Однако таких, которых менее всех остальных коснулось земное, в скитальческой жизни его повстречалось до крайности мало, всего человек пять или шесть, ещё меньшее число их оставалось в живых, и одним среди них был, без сомненья, Матвей.
Самое знакомство с Матвеем ошеломило его.
Он был до крайности озабочен в те дни: из печати выходила его новая книга, на которую он возлагал слишком много надежд, однако душа его пребывала в тревоге и смуте, по временам до видений, до ужаса представлялось ему, что он поспешил, что подобную книгу ещё рано было выпускать в свет, если в самом деле желать от неё испепеляющих души последствий, что надо бы ему поработать над ней ещё года два или три в укромной тиши одиночества, чтобы снова и снова продумать и выверить, что захотелось сказать своим собственным словом, своим собственным голосом, уже не запрятывая ни того, ни другого в картины и образы, так поверхностно, превратно, так нелепо истолкованные и уразумлённые почти всеми из нерадивых его современников. Он никак не мог угадать, на какой именно степени внутреннего своего воспитания находится, и по этой причине всё ещё раздавалось в ушах, что к этой особенной книге он не готов, что ужасно как поспешил и этой спешкой понапрасну испортил прекрасные мысли, всё-таки заключённые в ней.
В этом неопределённом, мучительном настроении он испытывал нужду не в таком земном и корыстном человеке, как ими были многие, если не все, кто его окружал, а в таком, который по возможности высказал бы ему самую прямую, самую голую правду о нём же самом, не справляясь ни с его самолюбием, ни тем паче с пошлой приличностью пошлого света, которая, как всем известно, обязывает лгать и преподносить нашим ближним одни только сладкие комплименты, чтобы как-нибудь не обидеть и прочно нравиться им.
Он обращался к испытанным давним друзьям, однако с болезненной остротой ощущал, что все те, кому адресовал он свои задушевные письма и затем позволил ознакомиться с рукописью, не признали совсем его книгу, хотя, как поступали обыкновенно, лишь бы не огорчить и не потерять его дружбу, отвечали обиняками, прямо же высказать своё мнение до выхода книги не решился никто.
Он всё колебался, намереваясь то объявить, что книга его неудачна, чтобы больше не думать о ней, то доработать, улучшить её и следом за первым изданием напечатать без промежутка второе.
В тот горький час ему и повстречался Матвей.
Вокруг Матвея стыла плотной стеной молчаливая толпа взволнованных почитателей, и взоры всех были почтительно опущены долу, глаза виновато прикрыты, а на лицах выражалась безусловная вера, благоговенье и страх, тогда как Матвей, стиснув широкими пальцами крест, висевший у него на груди, сердито и маетно изрекал самые дерзкие, самые неприятные укоризны, каких от обычного человека решительно никому не снести.
Вот чего он хотел, вот о чём он мечтал! Вот какого рода человек нужен был ему! Вот какого разящего слова он жаждал!
И Николай Васильевич пережил вновь то первое, теперь уже давнее впечатление. Даже запертый в сыроватых стенах своего кабинета, даже на расстоянии, которое между ними легло, он ощутил несокрушимую волю Матвея. Всей душой сопротивлялся он этой воле, однако невидимая сила её по-прежнему тревожила и восхищала его. Он знал, он убедился не раз и не два, что для Матвея вера и действие были одно, и вся сознательно скудная жизнь отца Константиновского[24] верней всяких слов говорила ему о редкостной твёрдости и задушевности тех убеждений, которые во всеуслышание, громко и резко проповедовал тот.
С Матвеем свёл его и прежде помногу и часто рассказывал граф Александр Петрович Толстой, человек, по его убеждению, замечательный уже тем, что принадлежал к числу слишком немногих хороших образованных русских людей, которые при нынешних именно обстоятельствах были способны сделать немало добра и которые видели всякую вещь не с европейской заносчивой высоты, а прямо с русской здравой её середины.
В своей жизни граф испытал достаточно много, дважды служил губернатором, в Твери и в Одессе, умел видеть не только ошибки других, что всем нам уж слишком далось, но и свои собственные, что у нас и не начиналось пока, и благодаря этому свойству взошёл на такую душевную точку, что даже умел, не распекая и не разгоняя людей, сделать существенное добро, то есть прежде всего умирить там, где всякий иной с благородным намерением делать добро производит ужасную кутерьму и раздор.
Впрочем, граф был больной человек, больной большей частью сознаньем того, что болел, и по этой причине решил сам с собой, что прежде надобно вылечиться, а уже после этого делать и жить, тогда как при нынешнем больном состоянии всех, как он часто твердил графу, только и могло быть лечением самое дело добра, которое напитывает душу. Ради излечения тела бедный граф долго скитался по всем известнейшим европейским курортам, пил различные горькие воды и довольно приятно проводил время в Париже, усердно молясь, вспоминая Матвея, человека такого здоровья душевного, а также телесного, какого, по словам восхищенного графа, свет давно не видал.
