Каждый раз отправляясь на встречу с Ойшином, я составляла у себя в голове список всего, что у меня было нового для того, чтобы ему передать. И заучивала его наизусть до изнеможения. Любая мелочь казалась мне важной.
Ойшин приходил на встречи неизменно с пустыми руками – не в переносном, а в прямом смысле слова: если у меня еще была с собой дамская сумка, то у него не было ничего, кроме маленькой записной книжки в кармане, в которой он делал пометки о том, когда должна была состояться наша следующая встреча. Как правило, он записывал ее себе туда буквально парой букв и не на тот день, на который она на самом деле назначалась, по какой-то своей, одному ему ведомой системе. Ничего из того, что я ему рассказывала, он, естественно, никуда не записывал.
Встречи были, к моему сожалению, короткие – по полчаса каждая, не больше. Мне очень хотелось говорить с ним и слушать его до бесконечности, но я понимала, что это лишь несбыточная мечта. В конце концов, мы занимались не игрушками, и я не могла позволить себе в такой момент расслабиться и размечтаться.
И все же в ходе наших бесед я постепенно узнавала получше и его как человека.
Он казался мне очень застенчивым. Хотя он нормально, свободно со мной разговаривал, в нем чувствовалась какая-то сильная внутренняя скованность, не по возрасту.
По моим подсчетам, он должен был быть чуть постарше меня. Я составляла себе его облик как личности по маленьким деталям – подобно тому, как следователь составляет портрет на фотороботе, подбирая по частям рот, глаза, нос и губы. Так, из наших разговоров я поняла, что его родителей давно нет в живых, причем мама, вероятно, умерла намного раньше, чем отец; что у него много братьев и сестер; что республиканцем он стал «по наследству» – от отца и братьев. Там, где он родился и вырос, он просто не мог им не стать.
Когда англичане проиграли на проходившем в то время футбольном чемпионате не помню уже чего и из него вылетели, на работе у меня был всеобщий траур. А для меня, наоборот, это был не день, а ну просто именины сердца. Я рассказала об этом Ойшину, а он засмеялся:
– Нас отец с детства учил: неважно, в каком виде спорта, но когда англичане проигрывают, это всегда здорово!
Мне ужасно хотелось узнать его полное имя и биографию, но я хорошо понимала, что спрашивать об этом нельзя. Да я и не хотела подвергать его ни малейшему риску: чем ближе я узнавала его, тем дороже мне он становился.
И все-таки я узнала их потом – именно методом этой самой своей постепенной подборки информации. Сначала я узнала его знак гороскопа. Конечно же, он оказался Козерогом! Как Володя Зелинский. В них обоих была похожая внешняя легкая бравада в сочетании с сильной внутренней скованностью и странная смесь излучаемого ими внутреннего тепла с какой-то душевной прохладностью. Если верить гороскопам, Козерог и я были идеальным сочетанием, но я слишком хорошо еще помнила, чем кончились мои чувства к Володе…
– А сколько лет ты пробыл в тюрьме? – спросила я как-то Ойшина.
– 12, – ответил он с какой-то даже гордостью. – Вообще-то мне дали 17, но потом меня выпустили под соглашение Страстной Пятницы, как всех наших ребят…
– Ого! – присвистнула я с уважением в голосе, – Мне себе даже представить такое трудно.
И Ойшин стал выглядеть еще более гордым, когда это услышал.
– Если нас когда-нибудь увидит вместе кто-нибудь из тех, кто не должен, – сказала ему я, – Я имею в виду, из своих же, скажи им, что я беру у тебя интервью про твой тюремный опыт.
Постепенно я узнала, что он любит итальянскую кухню и рок-музыку, что он безработный, но по специальности столяр, и что он с удовольствием смотрит по телевизору сериал «Сопранос»
– А «Стар Трек»? – с подозрением спросила я.
– Нет, это не для меня!- протянул он, и я воспрянула духом.
Он никогда не упоминал про детей – из чего я сделала вывод, что у него их не было. Один как-то раз упомянул про свою подругу, но подруга – это не жена, а что-то такое временное и несерьезное. («В его возрасте у среднего ирландского республиканца уже чуть ли не внуки бывают, а он все еще не женат!» – почти радостно отметила про себя я.) В любом случае, когда он говорил о своей подруге, в голосе его не было ничего романтического:
– Я никогда не говорю с ней о том, куда я еду. Вообще о том, чем я, собственно, занимаюсь. Но я думаю, что она догадывается, – сказал он. Только при последнем этом слове лицо его осветилось человеческой привыазанностью к ней: вот мол, она у меня какая неглупая. Но ни капельки влюбленности не звучало в его голосе (а ведь судя по тому, как недавно его выпустили, у него еще не было в распоряжении достаточно времени, чтобы осесть, осемейниться и перейти от стадии влюбленности к повседневной будничности отношений). Вот почему меня не задело его упоминание о ней. Да и тогда еще я не отдавала самой себе полностью отчет, что я в него влюблена. Мне казалось, что я себя вполне хорошо контролирую.
