Я беру верёвку, ручную пилу и выскакиваю на улицу. До прихода электрички осталось десять минут. Выбегаю на дорогу и вижу, как от своего дома бежит Толик-Воробей.
— Скорей! — кричу я и машу ему рукой. — Скорей!
Мы бежим к платформе, я впереди, за мной Толик. Он в больших отцовских валенках, в шапке, сползающей на глаза. Уши шапки не завязаны и дружно машут.
— Скорей, скорей! — кричу я. — Ха-ха! — И на бегу взбрыкиваю ногами.
Вот и электричка. Она почти бесшумно подходит и останавливается. Распахиваются двери, и из вагонов вместе с паром вываливается толпа. Ждём, когда выйдут все. Вскакиваем в тамбур и через окна захлопнувшихся дверей смотрим на вышедших. Это всё наши, поселковые. Приехали из города, с работы. Передние уже спустились с платформы и бегут по дороге к посёлку. Это мальчишки. За ними идут группками взрослые. Разговаривают солидно, останавливаются, прикуривают.
Я вижу папу. В руках у него авоська, в ней апельсины и что-то в кулёчках. Папа опять накупил всего. Скоро в чулане некуда будет ставить, каждый день что-нибудь приносит…
— Ну как, запыхался? — спрашиваю я.
— Не, — отвечает Воробей, поправляя шапку. Она съехала ему на самый нос. Лицо у Воробушка маленькое и рябенькое. Оно совсем утонуло в заячьем меху. Носик брусниченкой. Глаза голубые, весенние. Он смотрит на меня снизу вверх и быстро-быстро моргает светленькими ресничками.
Воробушек младше меня на два года, ходит в четвёртый класс. Голос у него чирикающий.
— Ну да, не-е! — передразниваю я Воробушка. — А топор взял?
— Взял, — отвечает он и показывает мне торчащее из мешковины топорище.
— Тебе и не поднять-то его.
— Подниму.
Мы отправились за ёлками. Посёлок наш среди лесов. Леса известные, дремучие. Вот и сейчас за окном непроглядная хвойная стена, и лишь изредка в провалах мелькнёт кусок неба, просветлеет и вдруг откроется полянка, будто забором обнесённая, — закрытая сосняком.
Мы с Воробушком едем до платформы «Семьдесят восьмой километр». Это следующая остановка. Там ещё осенью наметили трассу будущей высоковольтной линии электропередачи и вдоль трассы разрешают рубить лес.
— У вас гостей много будет? — спрашиваю я Воробушка.
— Много.
— А мы уезжаем в город. Отец встретил своего товарища, вместе воевали.
— Приходи к нам, а они пусть едут.
— Нет, что ты! Нельзя!
Мне и самому очень бы хотелось пойти к Воробушку. Здесь я всех знаю, и Воробушек мой друг. Но надо ехать.
Папа очень рад этой встрече. Никогда ещё я не видел его таким весёлым.
— Это такое торжество! — говорит он. — В мирной обстановке! В Новый год за дружеским столом! Мы об этом всю войну мечтали. В окопах, грязи. Это, конечно, пережить надо, может, тогда поймёшь!
Мне срочно купили новый костюм, белую с крепким воротничком рубашку. Надо ехать!
За окном становится сумрачно. Темнота сгущается быстро. Сначала посинел снег. Чуть-чуть поалело и затухло небо. Лес ближе и теснее подступил к дороге, реже стали просветы.
— Темно, — говорю я Воробушку. — И ёлку не найдёшь. Ты не боишься?
— Нет.
— А у самого колени дрожат! Ха-ха! Сейчас выйдем — сразу кричать начнёшь: «Миша! Миша!»
— А вот и не буду!
— Будешь!
— Спорим, не буду!
— Спорим! На что спорим? Проспоришь! Только, чур, сзади не ходить.
