То, что я делаю, безнравственно, гласил он, но на благо человечества.
– Компьютер стоит два доллара в час, – сказал мне менеджер с ведром в руке и со шваброй через плечо.
Я подсунула под клавиатуру десять долларов и продолжила печатать.
В Америке довольно мало публичных библиотек, так что в итоге мне приходится воспользоваться принтером в местной ремонтной мастерской, которая по совместительству торгует пивом, молоком, туалетными принадлежностями, плюшевыми игрушками и оружием. Распечатать страницу стоит доллар, но кому какое дело, и расшифрованные куски дневника Байрон падают мне в руки.
Я заперлась в своем номере мотеля, обложилась бумагами и приглушила телевизор, а парочка за стеной все цапалась и цапалась – как всегда.
«Я больше так не могу! – визжит он. – Не могу так больше! Я же хотел стать банкиром!»
– Теперь в Англии есть города, целые города, полностью исламские, где действуют законы шариата, – объяснял эксперт в новостях, а ведущий выглядел потрясенным, сраженным наповал: как такое могло случиться, как ислам смог распространиться так далеко и широко?
– Есть, конечно же, добропорядочные мусульмане, однако сама вера, религия…
Переключаю канал.
Мои действия чудовищны, и я не стану искать им морального оправдания. Я ведома историей, – писала Байрон. – Оливер Кромвель казнил короля, Французскую революцию подвигал террор. Крепостные получили свободу, и родилась демократия. Ленин развязал гражданскую войну, а союзники дотла разбомбили Дрезден. История полна омерзительных деяний и странных поворотов.
Я боюсь Уай. Хоуп – ее зовут Хоуп, но я помню ее как Уай. Но почему же? Я припоминаю разговоры с некой фигурой по имени Уай, а ее дар, как мне представляется, не распространяется на компьютеры. У меня есть данные, которые помнят ее, в то время как я – нет. И неверно было бы сказать, что я боюсь ЕЕ – я не помню ее, чтобы бояться. Меня пугает само понятие о ней. О женщине, которую я не могу запомнить. Но это же глупо. Мое воображение резво разыгрывается с проблемами прошлого и возможностями будущего, но лишь сейчас, только когда я воспринимаю ее, вопрос становится реальным. Она делается реальной через восприятие, сам мир делается реальным через восприятие настоящего момента, данного мгновения, и это единственное, чему я могу позволить быть значимым.
Она свободна, и сама того не знает. Она – богиня, глядящая на мир из-за пределов мира. Ее дар прекрасен. То, что я с ней делаю, – омерзительно, однако делаю и по ее собственной просьбе, и по необходимости. Базовая структура внешне выглядит превосходно, ее создание прошло успешно. Если мы сможем имплантировать пусковую схему в Уай, то сможем имплантировать ее кому и где угодно.
Она безупречна, она есть просвещенность.
Как-то ночью я крепко спала, но мой дневник оказался нетронутым, а ты сказала, что потеряла телефон, который я тебе дала.
В моих кошмарах ты – все люди сразу, а я одна в мире, когда ты надо мной смеешься.
Хоуп?
Слово, написанное простым текстом, запрятанное в тетради так далеко, что я его почти пропустила.
Хоуп? Если ты это читаешь – возможно, уже прочла – то знай, что это тебе нужны были процедуры. Ты согласилась на все. Я выделила программирование Филипы из системы. Ты не пожелаешь стать красивой, ты не сделаешься амбициозной, не превратишься в дармоедку, в куклу, в совершенную женщину. Я не убью твою душу. Но с каждым днем, когда ты сидишь в кресле, мы приближаемся к разгадке всей работы Филипы и твоего мозга.
И тут же сразу шифром:
Нам нельзя полуночных гуляний…
Ужас, одиночество в ночи. Я заперлась в номере мотеля, присела с новым мобильным телефоном в руке, сосчитала от ста до одного, сдвинулась на край кровати, скрестив ноги, и поискала текст стихотворения «Нам нельзя полуночных гуляний продолжать в час всеобщего сна…» лорда Гордона Байрона (1788–1842).
Нам нельзя полуночных гуляний
Продолжать в час всеобщего сна,
Хотя сердце ждет тех же свиданий,
И луна, как и прежде, ясна.
От клинка протираются ножны,
От страстей разрывается грудь;
Нужен сердцу покой невозможный,
Да должна и любовь отдохнуть.
И хотя ночь создана для лобзаний,
Тех лобзаний, что дню не видать,
Мы с тобой полуночных гуляний,
Милый друг, не должны продолжать[8].
Я читала слова и дочитала стихотворение до конца, и ничего не произошло, хотя сердце у меня колотилось, колотилось так быстро, что даже дыхание, даже счет вдохов и выдохов не смог его унять. Я отложила телефон, отправилась в ванную, умылась, вымыла руки холодной водой, уставилась на свое отражение в зеркале, нашла его измученным и серым, выпрямилась, дерзкая и гордая, придала лицу выражение покорности, поглядела на телефон и увидела, что на умывание ушло почти два с половиной часа.
Меня трясет на полу в ванной.
зараза зараза зараза ВСТАВАЙ зараза зараза ВСТАВАЙ ЖИВО зараза зараза зараза такая ВСТАВАЙ вот зараза
Пустыня.
