На первом этаже зала первая камера по правую руку от входа, со стороны кабинета начальника тюрьмы, просторнее и удобнее тех, что расположены за ней. Внутри нее можно увидеть даже некоторый намек на уют: на полу — полоска ковра, на стене — газовый рожок в плафоне из проволоки, внутри которого днем и ночью горит свет, стол, стул, простая, но удобная кровать. Это камера смертников. В дюжине шагов от ее порога находится дверь, которая ведет в другую часть тюремного двора. Там, если пройти еще с десяток шагов по выложенной каменными плитами дорожке, вы окажетесь у невзрачного одноэтажного здания без окон с широкой дверью, через которую могут одновременно пройти два человека. Внутри этого здания — прочная балка от стены до стены для веревки, под ней — люк и яма с выкрашенными желтовато-розовой клеевой краской кирпичными стенками.
Из своей камеры Манфред с интересом прислушивался к усиливающемуся день ото дня гулу толпы, беснующейся у тюремных ворот.
Доктор, который ежедневно навещал его, оказался приятным и умным собеседником. В некотором смысле он заменил Джорджу начальника Уондзуортской тюрьмы, поскольку глава Челмсфорда был человеком сдержанным и ни на йоту не отступал от тюремных правил. Как-то раз Манфред поведал доктору о том, что думает о защитниках «Рациональной веры».
— Но зачем же в таком случае вы завещали им такую огромную сумму?! — воскликнул изумленный медик.
— Потому что больше всего я не люблю недалеких, ограниченных и глупых людей, — загадочно ответил заключенный. — Этот Суини… — продолжил он.
— Как вы узнали про Суини? — поинтересовался доктор.
— Слухами земля полнится, — беспечно отвечал Манфред. — О Суини известно не только в Англии. К тому же я знаю все обо всех.
— Как насчет меня, например? — Доктор лукаво посмотрел на заключенного.
— Насчет вас, — многозначительно повторил Манфред. — С того дня, как вы окончили Клифтонский колледж, до того как женились на младшей дочери мистера Арбакла из Чертси…
— Боже правый! — не сдержав изумления, воскликнул доктор.
— Я достаточно долгое время изучал рабочий персонал тюрем, расположенных вблизи Лондона, — пояснил Манфред. — Вас это удивляет?
— Пожалуй, что нет, — ответил его собеседник, и все же было видно, что это произвело на него сильное впечатление.
Жизнь Манфреда в Челмсфорде мало чем отличалась от жизни в Уондзуорте. Дни его были заполнены той же тюремной рутиной: прогулки строго по расписанию, визиты начальника тюрьмы, доктора и священника.
В одном Манфред был тверд: он отказывался от любой духовной помощи и не посещал служб. О своем отношении к религии он прямо заявил тюремному священнику, чем поверг его в необычайное изумление.
— Вам неизвестно мое вероисповедание, — сказал Манфред, — потому что я отказался сообщать об этом кому-либо. Но я уверен, что вы все равно не стали бы стараться обратить меня в свою веру или изменить мои давно устоявшиеся убеждения.
— Что же это за убеждения? — поинтересовался священник.
— Это моя самая большая тайна, — ответил Манфред. — И делить ее я не намерен ни с одним человеком.
— Но вы же не можете умереть, как язычник! — в ужасе воскликнул служитель церкви.
— Главное — с какой точки зрения посмотреть на это, — спокойно возразил смертник. — И меня полностью удовлетворяет моя позиция. Кроме того, — добавил он, — я пока что не собираюсь умирать. Поэтому мне вдвойне неприятно принимать от доброго человека сочувствие и заботу, которые сейчас мне ни к чему.
Тюремного лекаря Манфред постоянно поражал тем, что то и дело упоминал новости, которые он узнавал каким-то совершенно непостижимым образом.
— Я просто диву даюсь, сэр, откуда он все знает, — признался медик тюремному начальнику. — Люди, которые его охраняют…
— Вне подозрений, — отрубил тот.
— И газет он не получает?
— Нет, только книги. На днях он попросил «Три месяца в Марокко». Сказал, что начал ее в Уондзуорте и хочет дочитать. Я выполнил его просьбу.
За три дня до намеченной казни начальник тюрьмы сообщил, что, несмотря на петицию, министр внутренних дел не нашел оснований для смягчения приговора.
— Я и не рассчитывал на помилование, — ровным, лишенным всякой интонации голосом ответил Манфред.
Большую часть времени заключенный посвящал разговорам с двумя надзирателями. Обостренное чувство долга заставляло их отвечать на его вопросы односложно, но они с большим интересом слушали его рассказы о самых невероятных уголках мира. Со своей стороны они, как могли, помогали ему коротать время, и он был благодарен им за молчаливую сдержанность.
— Вы — Перкинс, — однажды сказал Манфред, обращаясь к одному из них.
— Да, — ответил надзиратель.
— А вы — Франклин? — спросил он другого, и тот ответил утвердительно. Манфред кивнул. — Когда я буду на свободе, — сказал он, — я найду способ отблагодарить вас за вашу образцовую терпеливость.
В понедельник (казнь была назначена шерифом графства на вторник) на прогулке он заметил во дворе человека в гражданском и узнал его. Вернувшись в камеру, Манфред попросил позвать начальника тюрьмы.
