— Ночью?
— Слушай, а как бы мы ещё её нашли? Смена у меня ночная. Дома́ мы не осматриваем. Вообще весь этот патруль…
— Откуда я знаю, что вы там делаете или не делаете? — Катя поджала губы. — И ты считаешь, она замёрзла?
— На самом деле — непонятно. Может, и замёрзла, хотя пальтишко-то у неё было, как у тебя, с особой подкладкой. А ещё — след от удара на голове.
— След от удара? Я не знала. Так её убили?
— Я же говорю, непонятно. Могла удариться, когда упала.
— Заключение разве не делали?
Подошла официантка и молча поставила перед ними коктейли — зелёную жижу в гранёном стакане для Петра и тошнотворно-синий «Бриз» для Кати.
— О! — обрадовалась Катя. — Наконец-то! — и тут же схватила бокал с коктейлем.
Пётр тоже отхлебнул и поморщился. Напиток был кислым и пощипывал язык.
— Так что? — спросила Катя. — Заключение не делали? Или вам всем там по фиг уже? Умерла и умерла?
— Не всё так просто. Но, скажем так, по заключению она замёрзла.
Катя покачала головой.
— Как ты кристалл взломал?
— Я не взламывал.
— Он уже был взломан, что ли?
— Нет. Я знал жест.
— Откуда?
Пётр почесал заросшую щетиной щеку.
— Мы с напарником нашли тело Лизы. На голове — след от удара. Чего там точно произошло — не знаю. Положим — упала, отрубилась и замёрзла. Даже пальтишко не спасло. Только вот дальше произошло что-то совсем странное.
— Что?
— Мы зарегистрировали факт полной смерти. После этого она поднялась, сделала несколько шагов и нарисовала такой вот символ…
Пётр изобразил в воздухе спираль. Катя несколько секунд молча смотрела на него, не двигаясь.
— Ты сумасшедший?
— Я бы и сам не поверил.
— Нет, правда! Ты совсем конченый! Она ходила после смерти, к кристаллу подключиться пыталась? А пото́м что? Снова умерла? Это какой-то бред!
Катя усиленно замотала головой.
— Она была мёртвой, — сказал Пётр, — мёртвой и осталась. Шунт её как-то поднял. Сам я такого никогда не видел. Да никто не видел, мне кажется.
— И что потом было? Ты украл у неё кристалл?
— Кристалл выпал. Я его подобрал.
Катя как-то поникла, ссутулилась, уставившись в пенящуюся жижу в своём стакане. Можно было подумать, она зависла из-за сбоев в чипе, как призрак. Вдруг глаза у неё лихорадочно забегали, точно у больных с нарушением зрения. Похожая на удары сердца музыка ускорилась и смешалась с надрывной перкуссией, от которой у Петра закололо в ушах.
— Я всё равно тебе не верю, — сказала Катя, зажмурившись.
— Чего?! — крикнул Пётр. — Я ни хрена не слышу! Музыка!
— Я тебе всё равно не верю! Это какой-то бред! Конвульсии. Бывают изредка конвульсии, когда… Но такого…
— Да ты вообще ничему не веришь! — отмахнулся Пётр. — Я только от тебя и слышу… Ты хоть понимаешь, сколько я всего нарушил сейчас, просто рассказав тебе об этом?
— Может, это из-за того, что она… — Катя замялась, — была не в себе, себя не узнавала?
— Понятия не имею, с чем это связано. Никому больше мы об этом не рассказывали. В дурку отправят! Призрак её, который твоя точная копия, несёт какую-то чушь о том, что мир нереален, а за реальным миром послал сюда, в «Трёхцветную радугу».
— В какую радугу?
— Сюда! Долбаная музыка! — Рваный ритм отдавался у Петра в висках, как надтреснутое биение сердца. — Только это последнее место, где бы я искал реальность.
— А где бы ты её искал?
Пётр промолчал. Он осмотрелся, прищуриваясь от бьющего в глаза света. Людей в центре зала стало больше, и все дёргались так, словно по полу пустили ток.
— Кристалл повреждён, с призраком поговорить толком не получается. — Голова у Петра кружилась от рваной музыки и прожекторного света. — Но я слышал, его можно перенести на другой кристалл.
— Куда перенести?
В этот момент музыка сбилась и зазвучала на несколько тонов ниже.
— На другой кристалл.
— А, ну можно, да. Но для этого нужен другой кристалл. Ты представляешь, сколько они стоят?
— У тебя кристалл есть?
— Нет. — Катя отвернулась. — Мне такое не по карману.
— А шунт по карману?
— Иди ты со своими шунтами! Слово-то какое мерзкое! Синпин!
— А червяк в голове — не мерзкое?
Катя вздохнула.
— Слушай, как вообще это можно сравнивать? Кристалл — это так, бестолковая игрушка.
— Что ж, тогда…
Пётр смахнул со лба липкий пот и вытер пальцы о штатину. Сердце молотило. Хотелось вернуться домой и свалиться в кровать.
— Это всё? — спросила Катя. — Культурный обмен закончен?
— Сейчас я даже не представляю, чего ещё мы можем сделать. Я надеялся, ты что-то знаешь.
— А что я могла знать? Имя убийцы?
— Убийцы?
— Ты же наверняка думаешь, что её кто-то убил. Вопрос — почему.
Светильники на стенах потускнели, танцпол где-то вдалеке, отделённый от столика плотными слоями густой, осязаемой темноты, погас, мгновенно стерев из реальности всех танцоров. Лицо Кати — бледное, с горящими глазами — начало рассеиваться в воздухе, превращаясь в серый шум от помех.
