Пятнадцать лет живет на Острове Акулов, из них десять работает председателем сельсовета, но книга записей актов гражданского состояния до сих пор пуста: никого соединить крепкими узами и на всю жизнь ему так и не удалось.
Правда, несколько раз уже намечалось что-то отдаленно похожее на Мероприятие, но молодые пары уезжали на центральную усадьбу, регистрировались там, на чукотской части материка, и там же им сразу предоставляли жилье, а, поскольку Остров и центральная усадьба — территория одного колхоза, руководство колхоза только радовалось, когда люди оставались на усадьбе, уходили потом в тундру, а не сидели на Острове, занимаясь неизвестно чем. Рабочие руки нужны были в тундре, а не на Острове.
«Хоть, бы серебряную, что ли…» — искал паллиатив Акулов.
Но и относительно серебряной свадьбы никаких перспектив не намечалось — чукчи и эскимосы не считали лет.
«В каком году вы поженились с Имаклик, Нанук?» — «Ся-а?.. Не знаю… Тогда еще Тагьюк жив был… он тогда ба-альшого медведя убил…»
Вот и поди разберись, откуда вести летосчисление, тем — более что при паспортизации местного населения отметка о семейном положении тогда не ставилась, все замужние женщины, чукчанки и эскимоски, как, впрочем, и сейчас, носили свои имена, фамилий не было, а принять мужское имя (фамилию) не в обычаях, совсем это не логично. И главное, неудобств никто из семейных не испытывал от того, что там в паспорте записано или не записано. Он, собственно, и не нужен был, чего его читать, он ведь не книга, да и совместной жизни паспорт помочь не мог, что бы туда ни записать. Хорошо живем — вот и хорошо. Плохо живем — плохо это, надо обоим стараться, чтобы жить лучше. Вот и все.
Но зато судебных дел, тяжб и разводов — ничего такого Акулов тоже вспомнить не мог, ни сам, ни из рассказов своего предшественника.
Так что, как видим, зря Машкин думал, будто Акулов его осуждает. Акулов просто на правах более умудренного человека понимал, что, если у людей отношения складываются по сердцу-по совести, туда с инструкцией не надо лезть, а то ведь все испортить можно.
Машкин же в это время, оставив дома Ноэ наводить после праздника порядок, направлялся в сторону лагуны.
На почте сообщили — идет борт, а встречать самолет давно стало традицией для тех, кому в этот момент не было другого дела.
Самолет вынырнул из-за сопки, взял курс в сторону океана, там развернулся и пошел на снижение. На льду лагуны была большая площадка, обозначенная бочками с флажками и факелами — посадочная полоса. Рядом, на берегу, на территории полярной станции, — мачта с полосатой «колбасой» для определения ветра. Сейчас «колбаса» висела, было тихо.
«Аннушка» легко заскользила, понеслась на берег к мачте, там развернулась и стала.
Первыми ринулись к ней дети, за ними собаки. Они наперегонки с визгом и криком скатывались к самолету по снегу прямо с высокого обрывистого берега.
Акулов тоже вышел встречать самолет.
Издали он видел, что Машкин уже там, Вот он горячо обнимается с приезжим, пожимает руку второму, о чем-то толкует с летчиком, помогает сгружать багаж. Приезжих немного. Основная загрузка в адрес торгконторы, а это всегда радует — будут новинки в магазине.
Акулов стоял в стороне, смотрел на суету, не торопился знакомиться, знал, что все приезжие так или иначе придут к нему отмечать бумаги или по другим своим делам.
Машкин и с ним двое приезжих оттащили в сторону и свалили кучей часть багажа, взяв оттуда с собой только по рюкзаку, и пошли к поселку.
«К себе их Антон повел, — смекнул Акулов, — на чай… Правильно».
Топот ног на крыльце и возня в коридоре насторожили Ноэ, она накинула платок и распахнула дверь.
— Ну, Нюрка, принимай гостей! — радостно с порога закричал Машкин.
Ноэ улыбнулась, посторонилась, и мужчины ввалились в дом.
— Узнаешь?
Ноэ мельком, но цепко окинула взглядом приезжих, улыбнулась, кивнула.
— Здравствуй, Нюр! — протянул руку Чернов.
— Здоров, красавица! — пробасил и его спутник, но руки не протянул, а продолжал степенно, не торопясь освобождаться от зимних доспехов. Шапку он положил на вешалку, кожух пристроил в угол, на пол, рядом с рюкзаком, туда же аккуратно сложил меховую поддевку-безрукавку, сбросил громадные подшитые валенки и в меховых носках-чижах мягко протопал через кухню в комнату.
Был он небольшого роста, широк в плечах, под свитером угадывались железные мускулы. Никто никогда не дал бы ему его шестидесяти, если бы не блестящая, совсем без единого волоска голова и коричневое морщинистое лицо, навсегда обветренное и задубелое. Из-за этих морщин казалось, будто он всегда улыбается. А когда он улыбался, становились видны сразу его небесной голубизны лучистые детские глаза, и во рту ни единой щербинки, зубы ровные и белые, как лед, на зависть любому тридцатилетнему.
Зверолов Игнатьич нездешний. Таежный человек, он промышлял рысь и уссурийского тигра. Пресса была к нему щедра и ласкова, два фильма о нем сняли, но он был к славе равнодушен, потому что дело свое любил и другого не знал.