— Я бы хотел встретиться с мистером Джессеном, — сказал он, когда тот вошел, но начальник тюрьмы заколебался. Тогда Манфред попросил: — Вы не могли бы передать мою просьбу министру внутренних дел по телеграфу? — И тюремщик пообещал, что выполнит просьбу.
К его удивлению, ответ пришел незамедлительно: министр встречу разрешил.
Зайдя в камеру, Джессен вежливо кивнул сидящему на краешке кровати человеку.
— Мне нужно поговорить с вами, Джессен, — обратился к нему Манфред и жестом пригласил его сесть. — Я хочу раз и навсегда покончить с делом Старкье.
Джессен улыбнулся.
— Тут нечего объяснять, приговор ему был подписан царем, и у меня было его личное указание на этот счет. Так что, повесив его, я лишь сделал свою работу.
— И все же вы могли подумать, — произнес Манфред, — что мы взяли вас для этой работы, потому что…
— Я знаю, почему вы взяли меня, — спокойно ответил Джессен. — Старкье и Франсуа нарушили закон и были приговорены по закону, а вы караете только тех, кого закон обошел.
Тогда Манфред спросил про «Гильдию», и Джессен просиял.
— О, в «Гильдии» дела идут как нельзя лучше! — он довольно улыбнулся. — Сейчас я обращаю железнодорожных воров… Ну, вы знаете, их полно на вокзалах.
— И в кого же?
— В грузчиков и носильщиков, которых они иногда изображают, — ответил увлеченный человек, но добавил уныло: — Хотя порой очень трудно найти применение для людей, которые и рады бы заняться нормальным делом, да только из документов имеют лишь разрешение на досрочное освобождение.
Когда он собрался уходить, Манфред пожал ему руку.
— Не отчаивайтесь, — сказал он.
— До свидания, — ответил Джессен, и Манфред улыбнулся.
Если эти два слова: «Манфред улыбнулся» уже приелись вам, я хочу напомнить, что они лучше всего передают то настроение, в котором он проводил эти страшные дни в Челмсфордской тюрьме. Нет, в его отношении к своему положению не было и тени бравады или насмешки, и когда он встречался с тюремным священником, будь на месте последнего даже самый легкоранимый человек на земле, и тот бы не нашел повода для обиды. Но твердость убеждений Манфреда оставалась непоколебимой.
— Я ничего не могу с ним поделать, — в отчаянии ломал руки священник. — В его руках я ощущаю себя младенцем. Он заставляет меня чувствовать себя, как какой-нибудь дьячок, разговаривающий с Сократом.
Подобного никогда раньше не случалось. Положение было столь необычным, что по просьбе Манфреда в конце концов было решено вовсе отказаться от религиозных церемоний.
Днем во время прогулки Манфред поднял голову и посмотрел в небо. Надзиратели, проследив за его взглядом, увидели большого желтого воздушного змея с развевающимся флажком, на котором была реклама какой-то новой марки автомобильных шин.
— Парящий желтый змей — чем не символ свободы? — усмехнулся Манфред и пошел дальше по каменному кругу, напевая какую-то песенку.
Вечером перед сном у него забрали тюремную робу и вернули тот костюм, в котором он был арестован. Когда Манфред засыпáл, ему показалось, что он услышал непривычный звук шагов и подумал, что правительство, очевидно, решило усилить охрану тюрьмы. Топот караула под его окном звучал тяжелее и отрывистее, чем обычно.
— Военные, — догадался Джордж и заснул.
Он не ошибся. По мере того как приближался роковой час, опасение, что Манфреда могут попытаться спасти, росло, поэтому ночью на поезде в Челмсфорд прибыли полбатальона солдат, которые окружили тюрьму.
Священник, решившись на последнюю попытку, получил неожиданный отказ. Неожиданный из-за горячности, с которой он был высказан.
— Я отказываюсь говорить с вами! — сердито воскликнул Манфред. Это был первый раз, когда он проявил несдержанность. — Я ведь уже говорил вам, что не хочу, чтобы из-за меня священное действо превратилось в фарс. Как вы не понимаете, что я веду себя так, потому что у меня есть причины? Или вы думаете, что я невоспитанный грубиян, который отвергает вашу доброту из-за какого-то извращенного упрямства?
— Я просто растерялся, — признался священник, и, когда Манфред ответил, голос его звучал спокойнее:
— Подождите еще несколько часов, и вам все станет понятно.
В опубликованных позже рассказах о том знаменательном утре утверждается, что Манфред почти ничего не ел. Но в действительности он весьма плотно позавтракал, заявив: «Мне предстоит долгая дорога, так что нужно набраться сил».
Без пяти минут восемь у двери в камеру собралась небольшая группа газетных репортеров, через тюремный двор протянулась двойная шеренга надзирателей, а солдатам, окружавшим тюрьму, была отдана команда усилить бдительность. Без одной минуты восемь в камеру вошел Джессен с тонким ремешком в руках. Потом с первым ударом часов в камеру шагнул начальник тюрьмы и кивнул Джессену.
В ту же секунду в разных частях страны одновременно были перерезаны телеграфные провода, соединяющие Челмсфорд с остальным миром.