— Надо обдумать всё. — Пётр потёр глаза. — Ты же бываешь иногда на том шарде, где я тебя нашёл? Если что — я с тобой свяжусь. А пока…
— Погоди-ка! — Катя коснулась его руки. У неё была холодная невесомая кисть. — То место, где вы её нашли…
— За последним кольцом?
— Да. Отвези меня туда.
Они шли навстречу поднявшемуся ветру. Катя почти висела у Петра на руке. Щёки у неё раскраснелись после «электрических» коктейлей, глаза смотрели утомлённо и сонно, но говорила она без умолку, как будто боялась тишины.
— Ты знаешь, я потому и испугалась, когда тебя увидела, когда ты там у клуба появился такой, из лужи грязи выполз, мне просто последнее время постоянно кажется, что меня преследует кто-то, даже не знаю, как объяснить. Кто-то за мной следит, за каждым шагом, ходит за мной всегда. Бред, наверное?
— Это после того, как ты узнала, что Лиза погибла?
— После того, как узнала — особенно, но и до этого тоже. На самом деле уже давно.
— Я бы сказал, всё дело в этой штуке у тебя в голове.
Улица впереди была черна, фонари не горели, по тротуару не тянулось ни единой проседи снега — лишь пепел кружился во встречном ветре и оседал на одежду. Близился рассвет, но не верилось, что темнота скоро рассеется, а небо, пустое, как отключённый экран, омоет заря.
Холод иглами впивался под кожу.
— Дело совсем не в этой, как ты выражаешься, штуке. Придумал тоже, причём она тут вообще! Я не про дыры, не про то, что кто-то следит за мной в онлайне. И я не схожу с ума.
— Хорошо. Преследуют, так преследуют. Всё может быть. Ты действительно кого-то видела или это…
— В смысле кого-то видела? Я постоянно кого-то вижу. А когда думаешь, что тебя преследуют… — короче, что я объясняю, как будто ты сам не понимаешь? Это я к тому — представляешь, что было, когда ты в тот раз у клуба начал кричать? Стоял такой у столба, как из ночного кошмара выполз.
— Вот уж спасибо!
— Я подумала, у меня с мозгами что-то. Переклинило, как у Лизы. Типа это передаётся, что ли, если с человеком общаться много. Как простуда, блин. И мне пото́м реально кошмары снились. Жуткие такие, с тобой в главной роли. Вернее, ты понимаешь, с тем тобой, которого я тогда увидела. Так, наверное, и начинается паранойя. Скажешь, бред несу?
Пётр светил себе под ноги пингом — они шли в островке бледного света.
— Тут вся жизнь — долбаный бред.
— Успокоил.
— Сейчас тебе тоже кажется, что тебя преследуют?
— Сейчас я не боюсь.
Катя сильнее обхватила руку Петра. Они какое-то время молчали. Казалось, на улице и правда отрубили ток, как за последним кольцом, где всех уже давно списали со счёта. Пётр боялся поскользнуться. Подошвы ботинок скрипели на льду.
— Далеко до тебя. Меня бы тоже кошмары мучили, если бы я постоянно по такой улице ходил.
— Обычно светлее. Не знаю, что сейчас произошло. Всё как нарочно, разом и сразу. Если приду домой, а там ни света, ни тепла — как у тебя, как ты говорил, — то не знаю даже, что сделаю.
— Я знаю. Ляжешь спать.
— Ага, и околеть во сне. Как…
— А мы точно ничего не пропустили? Улица как будто через всё кольцо идёт. Может, поворот какой был?
— Я не думаю.
Катя стряхнула с плечей снежную пыль и всмотрелась в темноту, которая открывалась им навстречу.
— Всё верно. Ещё полквартала. Наверное, когда темно, дорога длиннее кажется.
— Наверное.
— И не вздумай бросить меня здесь! Обещал проводить!
— Не брошу, не бойся.
— Сейчас дойдём до перекрёстка, а там… Нет, и куда всё-таки свет делся? Как так можно? Впервые такое вижу вообще! И синпин мой почему-то ничего не показывает, как будто тоже от темноты ослеп.
Катя закатала рукав пальто, — запястье её охотно заиграло кислотными красками, — но тут же зябко поёжилась и спрятала руку.
— Но ты ведь сейчас увидела что-то? Когда сказала про полквартала?
— Ничего я не увидела, он мне рассчитал, где мы находимся — количество шагов просто. Должно быть точно. Наверное.
— Значит, шанс заблудиться ещё не потерян?
— Не заблудимся! У меня всё рассчитано! Я знаю! На следующем перекрёстке — направо. Вон его видно уже. Да. Просто странно, что такая темнота. Была бы я одна, наверняка бы уже решила…
— Что с ума сходишь?
— Ага.
— Меня больше удивляет, что мы вообще что-то видим.
— Оптимист, я смотрю.
Они дошли до перекрёстка. Пётр поскользнулся на льду, но не упал, вовремя ухватившись за фонарный столб с чёрным, заполненным копотью фонарём. Катя отпустила его руку, и на какое-то мгновение — судорожное, как резкий вздох — затерялась в темноте. В лицо Петру ударило холодом. Он посветил пингом, но тот был не в силах разогнать собравшийся мрак.
— Пойдём! Нам туда! И не падай, пожалуйста.
— Не упаду.
На новой улице посветлело — или же глаза, устав от темноты, научились видеть даже то, чего не было вовсе.