Электричка остановилась всего на несколько секунд и ушла, пошуршав ветром. Мы одни. Вокруг пустынно. Фонарь без лампочки. На нём папаха снега. Перила, по самые поручни увязшие в снегу. Мы выходим на тропку. Она ведёт к деревне Берёзовке, что в семи километрах отсюда.
— Пошли, трусишка! — излишне громко говорю я. — Давай кричи!
Воробушек молчит. Идёт позади меня, шмыгая носом. Мне и самому жутко. Снег хрустит под ногами, как пергаментная бумага. И чем дальше мы идём, становится всё темнее и темнее. Ели всё выше. Под ними черно, вокруг стволов ямы воронками.
— А вдруг волки? — спрашиваю я. — Тогда что?
— Я их топором.
— А я их пилой буду пилить, — храбрюсь я. — Да в нашем лесу волков нёт.
Мы выходим на полянку. Ельник здесь мелкий, редкий и пушистый.
— Ну, я пришёл, — говорю я и сворачиваю с тропинки. — Хочешь, иди за мной.
— Не, — отвечает Воробушек и, не оглядываясь, идёт дальше.
Увязая в снегу, я брожу от одной ёлки к другой, наконец выбираю, разгребаю под ней снег и начинаю пилить. Прислушиваюсь. Где-то далеко-далеко в стороне постукивает топором Воробушек.
— То-лик! — кричу я. — То-ля!
Но Воробей не откликается. Упрямый! Спилив ёлку, я обвязываю её верёвкой и долго топчусь по снегу, прежде чем нахожу тропинку. Совсем темно стало.
— Толик! — кричу я снова. — Воробей!
— Еге-гей! — отзывается лес. Что-то пощёлкивает, похрустывает в ветвях.
— Воробей! — снова и снова кричу я. Но Толик не отвечает. И тогда я догадываюсь, что он ушёл. Поднимаю ёлку и бегу к железной дороге. Ещё издали слышу, что идёт электричка. Вот она где-то совсем рядом. Кажется, остановилась. И снова пошла. Звук начинает затихать. Выбегаю к платформе. Пусто!
— Уехал! — чуть не рыдаю я. — Уехал! Трус! Трус! Ты у меня ещё узнаешь! Ещё придёшь ко мне, подожди!..
Я осматриваюсь. Никого. Прислоняюсь к тёмному столбу. Холодно. Зябкие мурашки бегут по спине. Мёрзнут ноги, но ходить страшно. Я стою и всё посматриваю по сторонам. Лес тих. Изредка стрельнёт, стрельнёт, да будто проскрипит что-то.
«Никого здесь нет, ерунда всё, — успокаиваю я себя. — Ничего, не пропаду. А он у меня ещё узнает! Пожалеет ещё!»
Я стою, наверное, очень долго. И шапка, и воротник пальто покрылись инеем.
Наконец приходит электричка…
Дома меня ждут.
— Ну вот, явился! Ты где был? — сердито говорит папа. — Уже девятый час. Знаешь, что уезжаем, и где-то ходишь! Давай быстро мойся, переодевайся. Пора уходить. Живей!
Он бреется. Одна щека у него чистая, другая в мыле, и он рассматривает её в зеркало.
Я моюсь, надеваю новую белую рубашку и новый костюм. Папа осматривает меня придирчиво.
— Намочи волосы, да причеши, — говорит он. — А то ходишь, как… Смотреть стыдно!
Наконец мы выходим на улицу. По посёлку к платформе идут многие. Целыми семьями. На платформе, как в первомайский праздник, толпа. А вот и электричка появилась. Я случайно оглядываюсь и вижу сестрёнку Воробья, Наташку.
— А ты чего здесь? — спрашиваю я.
— Так.
— Толик хорошую ёлку привёз?
— Никакую.
— Как — никакую? — И мне становится смешно. «Струсил! Ай да Толик!»
— Он ещё не пришёл.
— Не пришёл? — удивлённо переспрашиваю я. — Почему не пришёл?
— Иди, иди, — говорит мне папа и подталкивает в вагон.
