И вдруг кто-то объявляет, что видел меня — за чертой, куда брошены вторые половины тел: тени первых или дополненные новшествами. Мое лицо — знак: некто, истинный муж, был здесь, и внятен той и этой половине (система взаимного надзора). Смотрел мертвые петли солнца, и решил: мы пребываем среди одного и того же, не насытится око зрением… и захвачен сносящим течением неба. Что давно прочли — все, посвященные в сообщении старой дамы — в легион. Вокруг меня было множество знающих — о мне и моей миссии. Не в пример мне.
Как в том фарсе, где компания переодетых тащится за сумасшедшим старцем, полагающим, что он — король, но не ведающим, что эти поминутно бранящиеся с бесами оборванцы — его придворные, и убежден, что шуткует втихомолку, а колпачники хоть и видят, что он творит, так не ведают — кто, и не тычут паклю его акций меж тем, что было, и что он еще натворит, посему протекающее им непрозрачно. Я не сравниваю себя — ни с ненастной свитой, ни с лирическим старцем. Скорее — с дочерью, которую он отверг, не выдарив — ни полкорзины земли от своего королевства, лишь колос дождя в зернах слез.
Возможно, я охочусь за лунами и гуляла по той стороне — во сне. Проскользнувшее в снах и обмерило мне лицо. Но обращено ко мне изнанкой, и некто, видимый всем, для меня — опять…
И когда молчание, наконец, потерялось — в ларцах высоких крылец, и в кульках желчных трав и в недужных очках со стоялыми, заиндевелыми линзами и, смешав стрелы колес и сломанные спицы зонтов, смешалось — с зардевшейся декой дальней гряды и дробящим полет к ней снегом… вдруг — фотографии: на расстоянии полуоборота, перевернутой страницы, собственно — четверть века… всегда! Никто и не скрывал их. Но тот, кого я столь высматривала в брешах улицы Розы, кто ссудил мне жизнь или только лицо, был мною не узнан. Ибо сущность его — невидимый. Не исключено, что мой Создатель стоял во всех разломах мира…
Поздравляю праздником желаю счастья здоровья очень виноват…
Моя дорогая. Я, как всегда, подвел. Приехать не смог. Не отпустили. Оборудую себе лабораторию, чудовищно занят, и все же я бы вырвался. Но в пылу перемещений хотят переместить и меня. Главный инженер предложил мне быть начальником цеха. Я, конечно, отказался. Он настоял, что спор не закончен. Послал тебе телеграмму, чтоб не ожидали. Ругаешься? А что ты думаешь об этом? Как у тебя дела? Где сейчас странствуешь? Пишу на Ригу. Целую. Всегда твой.
Моя дорогая. Сегодня — приказ по заводу: я назначен начальником цеха. Отпуск мой пресекли, так что я в этом году — никуда. На Юлин день попробую вырваться к вам. Но, кажется, это не воскресенье. Тогда — в ближайшее. Постарайся к этому времени быть в С. Я прекрасно понимаю, каково — без денег. Я провел в Москве 5 таких месяцев. А сейчас у меня положение еще хуже. С удовольствием помог бы тебе, но… Бывают дни, я совсем не ем, т. к. невозможно одолжить — все сидят без денег. Особенно пошатнул мою финансовую сторону прошлый приезд. Пиши о себе. Как дела, как погода? Кончились ли дожди? Целую. Всегда твой. 6 сентября 1955 г.
Моя дорогая, поздноватый ответ на твое последнее письмо. Приехать на праздники не смог. Откровенно не было денег. Мне тоже хотелось, я даже чуть не попросил — у тебя, но в последний момент устыдился.
Ваши просьбы об М. удивительны — вы могли подумать о паршивой дыре, из которой бежит любой смертный. Что ему могут предложить? Руководителя группы в центральной лаборатории, разве его устроит? А впрочем, не знаю. Здесь и квартирный вопрос тяжел. Я сейчас снова в Москве. Снова учусь, буду здесь до июля.