Поезд.
И что достойно, и что есть справедливость, и что суть слова на закате дня?
Вставай на ноги, Хоуп Арден. Живо, живей, зараза!
Я приползла обратно на край кровати, глотнула воды, я – воин, я – бегунья, я – профессионал, я – дисциплина, я – свобода, пошли вы все, разыскала стихотворение на «Ютьюбе».
Его читало много людей, я выбрала декламацию в исполнении женщины, записавшей стих для своего сына как часть семейного фестиваля на острове Скай.
– Нам нельзя полуночных гуляний, – говорила она хотя и не поставленным голосом, но смысл был ясен. – От клинка протираются ножны, от страстей разрывается грудь.
а я сидела на полу у телевизора и плакала, сама не зная, почему.
Часы, потерянные за секунду.
Я снова прослушала стихотворение, но на этот раз надела на запястье резинку и щелкала ей изо всех сил, чтобы жгло кожу, а чтица твердила:
– От страстей разрывается грудь.
Я стояла на балконе, выйдя из номера, и глядела на бегущую за соснами автостраду сто один, запястье у меня покраснело и распухло, а прошло всего тридцать минут.
Опять.
Снова.
Я щипала себя так, что вскрикивала от боли, а она повторяла:
– От страстей…
и вот я уже на полу, хватая ртом воздух, и я явно включила телевизор, но это нормально, потому что прошло всего пятнадцать минут, а на экране мужчина говорил:
– Вот взяли двести долларов, а мы превратили их в шестьсот, и это сноровка, дорогой мой, это опыт, это мы пользуемся случаем, когда очень надо…
Опять.
Опять, опять, опять, пока не закончится, опять, выгоняя эту штуку у себя из головы, опять, опять, опять!
Я слушаю запись и теперь
на кровати, молча, глаза открыты, лежа на спине, я сосчитала сорок три вдоха и выдоха и вроде бы считаю от ста до одного, а кто знает, куда делись еще пятьдесят семь вдохов и выдохов?
Опять, душа живая – грудь, и
читаю Библию, теперь спокойно, спокойнее, хотя ладонь левой руки покраснела и распухла от вонзенных в нее ногтей, а вокруг локтей на обеих руках царапины, возможно, оттого, что я слишком сильно их сжимала, но
опять
и сердце, переставшее дышать,
и восходит солнце, занимается прекрасный калифорнийский день, не серый, не как дома, не утренняя заря туманов и рваных туч, но божественно-золотая, которой поклоняются Аматерасу, Баст, Бригита, прогоняющие тьму.
Опять
Я подпеваю строчкам безо всякой мелодии, танцуя по номеру:
– От страстей разрывается грудь, оу, йеа!
и спотыкаюсь, но не падаю, голова кружится и болит, голова убивает меня, но пошло оно все, пошли вы все, я – Хоуп, я – Уай, я – воровка, я – забыта, я есть я, я, зашибись, я, а сейчас – это теперь, и сейчас я танцую и пою опять, опять, опять
Опять!
– От клинка протираются ножны…
На этот раз слегка спотыкаюсь, слегка ахаю, прижимаюсь на секунду к стене, жду, пока секунда истечет, потом снова и снова кручусь, пляшу на одном месте, безумно, машу руками, задыхаюсь, сгибаю колени, от клинка протираются ножны, а я танцую, танцую, танцую, мое тело – камень, я – танцующий камень опять!
– …От страстей разрывается грудь, нужен сердцу покой невозможный, да должна и любовь отдохнуть, ХЕЙ, МАКАРЕНА! От страстей разрывается грудь, хей, Макарена!
Слова заменяются, пошли все эти танцы, пошло все это, страсти, грудь, замена, повтор, повтор, пока не прекратится Макарена!
– Нужен сердцу покой невозможный, пошли вы все, прошли вы все, пошли вы все, пошли вы все на хрен, на хрен, на хрен Макарена!
В дверь колотят, свет зари пробивается сквозь тонкие синтетические занавески.
– Что тут вообще творится?! – визжит менеджер мотеля, а потом, когда я открываю дверь, лоснящаяся от пота, хохочущая, дрожащая, он хрипло спрашивает: – Ты кто такая, чтоб тебя?
– Я – Хоуп! – восклицаю я, еле сдерживая взрыв хохота. – Я – Хоуп!
Глава 71
Вопрос всем, заданный еще в Сан-Франциско мужчиной, ожидавшим автобуса:
– Откуда вы знаете, что вы не сумасшедшие?
Ему, наверное, чуть за тридцать, но из-за затравленной наивности во взгляде он выглядит куда моложе. Он крепко держится за чемодан небесно-голубого цвета, на нем серый свитер с капюшоном и рваные туфли. Он с серьезным видом утверждает, что изучал философию, но философы упустили нечто главное, и касалось это не правил, а исключений из них, и мест, где правила нарушались – вот в чем истина, вселенская истина.
– Мы все делаем вид, что мы не сумасшедшие, – прошептал он, – но только потому, что мы боимся!
Над этим вопросом я размышляла, когда ехала в автобусе, прижав к себе тощую дорожную сумку, в грязной одежде, с растрепанными волосами и каменным лицом. Откуда ты знаешь, что ты не сумасшедшая?