Я просияла и пошла ему навстречу. И через минуту мы уже так и говорили друг с другом – как давно не видавшиеся близкие родственники. Мы спешили поделиться накопившимися за 6 лет разлуки новостями, вспоминали общих знакомых и друзей… А его родители смотрели на нас с удивлением.
У нас в городке им понравилось. Кроме погоды: даже самый разгар ирландского лета антильцам, естественно, кажется холодным. А еще они на полном серьезе спрашивали меня, не нападет ли на них здесь кто-нибудь на улице потому что они католики. Я заверила их, что они оказались по правильную сторону баррикады.
– Что же ты жену с собой не привез? – искренне, в порыве гостеприимства воскликнула я. Сонни, который только что хвастал мне тем, как вкусно его жена готовит разные китайские кушанья, помрачнел:
– Моя жена тебя не любит.
Я рассмеялась.
– Сонни, да ведь твоя жена меня совсем не знает! Она знает обо мне только то, что ты ей рассказывал!
Он даже не задумался над собственными словами, когда мне это выдал.
Они пробыли у нас 4 дня, хотя собирались пробыть пять: в последний день они вместо этого решили поехать в Белфаст, походить там по магазинам. Что ж, это дело нужное… Ирония ситуации была в том, что они приехали сюда специально для того, чтобы провести время с Лизой, а она им так быстро наскучила, что им не терпелось поскорее поехать отовариться! Луиза даже не доделала Лизе антильскую прическу, которую взялась было делать – бросила на половине головы. Это даже немного обрадовало меня, так как подтверждало правильность моего выбора, когда я боролась за нее и не оставила ее им. Какой бы она выросла там, где людей по сути своей интересует только во что она одета и как она причесана? Еще неизвестно, что хуже – быть физическим инвалидом или душевным.
Я попыталась представить, как бы повела себя я, если бы Лиза жила с отцом и с его родными в Голландии, а я бы приезжала ее навестить. Да я не отошла бы от нее ни на секунду, все 5 дней! Какие там магазины!
После того, как Сонни с родителями уехали, он продолжал мне время от времени названивать. О Лизе он во время таких разговоров спрашивал мало (я бы даже сказала, до обидного мало!) – говорил в основном о себе, что у него где болит (он давно уже страдает радикулитом), что нового на работе, и т.п. Потом неожиданно сказал, что хочет скоро вернуться с семьей на Кюрасао. Я за них порадовалась. А потом он вдруг неожиданно сказал:
– Хочешь, я и тебе помогу найти там у нас работу? Переедешь к нам с Лизой…
Я раскрыла рот в беззвучном изумлении. Неужели он все еще не оставил как-то высказанной им мне в ходе развода мысли: «Мы разведемся, но я все равно иногда к тебе буду заходить»? Может, поэтому я и уехала в другую страну!
Нет уж, Сонни, умерла так умерла!
Это было для меня слишком. И я решила сказать ему всю правду:
– Спасибо, конечно, Сонни, но я не могу так вот просто срываться с места. У меня теперь есть еще дети, и…
Он не дал мне договорить.
– Этого следовало от тебя ожидать, – бросил он резко, почти как Ипполит Наденьке в «Иронии судьбы» – Это совершенно в твоем духе.
Хотя у самого уже тоже рос в новой семье сын.
Сонни повесил трубку и с тех пор прекратил все контакты со мной. Даже не присылает Лизе открыток на день рождения. Правда, сеньор Артуро и Луиза это все еще с удовольствием делают.
Визит Сонни, думала я тогда, и был тем девятым валом, после которого жизнь должна была стать хоть чуточку легче.
Но я ошиблась -девятый вал того года был еще впереди. И уже не за горами. Он обрушился на мой и без того уже достаточно потрепанный бурей берег с приездом в Ирландию мамы…
***
…Я проснулась от тупой боли в груди. Во сне я задыхалась.
Самое главное, что я не могла даже восстановить в памяти приснившийся мне сон в деталях: все, что я помнила, – это слова. Острые и ядовитые, как змеиные зубы, они впивались в мое сознание, и от них не было защиты, как ни старалась я спрятать голову в подушку и закрыть уши.
Боль не утихала, а усиливалась, а воздуха становилось все меньше и меньше – с каждым новым оскорбительным словом, отпечатавшимся в моем сознании. Мне вспомнилось, как называла такое чувство моя бабушка: если я в детстве обижала её, бабуля говорила, что на сердце у неё "повис камень", и маленькая я после этого изо всех сил старалась тот камень с бабушкиного сердца скинуть: ходила с игрушечным ведерком за водой, помогала бабуле полоть грядки, мыть посуду.
И поминутно спрашивала: "Ну как, бабушка, камень уже стал легче?"
Вот только меня никто сейчас об этом не спросит, – и у меня не было на этот счёт иллюзий… Засыпать ещё раз я боялась :каждый раз, когда я забывалась сном, змеиные зубы ядовитых слов впивались в неё с новой силой; от них не было спасения ни днём, ни даже ночью…
Кошмарные сны, постепенно отпускавшие меня за последний год, вернулись, как это ни странно, с приездом мамы. Хотя, казалось бы, этому можно было только радоваться -далеко не все наши соотечественницы, живущие за границей, имеют рядом самого близкого человека. Именно таким человеком- самым близким – была для меня мама все эти годы. Приехала она ко мне опять в октябре. Я не стала пока говорить ей о переменах в своей жизни – и правильно сделала. Но и без этого с мамой творилось что-то непонятное. Я с трудом узнавала ее.
