Ее глаза обратились на меня, и мне показалось, что я заметила навернувшиеся в них слезы.
– Да, – ответила она наконец. – Согласна.
– У вас нет «Совершенства», – добавила я.
Она ответила, не раздумывая, по-прежнему внимательно изучая меня взглядом:
– Нет.
– Принадлежа к Клубу ста шести, можно получать процедуры. Какова их цель?
– Они делают вас счастливой.
– Совершенной?
– Лучше.
– Определите это «лучше».
Ее губы сжались и напряглись, взгляд метнулся к брату, лениво с кем-то болтавшему.
– Умнее? Проницательнее? Мудрее? – предположила я. – Уверенной. Амбициозной. Сексуальной. Чувственной. Точно такой, как в Голливуде.
Ее взгляд снова вернулся ко мне, она слегка наклонила голову.
– Я создаю технологии, – наконец выдохнула она. – Мой брат задал параметры того, чего они должны достичь.
Теперь я смотрела на него. Рэйф Перейра-Конрой: спина прямая, улыбка широкая, жмет руку кому-то незнакомому. Гладкий, как мельничный пруд, твердый, как мрамор, яркий, как лунный свет в беззвездном небе.
– И как все это работает? – спросила я.
Она заговорила быстро, глядя перед собой, словно наблюдала видимое лишь ей одной:
– Высокоскоростное усиленное научение. Нейропластичность – ваш главный козырь. Позитивные ценности превозносятся. Позитивные модели поведения усиливаются. Допамин впрыскивается при стимуляции позитивных действий. Электрическая стимуляция активирует аксоновые окончания. Визуальная и слуховая поддержка. На ранних стадиях тестирования мы вводили электроды в самые мозговые центры. Все мысли представляют собой обратную связь и ассоциации, социальные стрессы порождают психологическую тревогу, страх, ужас, активность потовых желез, расширение капилляров, колебания кровяного давления, изменения дыхательного ритма…
Я положила ладонь ей на руку, останавливая ее. Ее взгляд быстро метнулся на меня. Она повернулось ко мне, задыхаясь, замолчала, заставила себя притормозить, с легким содроганием выдохнула, полуприкрыла глаза. Затем, уже медленнее, продолжила:
– Новое упрочение. Идеалы успеха усиливаются постоянно повторяющимся формированием и восприятием этих идеалов. Я достигну успеха. Я уже успешен. Я могу достигнуть успеха. Я счастлив. Я счастлив. Я счастлив. Мы вводим электроды в человеческий мозг и повторяем этот цикл, пока идеал не становится истиной.
Филипа сделала паузу. Я по-прежнему держала ее за руку, сильно сжав ее. Филипа чуть покачнулась. На какое-то мгновение мне показалось, что она вот-вот упадет, выдохшись в монологе. Затем она снова вздохнула и произнесла:
– Я разработала процедуры, чтобы сделать людей лучше. Мне казалось, что я могу использовать их, чтобы стать храброй. Но люди не хотят быть храбрыми, говорит Рэйф. Люди хотят быть совершенными. Именно на это они сейчас и нацелены, все эти процедуры. Они стирают вашу душу и делают вас кем-то новым.
Она закрыла глаза, наконец, выдохнула, снова их открыла и, кажется, увидела меня впервые.
– Наверное, это очень тяжело, – в конце концов сказала я, – видеть, как ваши идеи превратились в нечто чудовищное.
– Да, – ответила она, по-прежнему не поворачивая головы, чтобы не встретиться со мной взглядом, – тяжело.
Мы немного постояли рядом, молча, всеми игнорируемые, не стоящие внимания зала. Потом она взяла меня за руку, слишком сильно сдавив ее, заметила браслет у меня на запястье, вцепилась в меня еще сильнее, так, что пальцами могла бы достать до кости, и прошептала мне на ухо, только мне:
– Это вы? Вы та, которую мы все забываем?
Я резко вырвала руку, чуть пошатнувшись, высвободилась и пристально поглядела ей в глаза. Я не заметила в них враждебности, одно лишь любопытство, восторженное и восхищенное.
– Матисс показывал мне записи с камер видеонаблюдения, на которых мы встречались с вами в Дубае, а потом здесь, когда ели лапшу. Я сказала, что в тот вечер ела одна, но вы были рядом и очень долго со мной разговаривали. Я думала, что вспомню вас после того, как мне покажут вашу фотографию, но у меня не получилось. Я держала ваше фото и видела ваше лицо, потом закрывала глаза и больше его увидеть не могла. Рэйф сказал, что я сумасшедшая, но охрана тоже вас не запомнила, а Матисс доказал, что все это правда. Так это вы?
У меня пропали слова, у меня пропало дыхание, я – мое дыхание, я – мое дыхание, я – мое дыхание
пусть и слишком быстрое.
Зачарованная и, возможно, здесь стоит подобрать другой эпитет, она изучала мое лицо, скользила взглядом по телу, ища какие-то намеки на то, кто я такая, как работаю, словно все это было написано у меня на коже.
– Мне говорили, что вы можете вернуться. В этом вашем возвращении есть какая-то химия или электрические импульсы?
Я отступила назад, повернулась в поисках выхода, паника
чистая паника
не могу совладать с дыханием
ноги не слушаются
ноги не мои
глаза не мои
мой мир, когда я двигаюсь к двери, поворачиваюсь, нажимаю, толкаюсь в толпе гостей
не мой
не могу улыбнуться
не могу быть воровкой
профессионал
я
теряю контроль
ковыляя к выходу, и это лишь потому, что страх – физическая реакция
потому что адреналин обостряет все чувства
так что я замечаю Гогена до того, как становится слишком поздно.
