пет: «Это книжки, это книжки, книжки все, чем-те-зе!». Как-то раз я успела вынуть у него изо рта и съесть его любимый зефир, когда он жевал его, одновременно разговаривал и немного зазевался. Шурек так и остался сидеть с открытым ртом. «Когда я ем, я глух и нем!»- хохотал дедушка.
А еще я обожала, когда Шурек по вечерам скакал со мной на закорках от старого столба на углу рядом с нашим домом до линии, как мы называли железную дорогу и обратно: туда- рысью, оттуда- галопом. Галоп был для меня гораздо предпочительнее!
Он научил меня кататься на велосипеде и на коньках. Я воображала себя Родниной, а его – сначала Улановым, потом Зайцевым. Кажется, именно в тот момент я и перестала называть его дядей. В моем раннем детстве к нему часто приходил в гости его школьный друг – веселый кудрявый парень по имени Толик, с которым они вечерами напролет играли у нас во дворе на лавочке в шахматы и менялись записями Высоцкого. Потом Толик женился, у них с женой скоро родился сын, и ходить к Шуреку в гости он перестал. Это только еще раз подтвердило мои негативные мысли о браке – разрушителе такой прекрасной вещи, как дружба!
Иногда мы на бис исполняли перед бабушкой и дедушкой «акробатический этюд «Баран и пастух»: я ложилась ему на шею и свисала оттуда с двух сторон: головой и ногами. Иногда мама и Шурек укладывали меня на середину большого одеяла, брали его за оба конца и, к моему восторгу, начинали раскачивать.
Зимой – даже после работы – Шурек катал меня вокруг квартала на санках. Или с горы – со свистом! В темноте я мысленно представляла себя убегающей от преследования врагов на санях, запряженных лошадьми, Зиной Портновой. Один раз Шурек попытался съехать зимой с горы на лыжах со мной на закорках, но этот спуск завершился таким сальто-мортале, что удивляюсь, как я даже не успела испугаться… Мы вместе делали снеговиков, поливали водой ледяную горку, а летом устраивали битвы, поливая во дворе водой уже друг друга и играя дома в «швыряку».
А еще помню, как меня возили на тех же санках в библиотеку, посадив меня в большую сумку! Библиотека была одним из самых любимых моих и Шурека мест. Там всегда можно было отыскать что-нибудь интересное. Находилась она в клубе «Серп и молот», принадлежащем одному из наших заводов. Летом при клубе работал летний пионерский лагерь, и в окно библиотеки врывались звонкие веселые детские голоса. Естественно, пользование ею было бесплатное: у меня волосы дыбом встали на голове, когда я увидела, сколько стоит быть читателем в Нидерландах!
Шурек взахлеб читал научную фантастику, и бабушка охотилась для него по всем киоскам «Союзпечать» у нас в городе за каждым новым выпуском «Искателя». Фантастики у него был полон шкаф (у Шурека, несмотря на то, что у нас дома была всего одна комната, был свой книжный шкаф, а у меня- свой: на кухне), и он очень ревностно относился к своей коллекции и мало кому ее доверял. Мне доверил – когда я чуть подросла. До сих пор помню захватывающие истории Дж. Б. Пристли, Айзека Азимова, Стругацких и еще многие, авоторов которых я, увы, позабыла. Особенно мне нравился рассказ «Изумрудные», в котором инопланетяне меняли цвет кожи у наших земных расистов на ярко-зеленый. И – «Этот непрочный, непрочный, непрочный мир». Я и понятия не имела, что когда-нибудь сама буду жить в таком же абсурдном мире…
Кстати, вы заметили, что в американских фильмах и книгах инопланетяне в 99,9% случаев злые и враждебно к землянам настроенные? Просто-таки спящие и видящие нашу планету уничтожить? В нашей отечественной фантастике как раз именно такие инопланетяне были исключением. Может, потому, что каждый создает художественные образы на основе собственных представлений о мире и о людях? А может, просто потому, что инопланетяне поняли, с кем они там в Америке имеют дело?…
Когда я немного подросла, мы начали играть перед домом на улице в бадминтон. Не по правилам и без сетки. Правила у нас были свои: продержать волан как можно дольше в воздухе. Поэтому для игры выбирался преимущественно безветреный вечер. Мы оба считали каждый удар ракетки и в хорошую погоду старались идти на рекорд. Сейчас я уже не помню точную цифру (около 10.000), но когда мы были в хорошей форме, в разгар сезона мы играли по полчаса и даже по часу, не заронив волана – партия в несколько тысяч ударов считалась нормальной. Мы подбадривали друг друга, и Шурек восклицал, как заправский спортивный комментатор, когда кому-то из нас удавалось взять волан на подлете к земле, из очень трудной позиции. Мы с гордостью считали себя мировыми чемпионами в данном изобретенном нами самими виде спорта!