Моя дорогая! Я тебя потерял из виду. По последним письмам никак не могу понять, где ты. Мне очень хочется — к вам. Я бы сразу приехал после первого твоего сообщения о болезни Юли, но к сожалению — не получается. В цехе второй месяц большой сбой. У меня уже голова раскалывается. Как будто налаживалось, и я планировал быть у вас — числа 10-го, потом — 20-го… Но пока — беспросветно. Придется перенести дорогу на начало апреля. Очень рад, что с Юлей лучше. Надеюсь скоро ее увидеть. У меня — по-старому. Существую. С удовольствием поеду с тобой на теплоходе вокруг Европы. Расшибусь, а деньги достану. Хоть — одни долги. Если сможешь что-нибудь сделать — действуй! Согласен ехать хоть 1-м классом, хоть в трюме. Ведь мы с тобой давно об этом мечтали!
Поезжай одна…
Моя дорогая! Несколько задержался с ответом, поэтому — на Москву. Все твои бандероли получил, большое спасибо все беспокойства. Очень хочу приехать к вам седьмого октября, сделаю все возможное — и пока ничто не грозит дороге. Так что встречайте. Обязательно обе. У меня мелькнула мысль — почему бы тебе не поехать из Москвы с Ярославского вокзала? Все поезда с Ярославского идут через нас и стоят здесь минут 30–40. Телеграфируй, мы могли бы немного поболтать.
Дорогая! Какая отвратительная нелепость. Мне сказали на вокзале; что поезд прибывает 29-го. В этот день я и встречал тебя, но… В последний момент догадался спросить, когда поезд вышел из Москвы, тут все и объяснилось. Страшно жалею. Целуй Юлю, привет маме. Целую…
Октябрь, 1957. Дорогая! На праздники приехать не смог, был занят, да меня и не отпустили бы. Первый мой зам в отпуске, а второй, черт бы его забрал, болен вот уже третью неделю… Кручусь один. Здорово досталось в конце прошлого месяца, еле сделали план. Вот и все мои новости. А ты не болей, запрещаю. Всегда твой.
Всеведение и предуведомление держали слагаемые улицы Розы. Распутица превращений, перепад в ничто, и накануне — бессонницы, и на подушке гнус измороси. Насланный в мои пять лет ужас — гурманство объятой рябью рептилии, изумрудной на черном поле континента. И объяли меня крокодиловы воды до ничтожной души моей: пасмурная интуиция — в один из дней ее порционным блюдом буду — я! И что за неимущие увещания: необязательность моего присутствия — в черном поле или вообще? Что, скорее всего, при сложившемся галсе сближение с указанной плоскостью проблематично… В плоскости человеков? Рептилия надругалась над моими свободами? А если меня пошлют пророчествовать? Из иных поступлений: от содомников, спаренных с многим знанием — варианты: некто студент, обреченный трижды бодрствоватъ в конюшнях ночи, там и тут преисполненных очей… Рукою не то свистящей, не то дребезжащей чертя молниеотвод или круг — если округлить себя до избранничества… перегруппировать себя в круг. Не поднять глаза, чтобы размножающаяся в ожиданиях смерть… не вызывай из кружковщины — ответный взгляд и не воплощай воззрившегося. Сколько упражнения — разговаривать с надстоящим, не возвышая век: не санкционируя его… обедать — вживание в рептилию — слившись с тарелкой… идти по улице безоглядно… реконструируя — по положительным пятнам вчерашнего. Обретаясь в выцветающем и что ни день — углубляя цвет. Какой соблазн новых оттенков!
Возможно, тот, кто стоял в разломах улицы Розы, тоже не поднял глаз. Кто-то из нас не жаждал воплотить другого? Мы перепутали живые щиты времени?
Официально сей муж истекших пространств оставлен — в поросли двух из посеянных им зубов: новые прекрасные юноши, братья… для рифмы: поросль — порознь… Два взошли после меня и найдены им достойнейшими — и наделены королевством. Но, несмотря на общую луку наших вод, повторившую прочерк в моей метрике… в требуемых письменностью свидетельствах, что в сей произвольный день — я есть, хоть и произвольно — и не столь амбициозна, чтоб сдавать бумаге все мои вымыслы — Невидимого, преобразившегося — не так своим исчезновением, как — вымыслом: вымысел приведен в исполнение… да, ни на какой праздный вопрос я не отправляла прочерк с таким полетом: грузопоток ветра… кумир, проглотивший поклонницу (африканские мотивы)… сушняк оговорок, из которых мне пришлось собирать его — и в раннем, меркантильном периоде, и в таком же позднем… словом, двое достойнейших мне неизвестны, как и — где слежалась дорога в их королевство. Так что — во-первых… И только — в первых, а не в бессловесных. Ergo: поднатужась, как Зевс с малюткой-Афиной, я смогу явить его. И уже — только себе.
