орошей аттестации., повышения зарплаты и всего прочего будет ещё только труднее вдруг ни с того, ни с сего зaявить ей за обедом, что фирма, очевидно, скоро перестанет нуждаться в её услугах!
Кристоф был ужасно рассержен на самого себя, но делать было нечего. С наклеенной улыбкой вывел он Евгению на улицу и повел в ближайший китайский ресторан.. Она тоже явно чувствовала сея неловко.
За обедом он не смог удержаться от того, чтобы выпить стакан пива – хотя бы это, для храбрости. И начал издалека. Он хотел показать ей свою человеческую сторону. Что он не монстр, и что такие решения принимаются выше его…
Кристоф рассказывал Евгении о своем детстве, о гедеэровской молодости, – и она, слушая его, тоже прямо-таки помолодела на глазах. Видно было, что у неё то время вызывает самые приятные воспоминания. Кристоф внутренне сморшился, как от кислого лимона, вспоминая работу на государственной ферме и черных мозамбикских детей на соседней койке в их пионерском лагере…
"А ты что, думаешь на всю жизнь здесь остаться?"- деланно-бодро спросил он.
Он пытался намекнуть ей, что пора бы и "рвать когти" куда-нибудь ещё. Но она не поняла намека.
"А куда мне деваться?"- невесело улыбнулась она. "Ты что, знаешь какое-нибудь местечно получше? Здесь у меня все-таки работа eсть…"
Возможно, это был как раз тот момент, которого он ждал, – но язык у Кристофа прямо-таки прирос к его не вполне ещё, как оказалось, окапиталистившемуся небу. И понес совсем не то, что он хотел сказать.
"Как насчёт Кубы?"- почему-то вдруг вырвалось у него.
"Куба? Куба- это прекрасно, но зачем им я? Зачем им лишний рот? У людей и без меня забот хватает,"- подняла удивленно брови Евгения.
"Ну, например, не сейчас, а потом, когда Фиделя не будет,"-вырвалось у него непроизвольно. -"Я думаю, что тогда это будет страна больших возможностей!"
Она посмотрела на него так, как смотрят на человека, который сначала пытается вызвать доверие, но тут же, ещё его не получив, наносит тебе удар кулаком в солнечное сплетение.
"Да, конечно, Кристоф,"- с сардонической улыбкой спокойно сказала она. -- "Такой же, как, например, Гаити!"
"Ну почему… "- от пива его начало развозить. "Я думаю, что кубинцы слишком умны для этого."
"А разве глупы были мы, русские? Или болгары? Или украинцы? Хотя, наверно, ты прав. Точно, слишком глупы… В этом-то было и все дело." – и она замолчала, уставившись в пространство.
Кончилось тем, что он ей так ничего и не сказал. И потом ругал себя за собственную мягкотелость ещё больше. Ему, бывшему "комми", выросшему, не имeя даже понятия о том, что такое бизнес, доверили такой ответственный пост – а он.... Не может элементарно сократить лишнeго работника! И никому ведь в этом не признаешься…
Вместо этого он неожиданно даже для самого себя сказал ей:
«Готовься, поедешь в Голландию в командировку…»
И удивился тому, какой ужас проступил на секунду на ее лице. Но только на секунду.
«Да, конечно…»- сказала она как ни в чем не бывало. – «Когда надо ехать?»
Интересно, подумал Кристоф, вспоминая вечером дома это ее выражение лица, какие скелеты прячутся там, в ее шкафу?
****
… Снаружи это – самый обыкновенный дом. Старинный, огромный, с тенистым садом раскинувшимся за ним, на тихой, респектабельной улице голландского университетского городка. Но внутри него плещется целое море человеческого страдания. Верхушки волн можно заметить уже когда проходишь мимо этого таинственного дома: если внимательно посмотреть на окна, иногда можно увидеть прижавшиеся к стеклу побелевшие носики ребятишек, которых тут же, заметив ваш взгляд, оттаскивают от окна. Делают это их мамы; грустые, покрасневшие от слез и бессоных ночей лица их самих очень редко приближаются к окну.
В этот дом не впускают мужчин – даже самых замечательных и с самыми хорошими намерениями. На его стенах нет вывесок, окна нижнего этажа забронированы решетками, а забор вокруг сада покрыт сверху колючей проволокой. За садом простирается канал – и грустные, заплаканные жительницы дома тайком, из-за занавесок следят обычно за тренировкой местной команды по гребле. Тоскуя по свободе, как будто бы они – в тюрьме.
Перед нами – заведение, которых у нас в России пока немного (не потому, что у нас нет подобных проблем, а потому, что для их решения мы пользуемся преимущественно помощью родных, близких и друзей, а не государства). Приют для женщин, бежавших от своих мужей, плохо с ними обращавшихся. Чаще всего – бежавших с детьми, ибо только наличие последних и подталкивает их к такому решительному шагу. Перед нами – так широко рекламируемое в России буржуазной как решение всех наболевших женских семейных проблем заведение. Мужеубежище.
