У стоявшей на шоссе станции техобслуживания мы остановились, чтобы перекусить гамбургерами. Сандвичей мы не нашли, а сами гамбургеры оказались горячим компромиссом между биг-маками и пибимпапами, но все же это была хоть какая-то еда. Байрон ела молча, пока мы ехали, и лишь когда подчистила все до крошки, а я почти слизала с пальцев острый соус, она спросила:
– Чем вы живете?
– Ворую, – ответила я. – Я первоклассная воровка.
Казалось, на этом все ее вопросы исчерпались.
Где-то за двадцать с лишним километров от Тэгу мы остановились в маленьком городке с блочными домами постройки 1960-х годов, жавшимися к ступенчатому склону горы. Небольшое здание со светло-желтыми стенами и крытой розовой черепицей крышей выходило окнами на бурную горную речушку, весело бежавшую по мелким гладким камешкам. Черно-белая кошка рассматривала нас с края стены, а лежавший под ней сонный пес, серый и без ошейника, открыл один слезившийся глаз, поглядел сначала на нас, потом на кошку, затем снова на нас и, не найдя ничего интересного, снова заснул.
Водитель первым вышел из машины и тотчас же зажег сигарету, куря ее долгими затяжками, прислонившись к капоту. Мужчина и женщина вылезали медленно, не желая отводить от меня взгляды дольше, чем на несколько секунд. Я последовала за ними, и холодный воздух немного разогнал тошноту у меня в желудке. Спокойно. Я – холод. Я – мое застывшее лицо.
Байрон жестом пригласила меня войти, я последовала за ней.
Коридор, выстланный тростниковыми ковриками, где можно оставить обувь. Набор тапочек разных размеров, украшенных яркими пластиковыми бусинками. Лестница, ведущая наверх к неизвестным комнатам, на стене – фотография далай-ламы, с улыбкой подписывающего книгу фломастером. Дверь в гостиную, одновременно служащую кухней: подушки на полу, телевизор с плоским экраном у стены, газовая плита, набор книг на корейском и английском. Путеводитель по здешним местам.
Гостевой туристический дом, рассчитанный на недолгое пребывание.
Байрон жестом указала мне на подушку, села напротив меня, неловко подвернув под себя ноги и хрустнув тазобедренным суставом. Женщина подала ей телефон, который включили на запись и положили между нами. Мужчина установил на треноге цифровую видеокамеру.
– Вот такая ситуация, Уай, – наконец сказала Байрон. – Один из нас все время будет находиться рядом с вами. Все разговоры будут записываться на видео. Можно предложить вам чаю?
– С удовольствием.
– Я не хочу, чтобы вы чувствовали себя хоть как-то стесненной.
– Возможно, вы напрасно все это затеяли.
– Мне нужно понять, кто вы.
– Я воровка.
– Мне нужно понять вашу сущность.
– Удачи вам, – пожала я плечами.
На плиту поставили чайник. Из шкафа достали три одинаковые чашки. Вопрос: зеленый чай или красный?
Зеленый чай Байрон, красный – мне, спасибо. Покрепче и с молоком, если оно есть.
Мы с Байрон молча пили чай, она не сводила с меня глаз.
Я сказала:
– Вы знаете, что если я уйду, вы меня никогда не найдете.
– Вы же здесь, так ведь? Вас когда-нибудь… извините за выражение, но подходит лишь оно… обследовали?
– Врачи не запоминают, кто я.
– У меня есть связи.
– Я не подопытная крыса.
– Значит, вы не до конца серьезны в своем стремлении к тому, чтобы вас помнили, – просто ответила она. – Если это и вправду так, тогда вы правы – вы можете уйти, и мы почти наверняка никогда вас не найдем. Но вы меня тоже никогда не найдете, это я вам обещаю.
С этими словами она встала, все еще глядя на меня.
– Вам захочется спать, – произнесла я. – Когда вы заснете, то все забудете.
– Я знаю, чего хочу от всего этого, – прозвучал ее ответ. – А вы?
Она ушла, а я осталась.
Мгновение в ночи.
Я сидела, скрестив ноги, прямо перед камерой.
Мужчина наблюдал за мной, а я смотрела, как он наблюдает.
Байрон, спящая наверху.
Женщина, спящая в другом углу комнаты.
Сменяясь, они вели наблюдение, чтобы запомнить.
Каждый раз, когда кто-то из них просыпался, то удивлялся моему присутствию, но они всегда оставляли себе записки: она – это _why, тебе нужно стеречь ее, не забывай.
Каждые три часа они ставили новую видеокамеру, просто направленную на меня и все записывающую.
В два часа ночи мужчина задремал.
Я смотрела, как его голова тихонько поникла, а свет все горел, а камера все записывала, и ждала, пока в уголке его губ не соберется слюна, готовая вот-вот потечь. В темноте за окном я слышала отдаленный шум шоссе и близкое журчание речушки. Я встала, выключила камеру, налила себе еще чашку чая, взяла ее и вышла на улицу, чтобы полюбоваться звездным небом.
Глава 60
Я вспоминаю Рейну бин Бадр эль-Мустафи.
В голове у меня неотступно вертится вопрос: должна ли я была знать? Должна ли была заметить ее боль, могла ли сделать хоть что-нибудь, чтобы ей помочь?