Я попыталась определить в своей памяти момент, когда в маме начались перемены,- и не смогла. Наверно, с тех пор, как перемены начались в маминой жизни – и в жизни нас всех ? Я вспомнила, какой была мама, когда я росла, как я гордилась своей мамой практически всю жизнь, – и мне стало горько…
Начальник большого отдела на крупном заводе, моя мама была не только умной и сильной женщиной, но и первой в городе красавицей. Я, пожалуй, до самого последнего момента считала, что нет такой проблемы, которая была бы маме не по плечу. И тем труднее мне было сейчас понять, что с ней творилось.
Недавно мама вышла на пенсию, хотя была ещё достаточно молодой. Честно говоря, она, наверное, поступила правильно: ибо слишком больно было смотреть и не иметь никакого влияния на то, как распродается по кусочкам родной завод, как останавливается производство, как цеха, совсем ещё недавно выпускавшие продукцию, превращаются в склады, и как радуется этому новое заводское руководство, похожее по своему умственному уровню на стрекозу из басни Крылова: " Счастье-то какое привалило, можно ничего не делать, а денежки идут!" – как откровенно-наивно говаривал новый директор, до которого ну никак не доходило, что завтра ему скажут: "Ты все пела? Это дело… Так пойди же попляши!".
Я вспомнила одну из горячих дискуссий дома, между мамой и моим «новорусским» брательником Гришей, высокомерно презиравшим "инженеришек" и "работяг", которые "не умеют делать деньги".
– Если бы не мы, вас бы сейчас искать негде было! Вы вот уже второй десяток лет прожираете то, что мы создали – а сами не создаете ничего!- отбрила его мама, и я была с ней совершенно согласна.
Однако с недавних пор мне стали бросаться в глаза нерациональные противоречия в мамином поведении, а сама мама становилась все менее и менее узнаваемой - вплоть до того, что я все чаще стала её просто бояться.
С одной стороны, в молодые годы мама любила французские духи, Алeна Делона и охотно слушала по вечерам "Голос Америки", "Немецкую волну" и BBC- и в партию вступила, по её собственному признанию, в значительной мере для того, чтобы стать начальником. С другой – сегодня она считала все не только советское, но даже и сегодняшнее российское (несмотря на то, что тут же говорила, что власть у нас в стране находится в руках паразитов и сволочей!) безупречным, а всех западных людей- без исключений – законченными идиотами.
С тех пор, как она поселилась со мной, я постепенно начала опасаться выходить с ней на улицу: мама разговаривала сама с собой, передразнивала совершенно незнакомых ей людей в магазинах, говоривших на непонятном ей языке (учить который она наотрез отказывалась, заявляя тут же, что ей не о чем разговаривать "со здешними дебилами") – и даже, к великому моему стыду, соседских собак.
– Гав-гав-гав!- громко бросала эта почти 60-летняя солидная с виду, до сих пор ещё красивая женщина, проходя мимо соседского забора, в ответ на доносящийся оттуда лай…
С одной стороны, здесь она называла местных жителей "питекантропами" и "ленивыми аборигенами", не в пример таким умным, трудолюбивым и образованным нашим с вами соотечественникам. С другой стороны, когда мы с ней приезжали в Россию, мама и там поминутно обрушивалась на ни в чем не повинных и совершенно её не касавшихся прохожих на улицах, в маршрутках и в очередях, называя их "быдлом" и "потомками крепостных рабов"…
С одной стороны, она гордилась тем, что её поколение "создало промышленность" и презирала торгашей за то, что они не создают ничего собственными руками, и всячески хвалила тружеников – с другой стороны, она считала себя потомком графа в седьмом поколении (хотя вряд ли её вышеописанное поведение можно было назвать аристократическим!) и потому – на голову выше окружающих: её любимой фразой, которую она повторяла регулярно хотя бы 3-4 раза каждый без исключения день, была: "В 1913 году население России на 85% состояло из крестьянства…", – из чего автоматически следовал холопский характер сегодняшних россиян. Которых она тут же все равно объявляла на голову выше примитивных англичан или ирландцев…
Мама закатила мне скандал вселенского масштаба, когда узнала о моих отношениях с Кираном, хотя я пыталась объяснить ей, почему так вышло. Хотя сначала она сама всячески поощряла наше знакомство – ибо Киран мог все починить дома, был, по
её мнению, "далеко не урод, в отличие от них всех здесь", был человеком "революционных корней" и работал с утра до вечера без выходных (тоже "в пример им тут всем").
Она никак не могла простить Кирану (хотя он и не нуждался в её прощении, ибо был ни в чем не виноват!) того, что у него не было диплома: как ни старалась я объяснить ей, что получение высшего образования само по себе – ещё не гарантия подлинных человечеких качеств, достойных уважения и делающих людей счастливыми, и что в здешних условиях получ