, — хотя бы плохонького кита…
Но Кащеев не обиделся.
— Можно и к соседям съездить, приглашали уже. А то командирую тебя, а? Успеешь нагуляться в отпуске!
— Не-ет! — замахал Алекс. — Я и тут еще успею насидеться. Глядишь, и своего кита попробуем. Вот тогда котлеты приготовлю — зови гостей!
— Смотри, я запомнил! — пригрозил Кащеев.
…На улице раздался лай собак, подошла упряжка.
Иванов погрузил рюкзак, лыжи. Каюр все это аккуратно привязал к нарте.
— Ну, аттау!
Иванов обнял Алекса, пожал руку Кащееву — и вот уже нарта петляет по берегу к первому распадку, хорошо идет — собаки свежие.
Кащеев оделся и ушел по своим делам, Алекс принялся прибирать со стола и вдруг явственно ощутил свое одиночество. Тихо и темно было в комнате, так же тихо за окном лежала улица, и сумеречно было на душе.
И думал он о том, что вот уже больше и не встретится с Ивановым, и с хорошим человеком Анастасией, и с Кащеевым скоро распростится. Теперь у Алекса «время, свободное от вахты». Часы, сутки и месяцы, свободные от вахты, полгода, свободные от вахты…
Ему захотелось сейчас побыть у разрушенной землянки, покурить, сидя на китовом позвонке, всмотреться в темную синеву пролива, как будто там можно что-то высмотреть, получить какой-то ответ.
В воскресенье, в последний день поминок, то ли во сне это было, или в краткий миг между бодрствованием и сном, или между пробуждением и бодрствованием, — но пришел к нему эскимосский пращур, тот самый, что сотни лет назад сидел на этом китовом позвонке, появилось лицо его явственно, усталое и мудрое, доброе лицо, и сказал будто бы Старый Старик:
— Посиди со мной рядом.
И скрылся он, пропало видение. Это событие посчитал Алекс Мурман результатом выпитого, а еще, думал он, это можно отнести за счет собственной разгоряченной фантазии, но ведь Старый Старик явился, Алекс помнил его лицо, даже морщины коричневые помнил, а это что-нибудь да значит, не может не значить…
У меня там осталось сердце — вот в чем дело, я буду скучать по тем местам, — так расшифровал Алекс психологическую загадку и успокоился.
…Совсем к вечеру к Алексу наведался каюр. Он сообщил, что довез Иванова до самой долины.
— Спасибо, — сказал Алекс.
Но каюр не уходил, смущенно переминался на пороге.
Тогда Алекс налил ему, каюр улыбнулся и выпил. И потом уже рассказал, что погода там хорошая, не дует, снег хороший, спокойно в долине, волноваться не надо, начальник быстро идет на лыжах, на полярной станции будет скоро.
Проводив каюра, Алекс Мурман сел писать письмо домой. Он понимал всю бессмысленность этой затеи — ведь письмо раньше него не улетит, но его утешала мысль, что если он и не попадет на ближайшие рейсы, то сможет хота бы передать письмо тем, кто улетит раньше, а там уж пусть письмо бросят в любой почтовый ящик.
Обычно он письма писал очень редко, отделываясь радиограммами. Дома к этому уже привыкли. И сейчас, сидя за длинным посланием, представлял себе, как обрадуются старики, узнав, что вот-вот их сын заявится домой самолично. Старики представляют его в унтах, малахае и шубе, совсем как на фотографии, присланной три года назад, а он появится просто и без шума, на такси, в сером плаще и шляпе.
В предвкушении всего этого Алекс закрыл глаза и откинулся на подушки тахты.
«…Пять лет я все время вижу вокруг себя снег, заканчивалось его письмо, — и я уже забыл, что после зимы бывает лето…»
Рано утром Мурман был уже на связи. Иванов отстучал ему «все в порядке», передал от всех «общий привет», и успокоенный Алекс пошел домой будить Кащеева на завтрак.
По дороге повстречался ему Мэчинкы — старик волочил, по снегу нерпу. Был он в полной охотничьей амуниции, знать, подстерегал нерпу в засаде на припайном льду. И вот с утра — удача.
— Хорошая нерпа! — поздоровался Алекс.
— Ии… — молодая! — старик остановился, сбросил с плеча лахтачий ремень, привязанный к нерпе, отдышался. Алекс угостил его сигаретой. Закурили.
— Мальчиков там… я видел, — улыбнулся старик.
— Капитан?! Где?
Мэчинкы махнул в сторону моря.
Но сколько ни всматривался в горизонт Алекс, так ничего и не увидел.
…Старик протянул ему бинокль.
Льды были только у берега, а океан — чист. И там у горизонта на неторопливых волнах покачивалось суденышко колхозного капитана.
— Тяжело идет, — сказал Алекс.
— Ръев![2] — засмеялся Мэчинкы. — Пойду, всем скажу…
Алекс тоже заспешил к Кащееву с новостью.
— Ну, ну, — выслушал его Иван Иванович, он уже сидел за чаем.
— Сейчас весь поселок выйдет на берег.
Он торопливо допил чай и выскочил на улицу.
Председатель был прав. Со всех концов Полуострова сбегались люди к разделочной площадке. Теперь уже и невооруженным глазом было хорошо видно — Мальчиков тянет кита.
Два вельбота вышли ему навстречу. Когда «Гордый» с невозмутимым капитаном на мостике причалил к колхозному пирсу, вельботы завели под хвост кита трос, закрепили его, а второй конец вынесли на берег. Тут подошел трактор, вел