«Как не пришёл? — Дверь за нами захлопывается, и мы едем. — А где же он? — Я прохожу в переполненный вагон. Стою среди широких спин, воротников. — Где же Толик? Ведь он уехал. Где он? — спрашиваю сам себя. — Ведь я его звал, он не отвечал».
Я смотрю в окно. Мелькает чёрное и белое, как в испорченном телевизоре. Иногда чиркнут огни, тусклые, жёлтые.
— Ты что такой грустный? — спрашивает мама.
— Да так.
— Волнуется, — говорит папа и улыбается.
Мне становится жарко. Твёрдый, почти железный воротник новой рубашки давит мне в подбородок. Рубашка покусывает меня.
«Где же Толик?» — думаю я.
Папин товарищ живёт в районе новостроек, это за две остановки до города. Дома здесь светлые и расположены редко. Во всех домах сегодня — ни одного тёмного окна. Все разноцветные: красные, жёлтые, зелёные, как ёлочные огоньки.
Папин товарищ радостно встречает нас. Долго жмёт папе руку. Здоровается с мамой, потом со мной.
— Василь Василич, — говорит он мне. — Раздевайтесь, проходите в комнату.
Навстречу нам выходят какие-то люди, тоже здороваются, папе и маме называют свои имя-отчество, а мне говорят просто: «Здрасте!» Лишь одна тётя, бочком протолкнувшись в малогабаритную дверь, кричит мне:
— Здравствуй, моё солнышко! Какой хорошенький мальчик! Просто прелесть! А я тётя Адя. — И даёт мне руку. Я беру и не знаю, что делать. Рука мягкая, и ни один палец не шевельнётся.
Но тётя Адя уже забыла обо мне. Она что-то говорит другим и катится в соседнюю комнату.
Я долго стою один. Мужчины курят в коридоре, разговаривают о чём-то, все женщины на кухне. А я забиваюсь в угол, к приёмнику, и тихонько кручу ручку настройки. Посвистывает, трещит, гудит. Врывается музыка. Мир дышит гулко и шумно. Отживает последний час старого года. Идёт Новый год!
«Где же Толик? — думаю я. — Где же Толик? Неужели в лесу?.. Один?»
…«А поезд шёл — чик, чик, чик — в Чикаго!»
…«И в наступающем году, я надеюсь, вы будете добиваться таких же крупных надоев?» — «Конечно!»…
«Толик, ну что ж ты, Толик! Как же так?»
И я думаю, какой Толик слабый. Когда ходим за грибами, он устаёт самым первым. Он единственный из наших, кто не может переплыть речку.
И я вспоминаю, как он сегодня доверчиво смотрел на меня своими голубыми глазами, быстро-быстро моргая ресничками…
— За стол! — командует Василь Василич. — Все за стол!
Мы садимся. Радио — на полную громкость. Тишина. И вот… «Дорогие товарищи!..» Все встают. Держат рюмки в руках. С новым счастьем! С Новым годом!! И — ш-ш-ш — Москва. Красная площадь. Бом! Бом! Бом!
— Ура! — кричат все. — Ура!
Как всегда жду я, как люблю эту минуту!
— Ура! С новым счастьем, с Новым годом!
Стреляют бутылки шампанского, шипят и сыплют искры бенгальские огни. Конфетти сыплется на людей, на стол.
— Ура! — громче и дольше всех кричит тётя Адя.
А потом начинаются танцы. Тётя Адя вскакивает, роняя стулья, устремляется ко мне.
— Я с молодым человеком! — Она хватает меня и вытаскивает на середину комнаты. — Тара-ра-ра, тара-ра-ра! — Кладёт руку мне на плечо и начинает меня вертеть туда-сюда.
А я — как робот, которого учат ходить. Спотыкаюсь, тащусь за тётей Адей.
— Тра-ра-ра-ра, та-ра-ра-ра!
Наконец-то кончилось. Музыка умолкает, и я проворно прошмыгиваю в коридор.