Всякий день с трёх часов пополуночи вставал богомольный Матвей на молитву, до самого обеда в рот не брал ни росинки, ни единожды не пропустил службы в храме, ничто не имело власти принудить его сократить или хотя бы с тайным лукавством ускорить богослужение пристойной торопливостью чтения. Ни разу в жизни не употребил он в пищу богомерзкого мяса, не пригубил капли вина, все излишние деньги неукоснительно жертвовал бедным, все долгие вечера проводил за громким чтением Библии. И до того были строги принятые добровольно обычаи, до того ослепляющим обыкновенные очи был этот редкий в нашей земной обыденной жизни пример аскетизма, что за три года его бескомпромиссного пастырства в прежде шумном сельце мирские песни и игрища совсем прекратились, прежние озорные увеселения сменились канонами, благочестивыми беседами и трезвостью необычайной, единственной в целой округе: даже малые дети, собравшись по глупой привычке играть, сами собой принимались распевать тропари. Подобной силы воздействие на местное жительство отчего-то перепугало крайне пугливое наше начальство, и архиерей призвал Матвея к себе, угрожая высылкой, узилищем за то именно, что житием и проповедью своей смущает доверчивый православный народ, наводя таким способом на опасные мысли о якобы беззаконной жизни властей.
Матвей угрюмо покачал головой:
— Не верю в сие!
Владыка громыхнул на него:
— Как смеешь этак ответствовать мне?
Матвей изъяснил с суровым смирением:
— Нет во мне достаточно веры в сие, ибо слишком большое мне счастие было бы пострадать за Христа, а видно мне, что чести такой я пока не достоин ещё.
И оставили Матвея в покое, полагая, что сам собой образумится он. Однако Матвей твёрдо держался обычая лишать себя и других всех земных наслаждений, и, когда сгорел в ночном пламени его мирской дом и вместе с домом превратилась в пепел и дым его превосходная библиотека, которую составляли редчайшие, отборнейшие книги по богословию и истории Церкви, единственная услада его ночных бдений, он успел вытащить из огня иконы, и ничего иного не было нужно ему. Громко восславил всемогущего Господа погоревший Матвей, стоя в чаду спалённого дотла достояния, и как ни в чём не бывало отправился ночевать в первый попавший дом, с земным поклоном принявший его.
Когда по дороге в Торжок открылись в Матвее зловещие признаки верной холеры, он по случайности напал на ремонт обветшалого придорожного храма, где каменщики открывали под алтарём усыпальницу преподобного Юлиана, на дне которой мрачно плескалась зловонная жижа. Придя в исступление при виде останков святого, Матвей спрыгнул в яму, с благоговением и молитвой собрал в дрожащие горсти священную грязь и тут же съел её всю без остатка, а наутро не оказалось в нём ни холеры, ни даже малого расстройства желудка.
Ещё много подобного говаривал ему граф о Матвее, так что его воображению рисовался образ необыкновенного человека, сильно отрешившего себя от земного, и с невольным волнением жаждал он наконец познакомиться с ним.
И вот его поставили несколько в стороне, чтобы он не помешал вдохновенному проповеднику истины, и он разглядывал того с любопытством и трепетом.
Матвей тотчас уловил на себе его испытующий взгляд и недовольно умолк.
Лишь тогда его осмелились подвести и негромко представить суровому пастырю.
Весь подобравшись, ощущая каждый волос на своей голове, взглядывая, снизу вверх поневоле, в глаза человека, имевшего от роду значительный рост, он напряжённым, искусственным голосом начал обыкновенную речь:
— Давно имел желание познакомиться...
Лик Матвея вдруг сжался, весь ушёл в клочковатую бороду, из дебрей которой презрительно, грозно торчали серые пятна скошенных глаз.
Он тотчас почувствовал, как неуместна эта обыкновенная светская речь, хотя он старался вложить в неё самый искренний смысл. Он оборвал её, посмотрел вопросительно, против воли приподнимаясь на носки.
Не двинувшись, не переменившись в лице, Матвей смущал его непонятным молчанием, длившимся минуту с лишком.
Беспокойно, смутно на сердце становилось ему, однако он тоже не двинулся с места и глаз своих не отвёл.
Выждав ещё, выставляя вперёд непроходимую бороду, Матвей выдавил наконец враждебно и грубо:
— Какой вы будете веры?
Вздрогнув, качнув головой, застёгивая неверными пальцами верхние пуговицы с некоторой вольностью надетого сюртука, он ответил чуть хрипло:
— Православной, отец мой.
Тотчас вздулись широкие ноздри Матвеева носа, ощетинилась борода, и грозно возвысился отовсюду слышимый голос:
— Не лютеранской?
Не понимая тайного смысла этих нежданных, совершенно нелепых вопросов, только ещё более робея от них, сердясь на себя за свою робость, он кратко ответил, надеясь тем самым поодернуть забравшего много воли попа:
— Нет.