Вон он, стоит там, в дорогом черном костюме, с наушником в правом ухе, сложив руки перед собой и обозревая толпу гостей. Похоже, у него нет с собой моей фотографии. Но нет – вон, в телефоне, он проверяет его каждую пару минут и смотрит он не на текстовые сообщения.
Гоген проследил меня до самой Японии.
Я не могу управлять своим телом.
Я беспорядочно верчусь, ища другой выход, и
мужчина спрашивает:
– Простите, у вас все в порядке?
Он…
…совершенен.
Конечно же, совершенен, пропади он пропадом.
Идеальные зубы, идеальная кожа, идеальные волосы, идеальный костюм, идеальная улыбка, идеальная осанка, все идеально-идеально-идеально, а у меня плыл макияж. И еще что-то такое, какое-то знакомое ощущение, исчезающее так же быстро, как и появляющееся.
– Может, позвать на подмогу персонал? – предлагает он. Американский акцент, одет в черное, одеяние запахнуто справа налево – на мертвецах кимоно запахивают наоборот – светлокожий парень, каким-то образом рисующийся, хорошо выглядя в официальном японском облачении.
– Не угодно ли платок, у вас тушь, кажется, немного…
Совершенный: быть показным до глубины души.
Блестящие светлые волосы, идеально гладкая кожа, ни одной заметной морщинки. Я чувствую, как рука моя поднимается, чтобы врезать ему, и с усилием опускаю ее вниз, так что он замечает, а тело мое вихляется, как брошенная кукла. Я с силой вжимаю ногти в ладонь, надрываю кожу, это хорошо, я сосредоточиваюсь.
Взгляд Гогена по-прежнему блуждает по залу. Я не побегу, не сейчас, когда у него под рукой мое фото, ярким квадратом светящееся на телефоне. Он станет искать женщину, которая побежит.
– Благодарю вас, – произносит голос, очаровательный, глубокий, стереотип английского богатства, отчего-то необъяснимо мой. – Очень любезно с вашей стороны.
Его платком я очень аккуратно прохожусь по краешкам глаз, словно этими движениями объясняя, что нет, конечно же, нет, я не плакала, просто что-то в глаз попало…
Ногти глубоко вжимаются в левую ладонь.
Я – моя боль.
– Кто-то сказал?..
Возможно, начало рыцарского ухаживания? Кто-нибудь задел мою честь, надо ли здесь с кем-нибудь сразиться? Мужское совершенство: идеально соответствовать тому, что общество считает качествами настоящего мужчины.
Слова, ассоциируемые с настоящим мужчиной: логика, уверенность, авторитет, дисциплина, независимость, ответственность.
Он разглядывал меня, чуть наклонив голову набок, с полуулыбкой на губах позволяя мне чуть покрутиться под его взглядом, и я снова подавляю в себе искус врезать ему, вместо этого спрашивая:
– Вы знаете, что такое лента Мёбиуса?
Слова, сказанные ради того, чтобы хоть что-то сказать – Гоген у входа.
– Да, – ответил он, и я на мгновение так удивилась, что мое поле восприятия снова сузилось до очертаний его лица. – Знаю. Любопытный, однако, вопрос.
Мимолетная вспышка раздражения: я уже приготовилась к активному неприятию этого человека, и выражение изумления на его лице не умалило мою убежденность.
– А вы можете математически отразить ее свойства? – бросила я.
Слова, ассоциируемые с женскими качествами: чувственная, сдержанная, воспитанная, сострадательная, эмоциональная.
– …гольф?
Он говорил что-то банальное, вероятно, перечисляя вещи куда более интересные, чем математика. Мореплавание, саке, сумо… гольф.
Я подхватила канапе с проплывавшего мимо подноса, позволив себе чуть повернуться, причем так, что Гоген мог видеть лишь мой затылок, и, разумеется, даже он не смог бы по этому меня распознать.
– Гольф, как интересно, – мелодично проворковала я, раскатывая разрезанный овощ между пальцами, прежде чем раскусить его пополам.
От этого моего движения он вздрогнул, и мне понадобилось мгновение, чтобы заключить, что именно это откровенное зрелище того, как женщина ест, с аппетитом, обнажив зубы, выставив вперед губы, держа жирными пальцами наполовину съеденный бутербродик, и вызвало у него такое отвращение. Я облизала губы, широко улыбнулась, глядя в его изумленные глаза, а потом очень медленно, исключительно напоказ, вытерла пальцы о рукав платья. Он выпучил глаза, а я взяла его под руку и спросила, впившись взглядом в его светло-серые глаза:
– А вы играли в клубе «Сайпресс пойнт»?
Пара секунд, в течение которых его одолевали противоречивые мысли. Секрет мошенничества в том, что надо всегда бить в область самых сокровенных желаний, а любой фанат гольфа мечтает сыграть в «Сайпресс пойнт».
– Нет, – выдохнул он. – Но я знаю, что здесь есть кое-кто из членов этого клуба.
– Я вступила туда, набрав девятьсот пятьдесят тысяч баллов, – ответила я, чуть поигрывая пальчиками на его локтевом сгибе. – Вы не видели совершенства, пока не увидите «Сайпресс пойнт».