Рассмотрение на…
Смогут ли наши коллеги-мужчины принять начальника-женщину? – писал ее руководитель при рассмотрении ее кандидатуры на должность главы контрразведки. Лично я так не считаю.
Вот такие были времена, и поэтому
…начальником отдела – отказано.
Позднее, когда на фотографиях стала появляться Байрон с короткой стрижкой и сединой у корней волос, с идеально гладким лбом, но с намечающимися морщинками вокруг глаз и губ, начали высказываться другие опасения.
Идеологически, гласили записи. Идеологически мотивирована.
Два слова, которые в ином контексте послужили бы основанием для немедленного повышения, но разведчики знали, насколько опасно иметь собственное мнение.
Как быстро эти слова из обычного замечания переросли в целую проблему.
Оперативные решения изменяются соответственно политическим взглядам, говорилось в дисциплинарном рапорте. Неповиновение приказам.
И тут же рукой Гогена на полях: она позволила им погибнуть.
Объяснения этим словам не было, относившийся к ним документ исчез, и, возможно, Гоген не намеревался выставлять подобные измышления посторонним взглядам, но было совершенно ясно, что в какое-то время и в каком-то месте Байрон по неизвестным причинам позволила кому-то погибнуть, и проблема заключалась в слове «позволила» – она могла бы их всех спасти, если бы захотела.
Тихий уход с государственной службы, предложение секретной работы в неправительственной организации, но нет, спасибо, она примет скромные отступные и отправится в свободное плавание, будьте здоровы и прощайте, обязательства по неразглашению подписаны, пропуск сожжен, прощай, высокая должность, здравствуй, путь неизведанный.
Шиван Мэддокс оставила мир шпионажа в возрасте сорока шести лет, а три года спустя умер Матеус Перейра и родилась Байрон.
Байрон появлялась и тут же исчезала.
Снимок женщины, покупающей кофе на Северном вокзале в Париже.
Фото паспорта при въезде в США на таможне в Новом Орлеане.
Засветка кредитной карточки в Лагосе, карточка аннулирована в тот же день.
Засечка мобильного телефона в Шанхае.
А Гоген? Он оставил мир плащей и кинжалов спустя неделю после смерти Матеуса Перейры, чтобы найти женщину, которая, как он полагал, его убила. Было время, сказал он, когда я думал, что она выйдет за меня замуж. Но у меня так и не хватило духу сделать предложение, а ей, по-моему, просто наскучило его ждать.
Через восемь дней после того, как я встретилась с Гогеном в доме под утесом, мы ни на шаг не продвинулись к тому, чтобы найти Байрон.
Я позвонила заранее, и когда машина за мной так и не приехала, я вызвала такси и подъехала к нему домой на встречу.
В этот раз не на кухне. В кабинете, украшенном висевшим над камином портретом Матеуса Перейры, написанным человеком, которому заплатили за любовь к позировавшему, но который не смог его полюбить. Половинчатый образ, где царственное выглядело тираническим, улыбка смотрелась как ухмылка, в зависимости от того, как на все поглядеть.
Гоген, в плотных тапочках, украшенных заячьими головами, и зеленом шерстяном кардигане, поднял глаза, когда я вошла, впервые увидел мое лицо и сказал:
– Вы, наверное, Уай. Я не понял, что вы заедете.
– Мы говорили по телефону.
– Я это не записал. Прошу прощения.
Я пожала плечами и села на мягкий диван напротив нечитаных, нелюбимых книг в дорогих кожаных переплетах.
– Я думала о Байрон.
Он отложил ручку, поднял руку, прося подождать, залез в ящик стола, вытащил оттуда блокнот и USB-диктофон. Я позволила ему пролистать свои записи и собраться с мыслями, прежде чем он наконец поднял на меня взгляд и спросил:
– Вы ознакомились с моим фактическим материалом?
– Да.
– Мы его обсуждали?
– Да.
– Ну, хорошо.
Он сделал еще одну пометку, потом осторожно отодвинул блокнот в сторону и развернулся в кресле, снова лицом к столу, положив диктофон себе на колени.
– Так вы сказали?..
Спокойный, такой спокойный. Спокойствие тонкой, припорошенной снежком корочки льда на озере, совершенно гладкой, пока на нее не надавят. Гоген видит меня впервые в жизни, но записи его говорят, что это не так, и поэтому он разговаривает со мной, как старый друг, и спокоен, очень-очень спокоен.
– Мне кажется, мы идем по ложному следу.
– Разве?
– По-моему, надо взяться за Агустина Карраццу.
– Который из Массачусетского технологического института?
– Да.
– Хорошо. Почему?
– По-моему, его будет легче найти. Агустин не Байрон – он наделает ошибок.
– Нет никаких оснований думать, что он все еще с ней связан.
– Поэтому нет никаких оснований думать, что мы за него возьмемся.
– Мы раньше об этом разговаривали? – спросил Гоген. – Это старое предложение?
– Нет. Мы не принимали его в расчет, потому что он сделал свое дело и залег на дно много месяцев назад. Думаю, нам надо снова им заняться. Он ученый, он свяжется с семьей, друзьями, станет пользоваться тем же мобильным телефоном, его засекут камеры, тормознут на таможне…
– Но свяжется ли он с Байрон?
