Он забыт, но я изменилась.
У меня нет слов, чтобы выразить, насколько это чудесно.
Глава 29
Некоторые фантазируют на тему того, как их спасают пожарные.
Фантазия, очевидно, включает мускулистых мужчин с вымазанными сажей потными лицами, браво продирающихся сквозь пламя, не смеющее коснуться их, обутых в тяжелые сапоги. Они подхватывают с пола недвижимую жертву и несут ее на плече; грудь у нее вздымается, волосы развеваются вокруг на удивление не пострадавшего лица, и спаситель доставляет ее в безопасное место, залитое лунным светом.
Пережив спасение пожарной службой Стамбула, я берусь утверждать, что все это совсем не так.
Наглотавшись дыма, я потеряла сознание. Очнулась я, охваченная болью, на каталке в машине «Скорой помощи» и увидела, как женщина с лицом, напоминающим гниющую картофелину, срезает с моих ног брюки. Я попыталась заговорить, но легкие жгло нестерпимым пламенем. Я попыталась шевельнуться, но мои иссиня-бледные руки бессильно болтались, как плети. Другая женщина, помоложе, с накрашенными черно-коричневой помадой губами и густым слоем теней вокруг глаз, наклонилась ко мне и спросила по-турецки, на языке, который я с трудом понимаю:
– Вы меня слышите, мэм?
Она дала мне воды. Вода обжигала, и мне захотелось еще.
– Мэм, вы можете назвать ваше имя?
– Хоуп, – ответила я, прежде чем вспомнила, что надо врать. – Меня зовут Хоуп.
Женщина постарше продолжала срезать с меня одежду, совершенно не обращая внимания на происходившее вокруг. Двери «Скорой» были открыты, и я слышала, как все еще бушевал огонь, видела отблески пламени на гудронном покрытии дороги, слышала крики суетившихся людей и грохот рушившихся перекрытий. Кто вызвал сюда пожарных? Скорее всего я никогда об этом не узнаю: какой-то безымянный незнакомец, спасший мне жизнь.
– Вы испытываете…
Далее последовала серия слов по-турецки, которые я не поняла, но которые сопровождались жестами, возможно, указывавшими на места, где я могла чувствовать боль. Я таращилась на нее непонимающим взглядом, чувствовала на зубах сажу, ощущала, как воздух рвался через мой внезапно очистившийся нос, мгновенно обожженный изнутри. Я покачала головой, и молодая врач смущенно улыбнулась, пытаясь найти другие слова на более легком языке.
С резким треском пожилая удалила остатки моей штанины, разорвав ее по шву. Тело оказалось на удивление нетронутым ожогами, за исключением кусочка на тыльной части икры, хотя я не смогла припомнить, как повредила ее.
Молодая прослушала сердце, легкие, измерила давление и наложила на лицо маску. Я очень мало что поняла из последовавшего разговора, в котором молодая проявляла неуверенность, а пожилая – незаинтересованность, пока, наконец, та, что постарше, не поглядела на меня и не рявкнула на строгом и жестком английском:
– Тошнит? Перед глазами плывет? Да?
– Да.
– Больница, мы поедем в больницу. Есть семья, друзья?
– Нет.
– Посольству сообщать?
– А это обязательно?
Она уставилась на меня, как на слабоумную, затем отвернулась.
– Мы едем в больницу, – еще раз рявкнула она и, немного подумав, заключила: – Вы в порядке. Почти в полном.
В больнице меня поместили в отсек, огороженный небесно-голубыми занавесями. Медсестра подключила меня к кардиомонитору, снова измерила мне давление, поставила на палец датчик кислородного монитора. Пока она всем этим занималась, появился врач и прослушал мои легкие, потом выслушал врачей со «Скорой», обследовал глаза с миниатюрным фонариком, изучил цифры на дисплее, осмотрел ожог на тыльной стороне ноги, потом еще один, на левой ключице, и еще – на внутренней стороне левой руки, поцокал языком, затем улыбнулся мне и повторил слова пожилого врача:
– Вы в порядке! Почти в полном.
Потом повернулся к врачу-ассистентке, девушке в сером платке, куколке с раскрашенным личиком, отдал ей распоряжения и торжественно удалился. Девушка повернулась ко мне и сказала на безукоризненном английском:
– Мэм, у вас ожоги средней степени и отравление продуктами горения. Мы поставим вам ингаляторную маску и подержим до утра под наблюдением. У вас есть медицинская страховка?
– Да, – прохрипела я.
– Это хорошо. Я составлю для вас полный эпикриз, который вам понадобится при обращении в компанию.
С этими словами она также удалилась.
Я пробыла в больнице до тех пор, пока не кончилась первая доза препарата в ингаляторной маске. Никто не пришел проверить мое состояние, кроме ночной санитарки, спрашивавшей, не хочет ли кто чаю. Она привыкла видеть незнакомые лица, и мое присутствие ее не удивило.
После пяти часов, проведенных мной на больничной койке, сестра отодвинула занавеси и удивилась, увидев меня. Она посмотрела на мою карту, потом на мое лицо, неловко улыбнулась и ушла. Несколько минут спустя появилась старшая сестра, проделала те же манипуляции, улыбнулась так же неуверенно, как ее коллега, повернулась ко мне спиной и воскликнула голосом, разнесшимся по всему отделению:
– Кто принимал эту больную, а?!
