о Косте.
Однако не прошло и двух лет, как от этого Лешкиного возмущения не осталось и следа. Теперь он вдруг Костю «прекрасно понимал». И сам бы, кажется, уехал, – было бы только куда.
Развал Советского Союза стал для Лешки тем, что можно определить как «не было бы счастья, да несчастье помогло» : если попасть в сборную СССР многим его воспитанникам и не снилось, то теперь, в независимом Казахстане, они становились чемпионами, а Лешка впервые начал «разъезжать по заграницам». И пошло-поехало… «Побывал в Тайване.. Вот это красота! Почему мы не живем так?»
Этот совершенно неожиданный для меня Лешкин антисоветизм – как гром с ясного неба- поразил меня в самое сердце. Он не шел в сравнение с моей предшествовавшей достаточно мягкой критикой, ибо против основ социализма я никогда, даже в самый разгар периода моих заблуждений, не выступала. Как ни пыталась я рассказать ему о западной реальности теперь, когда я сама уже узнала Запад получше, чем за два месяца «турпоездки» без проблем и обязанностей, он меня не слушал. Он повторял все те же ошибки, через которые прошла уже я – и даже шел дальше. Напролом и не оглядываясь.
И дело-то как раз в том, что даже если бы ему объяснили, почему именно мы не живем – и никогда не будем жить!- так, как живут в Голландии или «на Тайване», он не стал бы даже и слушать. Дело было не в аргументах. А в том, что определяется названием глупой поп-песенки о раках с пивом – «Хочу!!!» Хочу – и все тут. Вот тебе и весь сказ!
Он начал всерьез задумываться об иммиграции в Южную Корею. Нет, это был вовсе не зов предков – иначе почему бы ему не поехать в КНДР? Он не задумывался даже над тем, сможет ли он ужиться в стране с совершенно другой культурой, чем та, в которой он родился и провел всю свою жизнь. Перед глазами у него стояли разноцветные витрины тайваньских магазинов…
Разноцветными виртинами Казахстан теперь, правда, наверное, тоже не удивишь. Так же, как не удивишь его и присутствием на его улицах сегодня чужеземных, натовских солдат, отрабатывающих там, как покорять другие азиатские народы, живущие в похожих природных условиях…
«Почти 200 британских солдат совместно с казахской армией проходят учения в этой стране,» – радостно сообщает Би-Би-Си. – « Труднопроходимая, песчаная территория Казахстана, с его жаркой погодой, считается идеальным местом для подготовки к военным операциям в странах Персидского залива. Офицер Тони Скотт в интервью заявил: « Здесь много песка, здесь трудно, а недавние наши операции как раз проходили при жаркой погоде, так что это хорошо – привыкнуть заранее к подобного рода вещам.»
«Солдаты проводят время в Казахстане в рамках программы «Партнерство во имя мира», упражняясь вместе с казахской армией в стрельбе из бывшего советского оружия и использовании бывших советских вертолетов». Ну, об этом у нас речь еще впереди…
По-человечески можно понять, когда люди бегут из этих, ставших им вдруг чужими, стран (у меня каждый раз при виде сегодняшней России возникает острое, болезненное чувство испохабленного какими-то нелюдями большого кладбища с могилами предков, с могилами всех тех, кто мне дорог, и без кого жизнь теряет смысл – и острое чувство собственной вины за то, что я этих нелюдей не остановила), – но бегством все-таки ничего не решишь, да и от себя не убежать.
Что же с тобой случилось, мой друг Лешка? Почему ты вдруг перестал верить в то, во что так искренне верил всегда – и только лишь потому, что эти самые нелюди заверили тебя, как оголившую впервые плечи толстовскую Наташу Ростову, что это «так необходимо надо»? Ведь других аргументов, кроме этого их клича, у тебя не было. Если аргументом стали такие, как Назарбаев и Ельцин, то разве же это коммунисты?
…Лешка больше не пишет мне. Уже несколько лет не пишет – несмотря на то, что я регулярно шлю ему открытки к каждому празднику и иногда пишу письма о своей жизни и новостях, даже если не жду уже ответа. Мне очень не хватает его. Неужели мой советский человек Лешка пропал навсегда и уже не вернется?
…Антилец Сонни Зомерберг тоже был моим пен-френдом. Мама ведь еще не предупреждала меня тогда, что нормальные мужчины не пишут писем. После начала горбачевщины мои письма стали наконец-то доходить и за рубеж, и я буквально утонула в лавине посланий от les jeunes Algeriens, филиппинцев и пакистанцев. Встречались среди новых знакомых по письмам и африканцы, но не так много. Запомнилось почему-то имя из Гамбии – Карамба Мамбабай.
К тому времени я уже побывала в Голландии, и мое желание увидеть остальной мир стало почти непреодолимым. Сонни прислал письмо из голландского города Энсхеде, где он учился. «Я совершенно ничем не похож на голландцев!»- честно предупредил он меня. В этих его словах чувствовалась гордость.
