– Я забуду это к тому моменту, когда войду в дом?
– Да – если вы только все это не записываете, а потом не забудете воспроизвести.
– Наверное, вам что-то заказать в ресторане – сущий кошмар.
– Я люблю шведский стол, – ответила я, поднимаясь со стульчика и направляясь к двери. – И еще суши-бары, где тарелки ползут, как на конвейере.
Глава 61
Мне выдали новый паспорт.
Подвезли до аэропорта.
И каждый шаг записывала Байрон или кто-то еще.
У Байрон была тетрадь с записями четким и разборчивым почерком. На каждой странице новая мысль фиксировалась изящными буквами, начертанными черными чернилами серебристой перьевой авторучкой.
– Это одна из моих маленьких слабостей, – объяснила она, катая ее между пальцами.
Я быстро пролистала тетрадь, следя за ходом ее мыслей, когда мы ехали в машине в международный аэропорт Инчхона.
Следит ли за мной _why?
Откуда у _why взялся этот номер?
Почему я плыву на этом пароме?
Как я решила приехать в эту гостиницу?
– Это все до того, как мы поужинали? – спросила я ее.
– Да. Гостиница меня очень насторожила. Я помню, как взбиралась на холм с большой целеустремленностью, но, закрыв дверь в спальню, осознала, что понятия не имею, зачем я отправилась туда, в это местечко, в этот номер. Ни в телефоне, ни в компьютере у меня не было никаких сообщений, ничего, обосновывавшего эти решения, это время и место.
– Я поражена – большинство людей что-то выдумывают.
– Когда живешь одна, нужно развивать строгий критический подход.
Наши взгляды не встретились, и я опять обратилась к тетради.
– А потом вы получили мое приглашение на ужин?
– Да.
Я перевернула страницу – вот оно: записи вдруг пошли яркими прописными буквами, в каждой из которых сквозил ужас.
ЗАЧЕМ Я ЗАПИСАЛА 59 МИНУТ РАЗГОВОРА, О КОТОРОМ НЕ ПОМНЮ, БЫЛ ЛИ ОН ВООБЩЕ?
– Мне казалось, что вы двинетесь дальше, – вздохнула я. – Так почти все делают.
– А вы явитесь в поисках гонорара – процедур – позже?
– Таков был мой план.
Байрон кивнула, забрала у меня тетрадь и аккуратно написала:
Уай верит, что процедуры смогут сделать ее запоминающейся.
– Это ведь так, не правда ли? – задумчиво спросила она, поднимая на меня взгляд. – Я об этом уже спрашивала? Каждый раз при разговоре с вами меня беспокоит то, что я повторяюсь.
– Все повторяются, – ответила я. – Мне как-то безразлично.
Самолетом до Сан-Франциско. Мы сидели рядом, но в какой-то момент даже Байрон заснула, да и я тоже. Проснувшись, она удивленно уставилась на свою салфетку, на которой было написано:
Ты летишь в Америку с Уай. Она – сидящая рядом с тобой женщина. Ее зовут Хоуп.
– Вас зовут Хоуп? – спросила она.
– Да.
– Мы, разумеется, говорили об этом десяток раз.
– Меньше, чем вы думаете, но я уверена, что все еще впереди.
– Поразительно. Я помню, что лечу с кем-то, кого забываю, но не могу вспомнить, что это вы.
– Люди помнят произошедшее с ними, а вы записываете все важное. Вот таким образом вы помните, зачем летите. Вы забываете меня, мое лицо. Весьма впечатляет то, что ваша методика позволяет вам столько запоминать.
– Вы просто поразительная, – выдохнула она, протянув руку и погладив меня по щеке, как мать, успокаивающая ребенка. Или, может быть иначе: хозяин, гладящий горячо любимого питомца. – Вы просто невероятная.
На таможне нас разделили, но Байрон не выпускала из рук телефон, следя за фотографией и припиской, гласившей: Ты встретишь эту женщину на выдаче багажа. Не уезжай без нее.
Она с трудом высматривала меня в толпе, так что я сама к ней подошла.
– Невероятно, – выдохнула она. – Вы то и дело становитесь невидимой. Вы существуете только в настоящий момент, а потом ваше лицо поглощается памятью.
– Ну что, пойдемте? – предложила я в ответ.
Сан-Франциско. Когда-то испанский, затем мексиканский, потом на короткий период времени город-государство, прежде чем, наконец, войти в состав США. Город, окруженный другими городами, стоящими на берегу моря. Его почти целиком разрушило страшное землетрясение 1906 года, но то, что уцелело, сделалось в глазах американцев историческими реликвиями, и таксист, который вез нас через мост в Окленд, непрерывно жаловался, что принадлежавший ему домик в Сан-Рамоне – цены в Сан-Франциско он не потянул – был построен в незапамятном 1949 году.
– А разве это плохо? – спросила я, глядя на распростертые под нами синие волны.
– Мэм, – фыркнул он в ответ, – это просто кошмар. Местное начальство говорит, что если у тебя дом постройки до пятидесятых годов, нужно содержать его в исторической первозданности.
– А что это значит?