Я раздумывала, не попытаться ли зарядить еще одну дозу гепарина в ингаляторную маску, чтобы раздуть историю со своими ожогами, но больница уже забыла обо мне. Иногда лишь бумажная волокита поддерживает в тебе жизнь – а без нее даже люди с запоминающимися лицами могут умереть от чужой забывчивости.
В рваной одежде, завернувшись в заляпанный пятнами от чайной заварки халат, я тащилась по сонным коридорам больницы, пока не наткнулась на отделение со стационарными больными, где дежурная сестра спала, а свет был притушен. У лежавшей на боку женщины с перевязанной головой, подложившей руки под щеку, словно ребенок, я утащила пару брюк и какие-то довольно великоватые мне туфли. У древней старухи с прилепленными к ноздрям и углу рта трубками я украла семьсот лир в различных купюрах. Я переоделась в туалете, села на пол и тряслась, пока накатывавшие волны тошноты сотрясали мир у меня под ногами. Я глотнула воды, и мне стало лучше. Глотнула еще и чуть не подавилась. Я скорчилась над унитазом, натужно кашляя и ловя ртом воздух.
Когда я смогла встать, то вымыла голову холодной водой из-под крана, откинула волосы с лица назад и терла себя бумажными полотенцами, пока глаза не покраснели, а кожу не начало жечь. В раковину после моей помывки стекала серая вода. Я прошаркала ногами в огромных туфлях, открыла дверь и вышла в коридор.
Никто не крикнул. Никто не назвал меня по имени.
С минаретов звучали утренние молитвы.
Я позволила их звукам наполнить меня и унести прочь.
Глава 30
Ни кредитной карточки, ни паспорта.
Меня не пустили бы на порог ни одной уважающей себя гостиницы, но у таксиста оказался приятель в районе Зейтинбурну, знавший одно местечко, которое держала его теща. Это был четырехэтажный дом, и семейство владело им семьдесят два года. Теперь он превратился в прибежище для обездоленных: мигрантов-рабочих, нелегально проникших в страну, недавно вышедших из тюрьмы заключенных, выброшенных на улицу даже без жалкой сотни лир, которым некуда идти. Сбежавших от мужей жен, мужей, выгнанных сварливыми и визгливыми женами. Матрас на полу стоил двадцать лир, сорок – место на нижнем ярусе трехэтажных нар.
Голос хозяйки пискливо завывал, словно комар. Она вцепилась мне в руку, когда показывала мне мою комнатенку, все время жужжа и жужжа на жутком английском:
– Малышка, милашка, потеряла паспорт, потеряла друзей, милашка, я тебя не обижу, вот увидишь, не обижу.
Она дала мне чаю в треснутом стакане в форме тюльпана, толстый ломоть ржаного хлеба с ложечкой варенья на самом краю.
– Милашка, – не унималась она, когда я осторожно откусила несколько маленьких кусочков. – Так тяжело быть одной.
Когда взошло солнце, я спала, а в три часа дня она широкими шагами зашла в мою комнатенку и воскликнула:
– Ты кто такая?! Кто ты такая?! Что ты здесь делаешь?!
И швырнула в меня туфлей, когда я бросилась бежать.
Я полчаса просидела на тротуаре за углом ее заведения, а потом вернулась. Она уже нашла свою туфлю и тщательно подметала ведшую к входной двери бетонную дорожку.
– Милашка! – воскликнула она, когда я спросила насчет комнаты. – Малышка, милашка, я тебя не обижу, вот увидишь…
Посреди ночи я проснулась, хрипло дыша, вся горя, огнем жгло ноги и грудь.
По телефону у входной двери я вызвала такси и отправилась прямиком в ближайшую больницу.
Четыре часа в одной больнице.
Потом четыре часа в другой.
Я перемещалась из одного отделения «Скорой помощи» в другое и терпеливо ждала, пока мне каждый раз ставили диагноз – ожоги, отравление продуктами горения – цокали языком и снова назначали мне мази и очередную дозу препарата в ингаляторной маске. Через двадцать восемь часов я могла наизусть перечислить каждую процедуру, механически повторить все назначения, и мой медицинский турецкий совершил большой скачок в лучшую сторону, до такой степени, что я могла доковылять до двери и прошептать «дымный ингалятор» любой встретившейся мне на пути любопытной медсестре. Через тридцать два часа начала возникать проблема передозировки, и я осторожно «отредактировала свои показания о случившемся», чтобы отразить в них дозы, которые уже получала. В каждой больнице кто-нибудь подходил ко мне с кучей бланков: вы готовы требовать возмещения страховых расходов? А я заполняла их каким-то банальным враньем и ждала, пока они все забудут, прежде чем сделать из документов бумажные самолетики и запустить их в мусорную корзину.
Через тридцать шесть часов, перебывав в семи разных больницах по всему Стамбулу, я выпустила себя под неожиданно ослепительное солнце и поняла, что не знаю, где нахожусь. У меня осталось семьдесят лир, не было ни телефона, ни клочка одежды, который не был бы украден, а на ногах – туфли не по размеру. Я кое-как добралась почти до кладбища Зинджирликую, хотя не помнила, переходила ли я через мост в Галате, и как я вообще там оказалась.