А занятия фотографией! Фотоаппарат «Смена» мне подарили к 12-летию. Для начала мы обфотографировали все окрестности. Потом я позировала в разных маминых платьях, строя рожицы. Потом мы начали перефотографировать снимки наших любимых поп-групп и увеличивать их. И даже фотографировать с телевизора (но это уже не маленькой «Сменой», а более профессиональным «Зенитом», который мне вручили к 15-летию). Единственное, чему я так никогда и не научилась,- это самой проявлять пленку. Делать это надо было в полной темноте, и я слишком нервничала, когда надо было вслепую вставлять пленку в бачок. Это ответственное дело было поручено Шуреку. По субботам мы ходили в специальный фотомагазин и запасались проявителем, закрепителем и фотобумагой. Моя самая любимая была с палевым оттенком. Через некоторое время приобрели глянцеватель. Вся бумага, пленка, химикаты, увеличитель и прочие необходимые вещи были отечественного производства и очень хорошего качества. Только бумага иногда была проиводства ГДР. До сих пор помню противный, сероводородный запах проявителя и то, как пахли после печатания руки.
У нас дома не было условий для проявки и печатания: проточной воды и комнаты с полной темнотой. Проявлять и печатать снимки мы ходили к Тамарочке, которая к тому времени получила квартиру. Это было длительное мероприятие – в зависимости от количества пленок. Иногда на всю ночь. Сначала Шурек нырял в ванную комнату, дверь которой на всякий случая для полной темноты еще и завешивалась одеялом. Если в ванную проникал хоть один лучик света, Шурек панически вопил: «»Что вы там делаете? Откуда свет? Сейчас засветим пленку, и все!»Но этого ни разу не случилось. После проявки и закрепления пленка высушивалась – на веревке, на прищепке, как белье. Пока она сушилась, Тамарочка жарила блины и угощала нас, а мы ждали и готовили кухню для печатания: занавешивали окно, разводили реактивы, доставали из кладовки красный фонарь. Он напоминал мне оперу «Севильский цирюльник», мою самую любимую: «Красный фонарик при самом входе, тут ошибиться трудно, сеньор». (К тому времени я доросла уже и до опер и очень любила, кроме «…Цирюльника», «Аиду», «Евгения Онегина» и «Князя Игоря», зная наизусть многие арии).
Потом начинался самый таинственный и интересный процесс – печатание. Тот, кто никогда сам не печатал, вряд ли может представить себе, до чего захватывающее это занятие: смотреть, как проявляются на бумаге в бачке контуры людей и предметов и определять на глаз, когда пора снимок из проявителя выхватывать! Выхватив фотографию из бачка, я галопом бежала к кухонному крану и, подержав ее несколько секунд под проточной водой, бросала в другой бачок – с закрепителем. В раковине стоял третий бачок, в котором полчаса фотографии после закрепителя промывались – тоже водо проточной. В комнате Тамарочка уже расстеливала по полу печатной стороной вниз спортивные плакаты со своей работы: на них фотографии сушились. Частенько вся комната и даже часть коридора были усеяны сушащимися снимками до самого утра. Проснувшись (а для печатания мы обычно ходили к Тамарочке с ночевкой), мы первым делом, еще до завтрака, ползали по полу, собирая их. Потом, с глянцевателем, дело пошло немного быстрее, но на сон оставалось в таком случае еще меньше времени.
Быть фотографом-любителем было вполне по карману каждому. Потом, с наступлением перестройки, стало все дороже и дороже, и наконец фабрики, производящие фотореактивы, перешли на производство импортного стирального порошка «Тайд» и «Персил», оказавшись в руках западных корпораций (самая хорошая и самая известная из них, Шосткинская «Свема» вообще оказалась «за границей»: в Украине!), и массовое любительское фотодело – с фотокружками в школах и дворцах пионеров и с миллионами таких, как мы – как таковое вымерло…
А Олимпиады! Когда начинались Олимпийские игры, мы с Шуреком целыми днями не отходили от телевизора. Как мы болели за маленького, тщедушного, но такого сильного стайера Мируса Ифтера во время Олимпиады в Москве!
А сочинение буриме! А походы к Федору! Федор был важный, словно директор завода, директор магазина «Союзпечати» неподалеку от Тамарочкиного дома. У него единственного в городе можно было купить разные журналы соц. стран. Мы коллекционировали польские «Кобету» и «Экран», болгарские «Паралели» и «Женату днес», кубинскую «Мухерес» и гедеэровскую «Нойес Лебен»…
Летом мы с Шуреком и с дедушкой ездили за грибами и за рыбой. Рыбачить я, в отличие от Шурека и дедушки, не очень любила: скучно сидеть на одном месте. Да и рыбу было жалко. Я ее вообще не ела. Иногда мы привозили с собой живую рыбку и выпускали ее жить в нашей бочке с водой на огороде. Я ходила туда кормить ее хлебом. Но рыбка почему-то неизменно через несколько дней всплывала брюшком кверху, и я попросила дедушку больше этого не делать.
Другое дело – грибы!!! У нас было свое любимое местечко – по железной дороге, по московскому направлению. Как и за рыбой, за грибами вставать надо было рано, многие заядлые грибники вообще выходили в лес чуть ли не в ночь, и если проспишь, можно было приехать и застать одни только срезанные под корень «пенечки». Ехать до нашей станции было минут 40. Электричка была полна грибниками и дачниками. Тогда люди ездили на дачи отдыхать, а если что там и выращивали, то для удовольствия, а не чтобы элементарно выжить на «подножных кормах», как это стало при Ельцине. Даже самые старенькие бабули не боялись ходить в лес одни за ягодами и за васильками на продажу в поля: в лесах не было бездомных, маньяков, беглых бандитов, наркоманов и прочих общественных продуктов «свободы и демократии».