– Это значит, что нужно весь его перекрасить в тот цвет, который он имел при постройке, чтобы соответствовать исторической эстетике. Ну, мы так и сделали – это стоило целое состояние в том смысле, что выкрасить его может один человек, который держит монополию на рынке – и вы знаете, какого цвета был дом в сорок девятом году?
– Нет, не знаю.
– Светло-персикового. Вот вы верите? Я восемь лет прослужил в морской пехоте, по воскресеньям веду класс по бейсболу, дети смотрят на меня, как на образец, и каждый вечер я возвращаюсь в этот дом светло-персикового цвета, будь он неладен.
Я кивнула и улыбнулась.
– Я не очень-то смыслю в политике, – задумчиво протянул он, – но когда увидел, какого цвета должен быть дом, вот тогда и понял, что наша страна спятила.
Мы остановились в гостинице в Окленде, стоявшей на вершине холма и выходившей окнами на море. Кипарисы с бурыми жесткими листьями тихонько покачивались вокруг пустого бассейна. Жена хозяина, развалившаяся рядом с грязной плиткой в откидном кресле в бикини и темных очках, сказала:
– Извини, дорогуша, но сейчас у нас засушливый сезон.
Двое детей, семи и пяти лет, жалобно глядели, стоя на краю бассейна, где должна плескаться вода.
– У Руфи сегодня день рождения, но она дуется потому, что праздновать будут вечером у бабушки, а она хотела пригласить друзей сюда, но сюда их звать нельзя, верно, Руфи, потому что мама с папой работают.
С этими словами женщина снова разлеглась в кресле, прилепив под подбородком кусочек фольги, чтобы тот отражал свет на ее аккуратно округленные ноздри.
Ее муж, с усами и покрытым сосудистой сеткой красным носом, спросил нас:
– На двоих или два отдельных номера?
– На двоих, – быстро ответила Байрон, – если вы не возражаете.
– А вы родственницы?
– Хоуп такая душка, – ответила Байрон, приобняв меня одной рукой за плечи. – Даже не знаю, что бы я без нее делала.
Столкнувшись с двусмысленной улыбкой пожилой дамы, что еще оставалось делать мужчине, кроме как улыбнуться в ответ и протянуть ей ключи?
Байрон нерешительно произнесла:
– Если я приму душ…
– Вы меня забудете, но я по-прежнему останусь здесь.
– Я начинаю понимать это как совершенно захватывающую перспективу. Я могла бы научиться радоваться постоянному удивлению от того, что всякий раз обнаруживаю ваше присутствие.
Я улыбнулась и ничего не ответила, а она, отправившись мыться, оставила дверь ванной чуть приоткрытой, словно это имело какое-то значение.
Я смогла вынести всего несколько минут местных новостей.
– Мне не нужно, чтобы из Вашингтона мне указывали, чему должны учиться мои дети. Мне не нужно, чтобы жирные столичные коты тратили мои деньги на то, чтобы учить меня, что так и что не так у меня в семье, что мне носить в заднем кармане, нож или пистолет, и как следить за своим здоровьем! Это моя жизнь, и какого черта они в нее лезут?
– Мэм, можно спросить, как вы относитесь к абортам?
– Я считаю, что каждая жизнь священна.
– Вы верите в то, что правительство имеет право законодательно регламентировать то, что женщина может делать со своим телом?
– Так, погодите-ка, что-то вы тут делаете, что-то делаете…
– Мэм, я просто пытаюсь…
– …А я честно с вами говорю, честно обсуждаю то, что очень важно, а вы пытаетесь превратить все это в…
– …Должны ли женщины выбирать…
– Наше правительство потратило мои деньги на обучение детей, которых я даже ни разу не видел, чему-то такому, о чем я даже не знаю…
Я переключала каналы, щелчками прорываясь сквозь сплошные полицейские драмы и мыльные оперы, пока не наткнулась на новостную программу о различных гаджетах, где двое мужчин и ослепительно красивая женщина обсасывали самые последние технологические игрушки, и, конечно же, ну, разумеется, там присутствовало…
– …«Совершенство» – итак, Кларисса, ты ведь его опробовала, верно?
– Ну да, Джерри, да, и это абсолютно сенсационно! Я не только чувствую позитивный настрой на большую целеустремленность, действительно пытаясь достичь того, кем я хочу быть, но и получаю просто фантастическую награду за свои постоянные усилия. Это не просто обновленное приложение по стилю жизни, это обновление меня самой…
Я выключила телевизор и легла лицом вниз на односпальную кровать. Одеяло было тонким, но можно было постелить еще в зависимости то того, стоит ли жаркий, солнечный калифорнийский день или прохладная калифорнийская ночь, когда с моря дует ветерок, а с гор тянет холодком. Над кроватью висела подушечка с вышитой надписью «Дома – лучше всего». На прикроватной тумбочке под лампой с зеленым абажуром лежала Библия. В самой тумбочке кто-то оставил рецепт жаренных на рашпере ребрышек и бутылку «кока-колы». Выслушайте внимательно слово мое и объяснение ушами вашими. Вот, я завел судебное дело; знаю, что буду прав.
Я стояла перед зеркалом в спальне, изучала свое лицо, глаза, проводила пальцами по коже, таращилась на свое отражение и гадала, почему я его запоминаю.
Зачем я здесь оказалась?
Шум воды в ванной стих.