Очевидные ответы: конечно, нет. Не дури.
Даже если бы ты что-то и сделала, она бы этого не запомнила. Ты говоришь добрые слова, внушаешь ей, что все будет хорошо, что она красивая, замечательная, уже совершенная, как она есть. И может, она улыбнется, рассмеется и на мгновение забудет о лежащей на кушетке Лине и о «Совершенстве» в ее телефоне…
воля к успеху – внутри вас!
…а потом отвернется, и все слова твои – пыль, ветром гонимая, и все твои дела ни черта не значат, и она умрет.
Я иду по токийским улицам, вспоминая слова давно умершего императора-философа Марка Аврелия (121–180 н. э.), автора «Рассуждений». Вот что изрек император: Не смерти должен бояться человек, но того, что никогда не начнет жить.
И еще: Ты обладаешь властью над мыслями своими, а не над происходящим вовне. Пойми это – и обретешь силу.
Среди его зафиксированных с меньшей тщательностью заявлений встречается фраза о твердой решимости уничтожить языгов в Германии. Геноцид врагов Рима представлялся вполне разумным военным решением: история всегда не так проста, как в кино.
Как же я здесь оказалась?
По-моему, в какой-то момент я, наверное, сделала выбор, хотя кажется, что он был намного честнее, если можно так выразиться, чем решения, принятые вокруг меня, а я действовала таким образом, который можно описать как
импульсивный, безрассудный, недалекий, злобный, мстительный, ожесточенный, тупой, обозленный, одинокий, джихадский
полный борьбы.
Плевать
Плевать на все.
Я закрываю глаза и вновь, как всегда, вижу маму, идущую по пустыне, только теперь она оборачивается, чтобы взглянуть на меня, следующую за ней по пятам, улыбается и спрашивает: почему так злишься, лепесточек?
Я облажалась, мам. Облажалась целиком и полностью.
А что так?
Я думала, что стану жить. Думала, что стану дисциплиной, жизнью, живущей, машиной, всем, что я есть, всем без остатка, живущей, дышащей, побеждающей мир, побеждающей это поганое забывание, плевать на мир, плевать на память, думала, что стану богиней солнца, паломницей, крестоносцем, думала, что я…
…думала, что я все контролирую.
А разве нет? – спрашивает она, отпивая из спрятанной под одеждой фляги. (Наверное, воду: мне снится, что виски.)
По-моему, нет. Я выбирала. Что-то делала, куда-то ездила, оставила след на песке. Не контролировала себя. Украла эти дурацкие бриллианты в припадке ненависти. Стала охотиться за «Совершенством», потому что оно разозлило меня. Смотрела на Рейну и ничего не видела. Приехала в Корею, и меня нагнули. Ничего не контролирую. Не могу остановиться. Не вижу себя. Не знаю, откуда я и куда двигаюсь. Лишь «сейчас» – вот все, что у меня есть. Если закрою глаза, как ты думаешь, забуду ли я свое лицо?
А вот теперь ты и впрямь дуришь, укоризненно сказала мама. Да не просто дуришь, а накручиваешь себя так, что потом не выпутаться.
Мам?
Что?
А что если во всем лишь моя вина? Что если я забыла… а это что-то сделанное мной? Человек на другом краю света смотрит на мою фотографию и видит мое лицо. Я не невидимка, но потом он отводит взгляд, и он уже меня забыл. Люди заполняют пустоты, ищут способ увидеть меня, не боясь этого, но это все ложь, сплошная ложь, родители меня забыли, ты меня забыла, весь мир меня забыл, а что если дело во мне, если это моя вина?
Воля – внутри тебя!
Под усыпанным звездами ночным небом Кореи, стоя босыми ногами на песке пустыни, моя мама рассмеялась.
И что из того? – спросила она. Ты станешь кричать на солнце за то, что оно светит, и на ветер за то, что он дует? Ты проклянешь море за то, что оно бьется о берег, и огонь за то, что он обжигает? Хоуп Арден, мне казалось, что я воспитала тебя гораздо лучше. А теперь возьми-ка себя в руки и продолжай жить.
Я думала над ответом, но отвечать не хотелось, так что я снова открыла глаза, чтобы увидеть настоящее, ночь, почувствовать холод и услышать тишину, а потом все сидела и думала ни о чем.
Я – Хоуп.
Я – воровка.
Я – машина.
Я – живая.
Я – никчемная.
Я – праведная.
Я – ничто из этого.
Никакие слова не могут вместить меня.
Когда утром Байрон спустилась вниз, я все еще сидела на улице.
– Вот и хорошо, – задумчиво протянула она, увидев меня устроившейся на шатком пластиковом стульчике прямо у двери. – На прикроватном столике я нашла записку от самой себя, где говорится, что мы вас нашли, но я не думала, что это будет правдой.
– Вы встретили меня вчера, – объяснила я, когда она растирала руки от еще не рассеявшегося утреннего холодка. – Это все есть в записи.
– В моей записке говорилось, что вы были не уверены, останетесь или уйдете.
Я пожала плечами.
– Ваши помощники заснули. Я было подумала уйти, но решила остаться.
– Это… хорошо. Очень хорошо. Вы мне вчера говорили, какой чай пьете?
– Самый простой, черный, крепкий, с молоком.