– Думаю, да, если его к этому подтолкнуть.
– Ловушка?
– Как вам угодно…
Открылась дверь. Я умолкла. На пороге стояла Филипа, в темно-бордовом домашнем халате и босиком. Она рассеянно оглядела комнату, заметила Гогена, потом меня и спросила:
– Вы можете предоставить мне подходящий завтрак?
Гоген стрельнул глазами на меня, затем обратно на нее и ответил:
– Внизу есть мюсли.
Она сморщила верхнюю губу.
– Мне кажется, они трудны для пищеварения. Да и сахара в них слишком много.
Потом снова уперлась взглядом в меня, задумавшись о моем существовании и пытаясь объяснить мое присутствие в комнате. Не найдя ответа, она одарила меня лучезарной улыбкой и произнесла:
– Прошу прощения, мне кажется, нас не представили. Меня зовут Филипа, а вас?
– Меня зовут Хоуп.
– Прекрасное имя для прекрасной женщины! Вы не здешняя, как я вижу.
– Нет, я из Англии.
– Из Англии? А откуда именно?
– Из Дерби.
– Ах, прекрасно! Сама я там не была, но всегда хотела поехать.
Я улыбнулась, но не смогла тягаться с ее лучезарностью.
– Ну, что ж, – сказала она за секунду до того, как молчание могло сделаться неловким, – Хоуп, я очень рада нашему знакомству, надеюсь, мы с вами еще не раз увидимся и подробно поговорим об Англии. Но теперь мне и вправду нужно позавтракать. Думаю, вас не смущает мой поздний подъем и внешний вид, ночь у меня выдалась не из лучших.
– Не смущает.
– Вы просто прелесть, мы с вами непременно подружимся.
С этими словами она широко улыбнулась мне и Гогену, развернулась и вышла, закрыв за собой дверь.
Я посмотрела на Гогена, и он отвел взгляд.
– Она помнит, как убила Рэйфа? – спросила я.
– Да.
– Но она…
– Она говорит, что засудит того, кто поломал все веселье, и что ей понадобится психолог. Она воспользовалась «Совершенством», чтобы найти себе подходящего психоаналитика – там такая функция доступна. Она выбрала врача в Париже и получила четыре тысячи баллов, когда записалась к нему на десятинедельный курс. Мне пришлось все отменить – полиция ее не отпускает при теперешнем раскладе дела, и хотя она потеряла эти баллы, но не сказала, что расстроилась. Совершенные не плачут. Плач – это отвратительно.
– Вы симпатизируете Байрон? – задумчиво спросила я. – Или тому, что натворила Филипа?
– Я… нет. Байрон – убийца. Ее дело… можем мы назвать это делом? «Дело» – слово праведное, подразумевающее…
– Веские причины?
– А вот вескости тут не хватает.
– Агустин Каррацца, – твердо повторила я. – Он любит убегать.
Понадобилось всего три дня, чтобы отыскать нашего пропавшего профессора.
Его ошибка оказалась поразительной по своей глупости. Он зашел в свою музыкальную коллекцию с компьютера в Гватемале, возможно, заключив, что стоит рискнуть высветить свое местоположение для того, чтобы заново получить доступ к хранящимся в облаке песням стоимостью несколько тысяч долларов.
На следующий день Гоген вылетел в Гватемалу. Я отправилась тем же рейсом, но сама заказала билеты. Ненавязчивый подход, осторожный и незаметный.
Он подъехал к порогу Агустина Карраццы в десять вечера, в разгар грозы, постучал три раза, выждал, потом снова трижды постучал.
– Иду, иду! – проворчал профессор и открыл дверь: белая жилетка, бежевые шорты, на ногах легкие лиловые шлепанцы, длинная борода и волосы.
Гоген улыбнулся.
– Позвольте войти? – спросил он.
Он пробыл в доме двадцать минут, а два дня спустя вернулся с сопровождающим.
Лука Эвард улыбался, глядя в окно кухни, пока Агустин варил ему кофе, и говорил: нет, из Интерпола, расследование стало широкомасштабным, есть вероятная связь между Мередит Ирвуд и трагедией в Венеции, вы, наверное, смотрели новости, вы, наверное, слышали…
– Нет, ничего не слышал, – ответил Агустин, – вообще ничего.
Я все это слушала с микрофона, который установила на светильнике в кухне у Агустина. Я бы их еще насажала ему в телефон, в батареи, в компьютеры, на заднюю стенку телевизора – но Гоген успел это сделать первым, так что мне пришлось довольствоваться тем, что есть.
Лука был убедителен и добр, осторожно выкладывая данные о связи между Агустином и Мередит Ирвуд, контакты, которые предположительно подтверждались, плюсы сотрудничества, возможности помочь в раскрытии этого дела. Профессор – специалист, конечно же, специалист, было бы так полезно получить его показания… а почему он перебрался в Гватемалу?
Из-за людей, бросил Агустин, они оказались жестче, чем он думал, и в наступившем молчании я вообразила себе терпеливые выражения лиц Гогена и Луки, улыбки людей, знающих, что их «подопечный» допустил ошибку, что он расколется. Но они ничего не скажут, не шевельнутся, они просто ждут, пока он не раскроется, словно веч