— Сначала-то не очень весело, — поправил Чернов, — зато потом отвели душу.
Они начали в деталях вспоминать эту историю, вошедшую в летопись курьезов Арктики.
…Машкин взял отпуск, не мог вылететь с Острова, махнул рукой и записался рабочим к Чернову — работать на просчете и мечении белых медведей в берлогах Дрем-Хэда. Жили они вдвоем в то злосчастное время, когда сгорел балок. Осталась от балка одна треть, ее соединили с эскимосским иглу, строили сами, и так жили.
Однажды утром почудилась обоим сразу иностранная речь, где-то прямо над головой. Они выскочили мигом из спальных мешков, бросились к крошечному окошку, надышали маленькое пятно и… обомлели. У входа в иглу стояла группа лыжников в ярких пуховых костюмах не нашего производства и оживленно обсуждала что-то не на русском языке.
«Американцы», — мелькнула у обоих мысль.
Чернов кивнул Машкину на карабин, приложил палец к губам и потянулся за пистолетом. Он надел ремень с кобурой прямо на кухлянку, осторожно приоткрыл дверь и показал Машкину, чтобы страховал его из карабина, чтобы стоял подальше, сзади, и не высовывался.
Ход в иглу был прикрыт листом фанеры. Чернов надел очки, чтобы солнце не ослепило сразу, отодвинул лист и стал у входа.
— Добрый день, — сказал он по-английски.
Ему по-английски вежливо ответили.
Он сосчитал лыжников. Восемь человек, силы неравны. Но он заметил, что оружия в руках у них нет. Во всяком случае, не видно.
«А у меня кобура расстегнута, успею», — подумал он.
Английский язык Чернова в объеме кандидатского минимума позволял вести вежливую беседу, не приглашая гостей в дом.
Английский гостей оказался не лучше, но Чернову понять этого было не дано. Он перешел на русский, случайно. По-русски гости говорили с ужасным акцентом. Это еще более настораживало.
Положение было дурацким. Гости сняли лыжи и ожидали приглашения к чаю, а черный, давно не мытый бородач стоял с оружием у входа и вел джентльменский диалог.
И вдруг он заметил, как маленький лыжник, откинув капюшон, тряхнул головой и выпустил прекрасную копну рыжих волос.
«Боже, женщина!» — удивился Чернов.
Женщина воткнула рядом с иглу лыжную палку с вымпелом, известным Чернову еще со студенческих лет. Он сам состоял членом этого спортобщества.
«Буревестник!»
Чернов кашлянул, вышел, пригласил Машкина — так все и познакомились. Семь лыжников, лыжница и наши весьма помятые интеллигенты.
Спортсмены оказались из Латвийской республики, совершали впервые в истории отечественного спорта лыжный переход по периметру Острова и несказанно были рады встрече.
— Мы думали, вы американцы, — сказал Антоша.
— Это мы думали, что вы американцы, — сказала девушка по-русски, но с милым акцентом.
Самое смешное заключалось в том, что в пистолете Чернова не было обоймы. Накануне он разбирал и чистил оружие, а обойму оставил в ящике с медицинскими препаратами по обездвиживанию медведей, надеясь проверить её и перезарядить утром, чтобы вечером не жечь зря свечу.
Вспоминая, Чернов изображал все в лицах: и свое сверхбдительное состояние, и отчаянную решимость Машкина, и недоумение миролюбивых лыжников, — Игнатьич и Ноэ смеялись до слез.
Но главное, эти лыжники и явились тем самым чудом, на которое уповали двое полуголодных изможденных отшельников. Попробуй после этого не верить в что-то ирреальное или хотя бы в стечение обстоятельств.
…Долго продолжался вечер воспоминаний, пока не были брошены на пол спальные мешки.
Нанук и Ноэ пошли к себе, а Машкин с гостями отправился в гараж, оттуда на вездеходе они спустились на лед посадочной полосы, забрали груз новоприбывших и доставили его к дому.
— Все! — плюхнулся Машкин на койку. — Будем спать до победного конца!
Гости устраивались на полу в спальных мешках. Первым мгновенно захрапел Игнатьич.
«Вот нервы-то у кого в полном порядке», — успел сквозь дремоту заметить Машкин.
…И наконец наступил долгожданный момент, когда Глория сказала Варфоломею:
— Уже поздно… я, наверное, не пойду домой.
— Что ты, что ты… конечно, — засуетился Варя, — оставайся здесь, я тебе постелю.
Перед этим, рано вечером, грустный Варя решил поужинать и посидеть в одиночестве, и его потянуло в ресторан, где он встретился с Черновым. Грустил он о Чернове, который давно улетел и так понравился Варфоломею.
«А что, если действительно податься на Остров», — думал он, решительно уничтожая вторую порцию азу.
И тут, как и в первое посещение ресторана, он увидел за тем же столиком Глорию и очень обрадовался неожиданной встрече. Она улыбнулась, позвала его, и он незамедлительно пересел к ней.
— Что слышно о Ване? — спросила она. (Наивная, она думала, что у Чернова будет время информировать случайного встречного, Варю, о своих делах.)
— Ничего, мы не договаривались писать.
— А я думала, он твой приятель.
— Да, он приглашал меня к себе, и я к нему поеду, — сомнений у Вари уже не было.
— На Остров?
— Да. Буду писать сценарий. Мне нужна хорошая блондинка на главную роль, — ринулся в атаку, как в омут, Варя.
