Но я зареклась, что прекращу после этого и всякие контакты с Дермотом.
Вот так снова в жизни моей произошел крутой поворот.
Вскоре мама уехала обратно в Россию – ухаживать за бабулей и Тамарочкой, которые тогда еще были живы, но становились все слабее.
Ойшина в моей жизни не стало.
А я осталась не жить – существовать.
В своем городке, где единственные таланты – это потрошители селедки…
Я внушала себе, что хватит в моей жизни политики, что пора остепениться и попробовать наконец «жить как все». И только где-то в глубине души моей звучало:
“Облегченно вздыхают враги,
А друзья говорят: ты устал…
Ошибаются те и другие:
Это – привал. ”
Часть 3. Виллемстад
Глава 20. Вышел прово из тумана…
«…Буду резать, буду бить,
Все равно тебе водить!»
«Вот потому, что вы говорите то, что не думаете и думаете то, что не думаете, вот в клетках и сидите. И вообще, весь этот горький катаклизм, который я тут наблюдаю…»
…Дети – самое прекрасное и действенное средство от неразделенной любви. Я раньше по молодости лет не понимала этого. Со свойственным юности максимализмом слушала я в свое время, как мама читает письмо от своей институтской подруги Ольги, у которой была безумная любовь к французу, закончившаяся трагично (деталей я не знаю), и которая нашла в себе силы забыть про него, выйти замуж («не по большой любви, а просто потому что «так надо», как писала она сама) и родить 3 ребятишек. «Как же так можно?»- брезгливо морщилась я. – « Замуж- и без любви? Да еще и троих детей? Фу, как некрасиво! Неужели нельзя остаться верной своему чувству и жить одной?»
Теперь, в 30 с гаком и одной большой неразделенной любовью позже, я прекрасно понимаю, как… Если бы у меня не было сейчас моих близняшек, я бы продолжала изводиться, «сохнуть» по человеку, который меня – назовем вещи своими именами! – отверг. Пытаться заплакать по ночам в подушку – и выпивать по выходным. Дети не позволяют тебе заниматься всеми этими глупостями. Сон – такая роскошь, что добравшись до подушки, ты моментально отключаешься. И просыпаешься с одним- единственным желанием – поскорее снова иметь возможность заснуть. Если за ночь тебе пришлось вставать не больше 2-3 раз, тебе очень повезло. Утром вскакиваешь с постели под аккомпанемент детского плача как стойкий оловянный солдатик. Ты уже не чувствуешь ни романтических мечтаний, ни плотских желаний, за исключением одного: выспаться! Ты вообще уже не чувствуешь себя женщиной, а порой – даже и человеком. Ты превратилась во что-то бесформенное, с отвлислым животом и с трудом открывающимися от постоянного недосыпания глазами. Это Мадонны и Виктории Бэкхейм могут ходить в гимнастические залы и урезать и утягивать что там им мешает: у тебя на это нет ни денег, ни времени, ни сил (ведь у тебя не стоит наготове взвод высокооплачиваемых нянек!).
И это тебе не Советский Союз: настоящие бабушки, на которых можно положиться как в разведке, здесь давно вымерли как сорт! Жизнь рядовой молодой матери суровее, чем тренинг в британской армии. С рассвета и до заката ты превращаешься в машину по обслуживанию всех, кто в тебе дома нуждается. Но думать об этом и переживать по этому поводу тоже некогда. Ты – в заколдованном круге: кормежка-памперсы-гуляние-купание, с ревом в качестве бонуса. И от этого никуда не деться: даже когда ты сбегаешь на кухню и закрываешься на все замки с обеих сторон, на окне, словно нарочно, оказывается орущая кошка, требующая кормежки. Ты накладываешь ей на блюдечко рыбы и тихо и искренне радуешься: хорошо еще, что ей не надо менять подгузники!
Какая уж тут любовь! Какие страдания могут быть сильнее мучений от недосыпания! Если бы были силы философствовать. можно было бы даже начать искать в этом что-то мазохистское, какое-то самоналоженное добровольное искупление собственных грехов. Но времени нет: на плите кипят и пригорают макароны, надо доставать выстиранное белье из машины, а молодое поколение, которое, к счастью, еще ничего не успело выбрать, тем временем все ломает и крушит в гостиной, и после отдирания от кастрюли макарон вам предстоит ежедневная порция ползания на четвереньках по зеленому паласу в бесплодных попытках вычистить с него щедрые капли вишневого варенья, похожие на пролитую в бою кровь…
Тот, кто испытал все это на собственной шкуре, не будет уже задавать идиотских вопросов о том, почему это женщины не совершили столько же мировых открытий в области химии или физики и не сотворили в истории человечества столько же музыкальных и поэтических шедевров, сколько мужчины. Интересно, что получилось бы из «Войны и мира», если бы на Льве Николаевиче висели днем и ночью все его 12 отпрысков? И если бы после каждых написанных 10-15 строчек ему приходилось сломя голову бежать в соседнюю комнату на детские требовательные крики?