Хлещет дождь. Я стою на другой стороне улицы, смотрю на этот дом и тихо смотрю на него. Плакать не получается – за меня это делает голландская погода. Все последние годы это здание преследовало меня в кошмарных снах – и я боялась, как огня, оказаться вновь в этом городе, даже в этой стране, и вновь увидеть его. Но вот, заставила себя, пересилила… Правда, только потому, что меня послали в командировку. Но меня не посылали в этот город, и я не обязана была сюда заезжать. Просто может быть, только теперь, после того, как я стою вновь лицом к лицу с мужеубежищем, прекратятся эти кошмарные сны. Этот дом – последнее место, где моя дочка была нормальной и здоровой…
Когда Кристоф сказал, что отправляет меня в Голландию в командировку, я чуть было не написала заявление по собственному желанию. Я не рисуюсь. Паника поднялась во мне девятым валом – от одного только воспоминания об этой стране. Тем более, что Сонни все еще жил там. Но я боялась не его – в конце концов, снявши голову, по волосам не плачут!- а своих воспоминаний…
Но в конце концов я пересилила себя. Иначе я так никогда на это и не отважусь. Правда, когда я пересаживалась на другой самолет – в лондонском Хитроу – со мной случилось вдруг нечто странное. Такое, чего отродясь ни до этого, ни после этого не бывало: мне вдруг стало больно дышать. Да так больно, что грудь просто разрывало в клочки – ни вдохнуть и ни выдохнуть. Мне даже вызвали «скорую». Но медбратья не нашли ничего физически подозрительного. Как странно! Неужели же может быть такая физическая боль только от того, что у тебя на сердце?
– Может, Вам все-таки лучше вернуться в Белфаст? – спросили хором медбратья. – Или можем взять Вас на одну ночь в больницу – на всякий случай…
Мне больно было даже говорить. Но я здорово на себя разозлилась: у людей бывают проблемы похуже моих, а я настолько расквасилась!
– Не надо, я сейчас передохну и полечу дальше, – сказала им я. Они только пожали плечами – дело твое. Тут ведь хоть из окна выпрыгни – по-настоящему это никого не касается.
Потом, уже на земле, боль наконец отступила. Я так никогда и не узнала, что это было.
В Голландии меня встретил менеджер Герт-Ян – тот самый кудрявый как барашек сексист, который, приезжая к нам в Белфаст, всегда ожидал, что из всего нашего офиса именно я буду подавать ему кофе. Дело было даже не в кофе, кофе – это был только симптом. Даже Ольга заметила тогда еще, что женщин на рабочем месте он просто не воспринимает всерьез. Разговаривая с нами по делам, он обращался исключительно к мужчинам – даже к такому лоботрясу как Джон, который знал раз в десять меньше, чем Ольга. Это очень типично для голлландцев, к слову. Поэтому мне всегда так смешно, когда они вопят о мусульманах, отказывающихся подавать руку женщинам для рукопожатия. Один раз я как-то была в белфастской мечети – брала интервью для радио. Так палестинский имам, не пожимая мне руки, относился ко мне с гораздо большим уважением, чем Герт-Ян, которыи тряс мне ее минут десять. Почему все-таки для европейцев форма настолько важнее содержания? Да и что вообще говорить о стране, которую так метко описал в своей песне Салах Эдин:
« Het land waar mensen leven in een andere demensie…
…Het land dat problemen zoekt maar toch wil vermijden…
… Het land dat houd van winnen maar opgeeft bij verliezen…
…Het land waar de vrouw word verkocht achter het raam»
Герт-Ян был такой же, как его страна. Hopeloos geval. И слушая его, я каждую секунду радовалась, что больше среди Герт-Янов не живу.
Он возил меня из одного офиса в другой, из одного центра по починке компьютеров в другой и лепетал всякий вздор. К концу дня я почти перестала его слушать. Мне предстояло на ночь остаться в Ден Босе, а утром поехать с этим же бараном в Бельгию. Вечером в Ден Босе я собиралась встретиться с Харальдом. Ведь Ден Бос – это совсем рядом с Тилбургом.
Я попросила его не говорить ни Сонни, ни другим их родственникам, что я в Голландии.
Я знала, что он не проговорится.
И Харальд приехал. Он почти не изменился за те 6 лет, что я не видела его, только немного пополнел. Мы оба были рады встрече. Мы совсем не говорили о Сонни. Вместо этого он мне рассказывал про свою работу и про жизнь на Антилах, а я ему – про свою и про жизнь в Ирландии. А потом мы вместе поехали в Бреду к одному антильскому музыканту, большой поклонницей которого я была – Харольд оказался его хорошим знакомым! Нет, это был, к сожалению, не Бобби – этот музыкант исполнял настоящую антильскую музыку, и мы втроем весь вечер говорили на папиаменто и пели песни…
– Женя у нас антильские песни знает!- похвастался Харальд своему другу.
– Знаю, но у меня нет голоса!- отнекивалась я. Но они вручили мне бокал моего любимого «Понче крема», и после него я не удержалась.
– Den kaya grandi mi a topa bu
Mi n’sa dikon pero mes ora m’a komprеnde
Ku tin kos ku mi no sa di bo
B’a mira mi b’a spanta…
Музыкант очень удивился тому, что я говорила на его родном языке. А я и сама удивилась – я-то думала, что я его уже почти совсем забыла без практики. Но нет, все всплыло и вернулось ко мне моментально, я даже поражалась, когда откуда-то из недр моей памяти начали подниматься на поверхность такие слова, которые я даже и сама не подозревала, что знала!