Мы впервые встретились через год – в доме моих амстердамских голландских домохозяев, которые пригласили меня приехать к ним снова. Сонни, уроженец острова Кюрасао, оказался совершенно не таким, как я его себе представляла. Прежде всего, я, привыкшая к тому времени к стилю общения африканских мужчин, была приятно поражена его скромностью. Это был высокий (но не пожарная каланча, как голландцы!) тихий и неприхотливый молодой человек с очаровательной застенчивой белозубой улыбкой и цветом кожи молочного шоколада. У него были необыкновенные глаза – продольные, какой-то удивительной миндалевидной формы. Потом уже я убедилась, что это наследственная черта всех в его семье с отцовской стороны: они латиноамериканские индейцы (бабушка Сонни родом из Колумбии). С материнской стороны семья Сонни – афро-карибцы. В наших школьных учебниках географии таких, как он, называли самбо.
Помню, как мы гуляли по Амстердаму и вместе ели patatje oorlog. Сонни очень понравился мне, и я этого не скрывала. Но после первой встречи я решила больше не видеться с ним – и именно потому, что он мне так понравился. Мне ведь предстояло возвращаться домой, и я очень боялась к нему привыкнуть…
У меня была виза на 3 месяца, и я уехала от своих хозяев из Амстердама, чтобы не очень им надоедать, и начала разьезжать по стране, стремясь успеть побольше за это время увидеть. Останавливалась я и у разных других своих знакомых. Пару дней прожила на ферме у выращивающих цветы и очень верующих голландцев (никогда в жизни еще не видела, чтобы люди за столом перед едой молились!), которые жили неподалеку от Амстердама, но из принципа не пускали туда своих детей, даже на день. Потом где-то неделю прожила в рабочей семье в небольшом городишке около Утрехта. Вот где я впервые поняла, что совсем еще Голландию не знаю! До этого все голландцы представлялись мне такими же утонченно-рафинированными культурными людьми, как мои амстердамцы (жена-работник музея из еврейской коммунистической семьи, муж- математик и острослов и две прелестные девочки, одна занималась балетом, другая играла на арфе!). Рабочая семья из 3 человек – мама, папа и взрослый сын – курила день и ночь напролет, питалась почти исключительно приносными из китайских ресторанов жирными обедами, а свободное время проводила в прогулках по дешевым магазинам. Они никогда не путешествовали: «А зачем? У нас в городке все есть!», не читали книжек и не ходили в театры. Юмор у них был грубоватый и плоский. Мама обрадовалась было, думая, что можно «спарить» меня со своим сыном, веселым здоровяком по имени Маринус, который приходил с работы весь с ног до головы в стружках – мое мнение при этом даже не спрашивалось, они считали само собой разумеющимся, что любой иностранец просто спит и видит, как бы в Голландию переселиться. Но когда какой-то более образованный родственник объяснил ей, насколько трудно мне будет в Голландии остаться (могу только догадываться о чем они говорили, ибо голландского я тогда не знала!), она как-то сразу скисла, и когда я уезжала от них, то с удивлением заметила, что она, оказывается, вытащила у меня из чемодана все подаренные ею мне поношенные платья, и даже те, которые подарила не она сама, а двоюродная сестра Маринуса. Боже мой, ну и страна! Куда это я попала?
Когда я вернулась в Амстердам, то хозяева огорошили меня тем, что Сонни в мое отсутствие, оказывается, названивал им каждый день в поисках меня. Я попробовала ему перезвонить (он жил в общежитии), но соседи сказали мне, что его уже несколько дней нет дома. Тогда я взялась за свою почту и обнаружила письмо от Сонни, в котором он… просил моей руки! «Ты удивительная, не такая, как все, dushi!, я мечтал о такой всю жизнь! Я больше не хочу быть один. Пожалуйста, выходи за меня замуж!»
Как и Донне Розе Д’Альвадорес, мне еще никто никогда такие предложения не делал. Я была в полном замешательстве. Мне было 23 года. Ему тоже. Я уже закончила вуз, он еще учился. Сонни был мне очень симпатичен. Отказать? Но разве не буду я потом всю жизнь жалеть, если это сделаю? Согласиться? Но ведь я его так мало знаю… С другой стороны, разве не так делают предложения в книгах и романтических фильмах? Золушка с принцем тоже не были долго знакомы… Сказать ему что мало знаю его? А вдруг он обидится? Да и как мне узнать его получше, если мне надо скоро уезжать, а еще раз приехать сюда я уже вряд ли смогу (мы и так потратили на эту поездку значительную часть бабушкиных сбережений!)? «С одной стороны, с другой стороны…» Прямо-таки не Женя, а молочник Тевье!
В этот момент моих раздумий в дверь позвонили. На пороге стоял он – с такой невыразимой надеждой во взгляде! У Сонни было такое лицо, словно он неделю не спал. Увидев свое письмо у меня в руках, он только выдохнул:
– Ну что? Что ты решила, dushi?
Я посмотрела на него еще раз и неожиданно для самой себя – уж слишком все это было похоже на сказку! – сказала:
– Да. Да!
И когда я согласилась, как это ни глупо, но моей первой мыслью было: «Я теперь каждый день буду слышать родной язык Бобби! Я научусь на нем говорить!»
I si, awor mi por papia na Papiamento i mi ta komprende mas o menos tur kos. Другое дело- сделало ли меня это счастливой…