улеметчиков видно не было, лишь крохотная щель, как бойница; я тщательно прицелился, но под таким углом маловероятно, что пуля пробьет мешки с песком. Я дал три залпа, пулемет на мгновение стих и застрекотал с новой силой — одного из наших, пытавшихся пересечь дорогу, в буквальном смысле перерезало пополам на уровне пояса.
Внезапно я почувствовал невероятную усталость, как будто, поднявшись на выступ, я растерял всю энергию. Глянул на часы — семь. Мы сражались вот уже три часа, а мне показалось — не больше двадцати минут. Через два часа стемнеет. Ребята постепенно переходили дорогу и входили в деревню, от дома к дому, слышались разрывы гранат и автоматные очереди. Я следил, чтобы никто не улизнул; как только кто-нибудь пытался пройти через крайний дом или показывался на крыше, он попадал ко мне в руки. Постепенно наши дошли до противоположной стороны, и я спустился со скалы. Окончательно стемнело, и мы заняли деревню. Усталость прошла, меня переполняла победная энергия. Мы собрались вместе, чтобы укрепиться. Как по волшебству, снова появился лейтенант: его ранили в щиколотку, он не мог идти, его несли двое. Он нас поздравил, попробовал по рации предупредить штаб, что район зачищен, но связь в горах не проходила. Он послал двоих в первом подвернувшемся джипе за дальнейшими распоряжениями на дно долины; если обстановка не изменилась, то ночью по разбитой дороге придется ехать минимум часа два, чтобы добраться до ближайшего поста. Как бы то ни было, тех из нас, кто был способен ходить, оставалось не больше двадцати, и самое большее, на что мы годились, — это ждать на месте, когда нас сменят. Я и еще пять парней вызвались прочесать деревню дом за домом в поисках оружия и боеприпасов. Вдобавок надо было вытащить валяющиеся повсюду трупы и сложить их вместе, чтобы не гнили где попало. Мы нашли в разных местах кучу оружия всяких калибров, боеприпасы и даже небольшую гаубицу. Прикончили пяток раненых и вынесли около двадцати трупов, в том числе женщин и детей. Если прибавить к ним тех, кто сидел на выступе, всего нас сдерживали пятнадцать человек в течение пяти часов. Мы потеряли пятерых, еще столько же тяжелораненых надо было эвакуировать до ночи, иначе они не выжили бы. Мы обшарили всю деревню, но не нашли ни диспансера, ни подобия медпункта, а у нас были только остатки перевязочного материала. Одна надежда, что нас быстро сменят. Мы приготовились отразить наступление, если они попробуют подобраться с другой стороны через горы; маловероятно, но эхо непрекращающегося обстрела свидетельствовало о том, что наверху они еще сопротивляются. Мы поставили гаубицу на огневую позицию, передвинули пулемет и мешки с песком, из подручных средств соорудили амбразуры для наблюдателей с гор. Со всем этим провозились до полуночи. Потом сменили часовых, и я наконец-то смог прикорнуть на несколько часов на удобной кровати в одном из домов, переделанных в казарму, уснул как убитый, даже не успев перекусить.
После моего караула, на рассвете мы наконец получили распоряжения. Надо было оставаться на месте и таким образом перегораживать дорогу тем, кто пытался убежать в горы; их база наверху вот-вот должна была рухнуть. Еще нам удалось эвакуировать раненых, не умерших ночью, и к нам пришли десять человек — остатки другой группы подкрепления. Мы укрепили заграждения на случай, если они попробуют отступить с боями к нашему сектору. Трупы мы зарыли в глубокой канаве. Командира эвакуировали из-за сломанной щиколотки, и нам пообещали прислать днем нового офицера. А пока командование отрядами поручили некоторым товарищам, в том числе и мне. Под мое начало дали десять человек, мы охраняли подступ со стороны гор. Я не знал, как к этому отнестись, но в глубине души гордился, что выбрали меня. Всегда приятно, если тебя ценят. Но когда я принимал командование прямо на месте, когда отряды переформировывали, перемешивая выживших после вчерашнего с десятком вновь прибывших, среди тех, кто вышел из строя, чтобы двинуться со мной к горам, оказался Зак. Он мне улыбался. Слегка похудевший, в рваной и грязной форме, он с улыбкой смотрел мне в глаза. После эпизода со стоянкой я ни разу его не видел — думаю, мне приятно было снова его встретить. Он подошел ко мне и протянул руку, улыбка не сходила с его лица.
— Ну, что? Вот ты и начальничек! С удовольствием повоюю под твоим командованием.
Больше он ничего не добавил, просто пошел с остальными вверх по деревне как ни в чем не бывало.