Дорогая! Пишу в Москву на авось, т. к. не знаю твоего адреса. Живу возле Батуми в Зеленом Мысу. Такой зной, что даже море не утоляет. Через неделю убегу. Отвечай мне на Ялту. Что у тебя хорошего, как практика?
Вчера замечательно ехал на «России» в Ялту. Устроился и сразу помчался на почту. Очень рад твоему письму. Я еще никогда не был в Крыму, а всегда так хотел посмотреть. На Кавказе летал в Тбилиси. В Москву также думаю лететь. Привет К-вым, целую. 16 сентября 1957 г.
Некто, осознав себя в восемнадцать лет — страстным путешественником, попал в ураганное странствие трагика: в дуновениях ветра появляется металл, рельеф обретает все более причудливые формы — включая деперсонализацию… где-то не верят, что путешественник пройдет много, и щедро ссыпают пред ним в дол города… а те, что недоберет никогда, пускают под нож… хотя он мечтал о полдне равновесия — и не достоин ли стереть из памяти искажение пейзажа? Те же, кто напрасно ждет его, не были в аду…
Дорогая! Ездил в Алупку, специально пошел к дому, где ты жила.
Целыми днями шляюсь по Крыму. Изъездил все побережье. Вчера был в Бахчисарае. Здесь такая масса людей, что отсюда не вырваться. Сегодня с трудом достал билет на автобус. В Москве буду третьего, в середине дня. Что у тебя хорошего? Привет К-вым. Целую. 25 сентября 1957…
Поздравляю всех женщин с Новым годом! Желаю счастья, целую. Всегда ваш.
Итак, привеченное мной за оригинальность мое лицо — лишь подражание… Неверному гостю? Он приходит с облаками… Разносчику уличных чудес? Или день за днем я обращала к обожаемым мной горбоносым иудеянкам — к той воскресной и легкой, как благодать, и к той серебряно-пятничной, гнутой спазматическим часовым колесом — гримасу предательства? Предавая обеих — все оставшиеся им сроки?
За еще одно умолчание: тайный культ — другого, коему — все молитвы. «Милому мальчику въ память о 21 февраля 1919 г., о светлыхъ дняхъ счастья…»
До меня у них была — другая семья. Другой студент — тот завышенный, резной красавец с тонкими усиками, в шинели длиною — до патинного томского снега: «Глухой боръ. Снегъ. Теплая компания. Стая вороновъ и проч… Пусть тебя не удивить, если не увидишь стаи вороновъ — пока я ждалъ тебя, они успели улететь…» Светлейший спутник на четверть века, взявшийся провести их самой безопасной дорогой, впрочем — тоже внезапно упершейся в войну. Но какая облученная счастьем — не прогулка, греза! Чем светлее, тем короче. И как он, все более неспешный, участив воспаленные глаза, все хуже различая беду, уже слившуюся с его собственным телом… как компаньон был мудр и весел, как пел, как петляли пальцы, волшебно перепутывая уклад клавиш! И разлуки — со щепотку почтовых карточек от пера пятничной, еще не серебряной — на изнанке собранного из видов Кавказа имени «ЗИНА»: Милая, дорогая моя детка Зиночка, не огорчайся, что ты отстала от группы по арифметике. Осенью наверстаешь, а сейчас поправляйся и набирай силы, чтобы в новом учебном году быть здоровой. Главное — будь послушной. Напиши мне, милая девочка, как здоровье папы и бабушки, меня это очень беспокоит, а все открыточки я буду присылать тебе. На снимке — гостиница, а рядом влево наша санатория. Мостик через реку Боржомку. Ужасный шум от этой горной речушки, когда просыпаешься ночью, то впечатление, что на улице проливной дождь… Крепко поцелуй за меня папочку и бабушку. Дорогая Зиночка, твои письма получила, я очень довольна, что тебе обещали достать все учебники. Как вы проводите с папочкой время? Пожалуйста, ухаживай за ним, а то он, бедный, устает порядком. Купила тебе и бабушке чувяки. Крепко тебя целую. Твоя мама…