К вечеру мое состояние, как правило, уже бывало близко к состоянию старшины Васкова в финальной сцене фильма «А зори здесь тихие…», когда он в одиночку ведет захваченных ими в плен фашистов через болото, стараясь не свалиться от усталости. И так – каждый день, 7 дней в неделю, на протяжении нескольких лет. От хронического недосыпания я впервые в жизни стала выглядеть на свой возраст. Что ж, разве не сама я сама этого добивалась? В народе подобная шокотерапия именуется «выбивать клин клином». …
… И все-таки я солгала бы, если бы сказала, что совсем забыла Ойшина. A wishful thinking. Это утопать в жалости к самой себе теперь, слава богу, не было ни времени, ни сил. Но долго еще не было ни одного-единственного дня, чтобы я его совсем не вспоминала. Как правило, ночью, перед сном. Господи, боже, помоги же ты мне наконец совсем выбросить его из головы! Так обычно начиналась моя ежевечерняя молитва.
Чудес не бывает. Конечно, он женился. Конечно, у него родился ребенок. Конечно, он даже и не вспоминает теперь про меня. А чего же еще я ожидала? В конце концов, человек просто выполнял задание. Ну, немножко поразвлекся в процессе… В конце концов, он же не робот.
Я долго еще по-прежнему еще ненавидела себя – за то, что дала волю своим чувствам, его – за то, что он все это время только «подбрасывал дровишек в костер» и ветеранов ирландского освободительного движения – за то, что они слетались ко мне как мухи на мед, совершенно не думая о собственном возрасте и семейном положении и несмотря на то, что я не давала им никакого для того повода. Я ненавидела их за то, что моего очарования оказалось почему-то вполне достаточно для них, хотя я и не пыталась их очаровать – все эти «симпатичные стариканы» мне были совершенно не нужны-, но недостаточно для Ойшина, на котором для меня действительно сошелся клином белый свет.
У меня не было даже его фотографии на память. Не положено. Я никого не могла спросить о нем. И когда случайно, от третьих людей, мне удавалось хоть краем уха услышать его имя, я ужасно боялась, что кто-то из них заметит, до какой степени он мне не безразличен…
Иногда есть вещи, которые лучше не знать, думала я. Лучше не знать, например, что предмет твоего обожания – «ленивый такой мужик», да еще к тому же и «из плохой семьи». Лучше не знать, что у него есть жена, страдающая неврозом и похоронившая уже до него одного жениха, умершего от неизлечимой болезни. Лучше не знать, что его брат бил свою бывшую жену, которая родила ребенка в тюрьме, чуть ли не будучи закованной в наручники…
К чему такое знание? Чтобы доказать себе, что тебе повезло, что его нет рядом?
Но кто сказал, что все это – не лишь чей-то личный взгляд на него и его жизнь, настолько же субъективный, как и мое его идеализирование? И недаром любимая песня Чавеса -
«No soy monedita de oro
pa' caerle bien a todos;
as; nac; y as; soy,
si no me quieren, ni modo. »
Или, говоря по-русски, «я не червонец, чтобы всем нравиться!» Чавес молодец – он знает, что говорит…
А Ойшин жил где-то своей будничной жизнью, зарабатывая на жизнь починкой мебели. Его жена – естественно, даже не подозревавшая о моем существовании – может спать спокойно: я не из тех женщин, кто разбивает чужие семьи. It’s not my style.
За все эти годы я только один раз мельком видела его – в аэропорту в Дублине, через стекло. Я улетала, а он только что прилетел и шел по противоположному коридору в противоположном направлении. Мне показалось, что в этом был свой глубокий символизм… И, как ни странно, но именно эта встреча помогла мне в конечном итоге успокоиться и преодолеть в себе то, что так долго мне казалось непреодолимым..
…Он не видел меня, но я растерялась и почувствовала, как мне хочется спрятаться. За спиной у него типично ирландской размашисто-раскидистой походкой маршировала серая мышка – такая, что я совершенно не запомнила ее лица. Наверно, я даже и не узнаю ее при встрече. Помню только, что у нее были узкие бедра, выступающие пивной животик и грудь, широкоскулое крестьянское лицо и белобрысые волосы, завязанные в конский хвост. К тому же мне не хотелось терять время на ее рассматривание – у меня ведь было всего несколько секунд на то, чтобы перезарядить его образ в своей памяти…. Ойшин, к слову, совсем не изменился. Разве что немного поправился, как и положено, от семейной жизни.
Я не Екатерина Шевелева, чьи героини благоговенно называют своих дочек Татьянами потому что «самую счастливую женщину на свете зовут Татьяна» (это жену ее любимого героя). Наоборот, когда я увидела эту «самую счастливую женщину», я наконец-то почувствовала, как у меня проклевывается долгожданное разочарование в Ойшине. Не только потому, что впечатления счастливицы она совсем не производила… Конечно, в песне поется : «все говорят кругом: «С лица воды не питъ…», но на ее лице была нарисована такая интеллектуальная нищета, что ни в каких комментариях это не нуждалось. Я вполне допускаю, конечно, что наша «Татьяна» хорошо готовит ирландское рагу. Или даже что она кандидат наук – в какой-то очень узкой области, как те портные у Райкина, что специализировались на пришивании пуговиц, но в общей картине это ничего не меняет. Еще бы мне поговорить с ней пару раз о погоде и о детских подгузниках за кружкой пива в каком-нибудь пабе – и я бы, пожалуй, окончательно сумела с презрением выбросить его из головы! За такой выбор.