— На роль медведицы? — засмеялась Глория.
Ему было хорошо с ней, раскованно.
— Ты знаешь, — говорил он, — медведи, они такие, они на пьяных только нападают. Как увидят, так и нападают, — пытался вспомнить он в подробностях рассказ Чернова. — Едем на Остров!
— Так что же, выходит, в Арктике пьяные ходят на медведей?
— Ну, может быть, и не все. Едем, а?
— Надо подумать, — улыбнулась Глория, и в этой улыбке была надежда, было обещание, была грядущая радость, а может быть, и счастье, был весь мир, черт возьми! Много чего мог увидеть сейчас в ее улыбке хмельной и восторженный Варя.
— А люди там какие! — вспоминал он рассказ Чернова. — Вот это люди! Полярники! Чукчи! Эскимосы! Дружба народов — хинди руси бхай-бхай! А природа! А Северный полюс! Одно сияние чего стоит! Ты видела сияние?
— Здесь в поселке его сколько хочешь! — засмеялась она.
— А я еще не видел… — грустно сказал он вдруг. — Едем на Остров. Или идем сейчас ко мне, пить кофе, а?
— Идем, — просто согласилась она.
Пока официантки заворачивали Глории кулек, пока он и она одевались, пока долго по сугробам шли домой к Варфоломею, пока дома сооружали стол, они успели протрезветь, и вечер дома прошел хорошо, под музыку, и наступила ночь.
— Да, да, — волнуясь говорил он, — я постелю тебе в другой комнате.
…В коридоре свет был оставлен, он проникал в обе комнаты через стеклянные двери. В одной комнате на своей одинокой постели ворочался Варфоломей, постигая возникшую ситуацию, в другой готовилась ко сну Глория, меньше всего думая о том, что волновало Варфоломея.
Вдруг в комнате Глории стало темнее, появилась тень в проеме двери, Глория повернула голову и, увидела Варю в одних плавках, переминающегося с ноги на ногу — он был бос, без тапочек.
— Можно? — спросил он.
Она смотрела на него и молчала.
Он прошел в комнату и присел на краешек ее постели.
Глория отодвинулась к стене, чтобы ему удобней было сидеть. Он лег рядом поверх одеяла…
— Лора? — шепнул он.
— Что? — сказала она.
— Лора!
Он откинул одеяло, прижался к ней, горячий.
— Не надо, — сказала она и погладила его по голове, успокаивая, — не надо. Я не хочу.
Он лежал молча, обняв ее.
— Нет, нет… Нет же!
Он затих. Долго, очень долго лежал молча. А потом вдруг вскочил, бросился в коридор. Хлопнула наружная дверь, и Глория поняла, что Варфоломей вышел на улицу.
Варя стоял голый на крыльце, хватал пригоршнями снег и остервенело растирал им руки, грудь, ноги. На улице было тихо, светила луна, сквозь редкие облака весело смотрели россыпи звезд. Под ногами Варфоломея таял снег.
Он бросился в комнату Глории, нырнул к ней под одеяло.
— Ой! — вскрикнула она. — Ты совсем ледышка!
Варя тяжело дышал.
— Нет, — сказала она, когда он согрелся.
Варфоломей выскочил на улицу, плюхнулся в сугроб, его ожгла мысль, что кто-то может его увидеть, он убежал в дом, ушел к себе в комнату и долго растирал полотенцем крепкое мускулистое тело.
Он опять пришел к Глории, она согревала его («ты холодный, как лягушка»), она была близка и далека, как Остров, и то ли от холода, то ли от страсти дрожал Варфоломей.
— Нет, — сказала она.
Он встал, прошел к себе, сунул босые ноги в унты и вышел на крыльцо. В сугроб ему не хотелось. Он стоял в унтах и плавках, прижавшись спиной к косяку двери, было морозно и почти безветренно. «На улице ни души, — подумал он, — наверное, скоро утро».
И опять он вернулся отогреваться в теплую постель Глории.
— Нет, — сказала она. — Нет.
И тут он начал мыслить, следовательно, существовать. «Ну зачем такие мучения, если она не хочет? — думал он. — Зачем? Ну не было у меня блондинки, ну и не надо… Не очень-то и хотелось».
— У тебя есть какой-нибудь спортивный костюм? — спросила она.
Он принес.
Она натянула тонкий свитер, брюки, плотно закуталась в одеяло.
— Спокойной ночи, — сказал он, стараясь придать голосу как можно больше бодрости.
— Спокойной ночи, Варя.
Он ушел к себе и всю ночь думал о том, как она спит, как разметала по подушке свои прекрасные волосы, как дышит — легко и тихо. Он видел сквозь ночь округлость ее груди и бедер, и было ему не спокойно, а отрешенно. Он уже не волновался, но глаз не сомкнул до рассвета.
А утром, пока она спала, навел порядок в своей комнате, приготовил чай и завтрак, вспомнил, что сегодня суббота и торопиться некуда, вытащил из-под койки свой чемодан, вытряхнул в кресло его содержимое и стал упаковывать чемодан заново, прикидывая, какие из вещей ему пригодятся на Острове.
Глория еще спала.
Тогда Варфоломей взял книгу, прилег на кровать, но чтение не шло. Он смотрел в потолок, изучая его трещины, пытаясь найти в сочетании трещин рисунок какого-нибудь зверя («хорошо бы медведь получился»), но зверь не получался, и Варфоломей вскоре уснул.