Иногда он расспрашивал меня о наших местных республиканских делах и что я о них думаю. Он интересовался моим мнением о тех или иных людях или событиях, а я отвечала ему честно, но так, чтобы никого не обидеть. Когда он спросил меня, что я думаю о нашем местном депутате – том самом, который намеревался увезти меня в горы для «страстной любви», мне и в голову не пришло рассказать ему об этом. Во-первых, из уважения к пожилому человеку (даже хотя он того и не заслуживал), а во-вторых, потому что я хорошо понимала: я по-прежнему человек для них все-таки чужой, и кому они в данном случае скорее поверят? Правильно… А обо мне скажут, что я сама на это напрашивалась! Или вообще что я клевещу на бедного ветерана.
К слову, Дермоту-то я о том случае рассказала. Несмотря на то, что Дермот не имел на меня никаких прав, относился он ко мне как ревнивый собственник, и я хорошо понимала, что как раз он-то мне в данном случае поверит. Он действительно поверил – и с тех пор возненавидел того депутата так, что мало не покажется. А я подумала про себя: боже, что бы началось, если бы он понял, насколько по душе мне «наш друг», как мы с Дермотом между собой называли Ойшина для конспирации! Не иначе как «море крови »!
Наши с Ойшином взгляды на заокеанских «дядюшек», к моей радости, совпадали совершенно. Насчет «звездно-полосатых» у него не было абсолютно никаких иллюзий- подобных тем, которыми страдал Дермот, не говоря уже о его более высокопоставленных товарищах, которые ежегодно в свой национальный праздник бегали (ой, простите, летали!) с докладом к президенту чужой страны о своих внутренних делах. Мне это напоминало русских князей, которые во времена монголо-татарского ига ездили в Орду к хану за ярлыком на княжение на своей собственной земле. Когда я предложила одному из них пригласить на местный фестиваль с воспоминаниями моего знаменитого однофамильца, тот сначала отнесся к моему предложению с большим энтузиазмом. Ойшин тоже был в восторге от такой идеи. Но «свыше вышла установка», что этого делать нельзя: мотивировали бесстрашные революционеры свое решение тем, что подобное приглашение … «отпугнет спонсоров»! Я, между прочим, не шучу.
Ойшин был разочарован не меньше меня.
– Какие спонсоры; да разве о них речь? Разве этот фестиваль не для народа устраивается? Да столько наших людей о встрече с таким человеком только мечтать могли!
Вероятно, мы с ним просто отстали от требований современного этапа антиколониальной борьбы: считаться с интересами спонсоров…
Как-то речь у нас с Ойшином зашла об оппортунизме, и я подняла тему «волков в овечьих шкурах» в политических партиях и то, как партии эти перерождаются, на примере КПСС.
– Впрочем, зачем так далеко ходить за примерами!- воскликнула я. – У вас и здесь уже таких типов хватает. Среди ваших собственных партийных представителей.
– О ком это ты? – спросил Ойшин, но я не хотела говорить ему, что о Хиллари.- Впрочем, я кажется, и сам знаю. Мы ведь встречаемся с ними со всеми перед тем, как они приступают к должности, и они присягают на верность – что не будут идти против нашей линии. Это ведь женщина, да?
И я была вынуждена подтвердить, что да… Оказалось, он полностью разделял мое о ней мнение. Но изменить что-либо был не в силах: у него был не слишком высокий ранг в армейских рядах. Я так поняла, что средний.
– Я не стремлюсь к высшим чинам, – сказал он мне как-то, – Я человек без амбиций. Меня моя должность вполне устраивает. Главное – приносить пользу делу.
И от этого он стал мне еще симпатичнее.
Я заметила, что он задает мне одни и те же вопросы по нескольку раз – словно проверяет, отвечу ли я ему во второй или третий раз то же, что и в первый. Но я не обиделась – наша пословица гласит: «Доверяй, но проверяй». А уж в таком-то деле и подавно.
С Ойшином у нас оказались многие местные общие знакомые. Например, наш деревенский толстяк Джерард – когда я видела его, я всегда пыталась представить себе, как он с такими габаритами мог помещаться в маленькой тюремной камере. Он был большой умница, судя по тому, как он разрабатывал у нас на месте предвыборную кампанию. Ойшин сидел с ним в тюрьме в одном блоке. Естественно, я не могла упомянуть в разговоре с ним, что я знакома с Ойшином. Никто не должен был этого знать.
– Вообще я советую тебе держаться подальше ото всех наших собраний, маршей и прочих мероприятий, – посоветовал мне он. – Даже лучше будет, если ты совсем прекратишь участвовать в работе вашей местной ячейки. Ты настолько заметная в нашем окружении личность, что непременно вызовешь интерес у кого не надо. Лучше будет потихоньку лечь на дно. Слишком на многое поставлено в нашем с тобой деле.
И я со всей горячностью человека, которому не терпелось себя доказать, пообещала ему «лечь на дно»…
Место встреч время от времени приходилось менять. Мы встречались то в парке, то в сквере, то в кафе, то в лесу, то в пабе, то даже как-то раз на пляже (но об этом речь еще впереди), в самых разных уголках города.
Однажды мы разминулись с ним самым нелепым образом: договорившись встретиться в одном пабе на южной стороне Дублина. Я, как обычно, приехала раньше него и ждала его внутри. В пабе было темно как у африканца в желудке, как довольно глупо шутил в свое время кто-то из моих одоклассников. И почти не было посетителей: ну какой дурак пойдет в паб с утра, когда все его завсегдатаи еще отсыпаются от предыдущего проведенного в нем вечера?!