Сюда на Остров его командируют уже в третий раз на отлов медвежат для зоопарков страны и для зарубежных, летом он тоже бывает тут — отлавливает моржат. Закончив дело, снова улетает в свою тайгу. Помнят его на Острове, любят — вот и Ноэ сразу узнала.
Пока мужчины устраивались в комнате, Ноэ успела одеться и тихо выскользнуть на улицу.
— Куда она? — спросил Чернов.
— В магазин… — ответил Машкин.
— Так у нас есть, зачем?
— Нет, она за мясом. В доме хлеб да колбаса… по-холостяцки.
— Гм, гм… — засмеялся Чернов, — так уж по-холостяцки?
Игнатьич улыбнулся:
— Ладно уж… давайте за встречу… давно, чай, не виделись.
Машкин принес теплую, из духовки, колбасу — остатки завтрака, нарезал хлеб. Чернов достал бутылку спирта из экспедиционного запаса. Появились железные кружки и один на всех ковш холодной воды.
А тут Ноэ вернулась с куском оленьей туши на плече, а с ней Нанук. Впереди себя нес он громадный кусок льда, прижав его к животу. Лед — это вода и чай, нет тут водопроводов, оттого он вроде дефицита, — пресный лед, далеко за ним на речку ездить надо, хороший подарок.
Нануку гости обрадовались.
Глыбу льда старик аккуратно спустил в бочку, металлическую, крашенную масляной краской бочку из-под горючки, она стояла на кухне. Вода в бочке разом поднялась, лед запотел и начал трещать, постреливать.
Чернов тут же подскочил к бочке, вытащил свой нож и стал с удовольствием колоть лед. Получалось у него хорошо, лед быстро рассыпался на мелкие куски, легче ему таять, а про себя Чернов с удовольствием подумал, что вот не забыл северную домашнюю работу, не отвык еще.
…Сидят мужчины за столом, закусывают оленьей строганиной, вспоминают Минувшее, совместные дни, перебивают друг друга — «А помнишь?», «А помнишь?».
Глядит на них Ноэ, радуется, улавливает такие знакомые, но непонятно почему волнующие ее слова: «Ванкарем», «Айси-Кейп», «Блоссом», «Чут-Пен», «Геральд», «Мыс Флоры».
Сколько за этим «А помнишь?» у них, работяг севера? Сколько драматического, трагичного, смешного? Это «А помнишь?» объединило всех, все они делали и делают одну работу тут, в двух шагах от Северного полюса. И никто их не заменит, потому что лучше них никто их дела не знает. И им есть что вспомнить.
«А помнишь?»
А помните, Чернов и Машкин, как загорелся занесенный снегом ваш балок на Дрем-Хэде и остались вы без горючего, без тепла и почти без припасов и сорок дней работали на голодном пайке и все это время ожидали помощи или хотя бы чуда?
А помнишь, Нанук, как упал ты с обрыва вместе с нартой, в том самом пуржливом году, и все-таки нашли тебя, спасибо собакам?
А помнишь, Игнатьич, как провалился ты в берлогу и остался наедине с медведицей, сжимая в руках лопату и вспоминая все молитвы, хотя никогда их не знал?
Иной «арктиксмен» в тиши и уюте московского жилья ужас как любит попугать обывателей страшными историями, о которых и знает-то понаслышке, а тут из наших парней и слова-то толком не выбьешь. Только и слышно:
— А вот в Норт-Ю, помнишь? Ха-ха-ха…
— А на маяке Дженретлен?
— Ну, братец…
— А тогда, в Ванкареме?!
— Да, было дело. Еще бы.
— А в Сирениковской тундре?
— Тебе повезло!
— Спасибо Нануку, успел на маяк, помнишь, на озере Комсомол?
— Еще бы!
Ничего непосвященному человеку не понять. И не надо. Не надо понимать ветеранов, которые отлично обходятся междометиями, а за междометиями и прекрасными северными названиями тяжелая, иногда веселая, но всегда настоящая жизнь настоящих мужчин, мужчин, которым повезло, потому что отсюда, где они, до Северного полюса всегда рукой подать.
«А помнишь?»
И никто бы из них не признался, что в самые трудные минуты их поддерживала надежда и вера, что впереди — все-таки то, что называется САМОЕ… Самый красивый рассвет, самая красивая девушка, самая большая рыба, самый большой медведь.
И еще в холоде полярных ночей преследовало каждого иногда видение женщины. По-разному это было… Может, это та, конкретная, единственная… Может быть, что-то вообще абстрактное… А возможно, лицо девушки, которую ты и видел-то всего один раз и сейчас не помнишь где — мельком на Арбате или в самолете по дороге в Казань…
Это волновало и успокаивало. Успокаивало, когда ты выяснял, что тебе надо делать, когда останешься жив, — прежде всего найти ее… Ты начинал понимать главное — пусть у тебя на свете было все, но не было ее, той, что привиделась, что ниспослана тебе оттуда, с вершин северного сияния, и осталась в твоей памяти не зря. Значит, дорога твоя удлинится, она уже удлинилась, и тебе шагать еще и шагать, а когда человек идет, он в конце концов всегда приходит — к костру, или к источнику, или к сердцу, которое до встречи с ним было необитаемо…
— А помнишь, как вас в плен чуть не взяли? — спросила Ноэ.
— А как же! — засмеялся Антоша. — Это разве забудешь! Вот уж было весело!