Я не смог сразу поговорить с ним, потому что наш авангард увидел каких-то мирных жителей, спускавшихся к нам. Скорее всего, бедняги бежали с поля боя, однако надлежало принять все меры предосторожности и допросить их. Мы дали им спуститься до входа в деревню и неожиданно их схватили — впрочем, они рассчитывали нас увидеть. Перед нами стояла целая семья: дедушка, бабушка и две дочери с четырьмя детьми — сыновья наверняка остались воевать и знали, что мы пришьем их на месте. У них был осел с какими-то тюками, мы все обыскали, но нашли только одежду, кастрюльки и прочее барахло. Они стояли ни живы ни мертвы от страха и озирались, ища глазами других жителей деревни. Мы их разделили: детей в одну сторону, взрослых — в другую, чтобы запугать. Затем повели в дом и стали допрашивать каждого по отдельности, чтобы потом иметь возможность сравнить разные версии. Сначала я спросил у деда, откуда тот пришел, куда шел; я делал вид, что записываю, чтобы его ободрить. Я старался держаться как можно профессиональнее и говорить дружелюбно, чтобы он чувствовал, что ему доверяют. С каждым вопросом он успокаивался, объяснил, что они вышли накануне вечером, что провели ночь в горах, укрывшись в гроте, и что начали снова спускаться на рассвете. Они понимали, что при спуске встретят солдат, но непонятно какой армии; перед выходом им сказали, что вся долина еще удерживалась их войсками. «До вчерашнего дня», — сказал я ему. А теперь этот склон — наш. Он произнес «а-а» без каких-либо комментариев. Я поблагодарил его, отпустил и привел одну из его дочерей. Лет тридцати, испуганную и дрожащую. Внешность обычная, ничего особенного, только меня раздражал ее простецкий вид. Она рассказала в точности ту же историю, что и старик. Когда я спросил, чем занимается ее муж, она стушевалась и ответила «умер». Я знал, что она лжет и что он где-то в горах воюет против нас. Я собирался ответить ей, что она лжет, но тут услышал внизу женские крики и вопли. Я сделал вид, что ничего не происходит. Пристально посмотрел женщине прямо в глаза, подождал несколько секунд. Крики снизу сменились резкими повторяющимися стонами.
— Ты уверена, что твой муж умер?
Ее лицо дрожало и дергалось, она нервно стучала ногой по полу. Внизу ее сестра закричала еще громче.
— Ну?
Она разрыдалась и сказала, что нет, что он еще воюет наверху с остальными, но что, скорее всего, он там погибнет, поскольку уже вчера, когда мы ушли, у них почти кончились боеприпасы.
— Очень хорошо.
Это была отличная новость; судя по всему, их база скоро сдастся, и мы займем обе долины целиком. Внизу крики стихли. Я позвал парня, которого поставил часовым у двери.
— Порядок, можешь ее отвести. Приведи сестру.
Он как-то нехорошо осклабился и сказал:
— Не уверен… в состоянии ли она…
— Делай, что приказано, и вели остальным, чтобы сидели тихо.
Я понимал, что они ничего не сделают, но я был начальником и не мог такого допустить.
Через пять минут привели сестру. На нее было страшно смотреть: все лицо в кровоподтеках, из-под разорванной одежды торчали груди, которые она старалась прикрыть руками, по щекам текли слезы.
Все это мне уже порядком надоело. Я задал ей пару формальных вопросов, она отвечала, икая и стуча зубами. Я разозлился, взял ее за руку и сказал: «Все, выходим, можете идти».
Уже на лестнице послышались крики. И я сразу взбесился. Пока я спускался, меня прошиб холодный пот, и я вздрагивал от каждого повторяющегося крика женщины. В большой комнате, заткнув уши, сидела старуха, старик рыдал; мне захотелось пришить их не раздумывая, но у меня не было при себе оружия. Сестра бросилась, плача, в отцовские объятия. Я вошел в соседнюю комнату, откуда доносились крики. Женщина, согнувшись, лежала грудью на столе спиной к двери. За ней стоял Зак, а другой парень за всем этим наблюдал, держа дрожащими руками винтовку в пяти сантиметрах от лица женщины. Они даже не заметили, как я вошел. Несколько минут я следил за этой сценой, одновременно завороженный и окаменевший, будто при виде вздымающейся волны, которая на тебя вот-вот обрушится; я точно во сне смотрел, как член Зака входит и выходит из женщины, на воспаленное, покрасневшее, сосредоточенное лицо Зака; я подошел к парню с винтовкой и что есть силы двинул ему кулаком в лицо, я ощутил его скулу, а потом его нос сломался под моими фалангами; я вырвал у него автомат и повернулся к Заку: он растерянно уставился на меня, прижимаясь к белым ягодицам женщины, которая тоже пристально на меня смотрела. Я вскинул оружие и нажал спусковой крючок; я увидел, что Зак напрягся, побледнел как мертвец, но не упал, ничего не произошло, потому что калаш стоял на предохранителе. Еще пару секунд мы смотрели друг на друга, я снял с предохранителя, и он пустился бежать со спущенными штанами, подпрыгивая, как тюлень, как загнанный зверь. Женщина разогнулась, бросила на меня умоляющий, невыносимый взгляд, я увидел ее промежность, и, непонятно почему, мне внезапно захотелось ее. Я вышел, хлопнув дверью. Все на меня уставились. Зак исчез, старики молчали с благодарным умоляющим видом, а мне хотелось размозжить им голову прикладом. Наконец я вышел, бросив:
— А вообще-то, делайте что хотите.
Я вдруг почувствовал, что устал или, скорее, мне все надоело, что мне не хотелось ничего, кроме этой женщины, но теперь слишком поздно, ничего не поделаешь. Я поднялся к выходу из деревни сменить часового, не ожидавшего меня там увидеть. Я сел на его место; увидел высохшие суровые горы, редкие кустарники и чахлые деревца, зеленый, лесистый противоположный южный склон, обжигающее солнце в зените, в воздухе витал запах мяты и тимьяна, напомнивший мне прямо посреди камней и скал волосы Мирны, у которой оказалась широко раскрытая промежность женщины, вытянувшейся на столе; непонятно, почему я не убил ту женщину, почему я не убил Мирну, почему два раза я пощадил Зака, почему я торчу здесь в богом забытой дыре в ожидании какой-то все более далекой войны, а настоящей войны так и нет, нет той жестокости, которой мне хочется; и тогда я свернулся калачиком в своей норе, словно ящерица.