«Lanta nos bos ban kanta
Grandesa di K;rsou;
K;rsou isla chikitu,
baranka den laman!
K;rsou nos ta stima bo
ariba tur nashon.
Bo gloria nos ta kanta
di henter nos kurason»
Дальше все действительно напоминало фильм. По крайней мере, в первые два года.
Я забрала свои вещи. На улице нас ждала машина, на которой Сонни приехал – подержанный драндулет с кудрявым симпатичным водителем латиноамериканской внешности. Глаза у него были, как выражалась моя подруга Лида Басина о своем любимом азербайджанце по имени Нариман, «как две мокрые сливы.»
– Это мой друг детства, Эйдан, – сказал Сонни. – Он живет в Роттердаме. Последние две недели я провел у него потому что больше просто не мог сидеть дома. Знаешь, я так переживал из-за тебя, что почти забросил учебу…Мне было уже все равно.
Эйдан приветливо кивнул – и повез нас к себе в Роттердам. Дорогу я совершенно не помню, потому что всю дорогу мы с Сонни не отрывали друг от друга глаз. Мы сидели на заднем сиденьи, и для нас в тот момент не существовало больше никого и ничего в мире… Эйдан время от времени поглядывал на нас в зеркало и понимающе улыбался.
Эйдан тоже был антильским студентом и жил неподалеку от роттердамской станции метро «Зевенкамп» – в квартире, которую он делил с еще одним антильским студентом: чернокожим парнем, носившим почему-то немецкое именя Зигфрид. С Зигфридом жила еще его подруга, тоже антильянка. У них был грудной ребенок. Когда мы к ним приехали, ребенок этот как раз перебаливал ветрянкой, и Зигфрид уже тоже заразился от него.
– Смотрите, ребята, не заразитесь от Марлона!- предупредил он нас, укачивая малютку на почтительном от нас расстоянии. Я заверила его, что он может быть спокоен: ветрянкой я переболела еще в первом классе!
Я окунулась в совершенно новую для меня культуру: в доме весь день звучали непривычные для моего уха сальса и меренге, вкусно пахло фаршем, тушеным с черносливом и подливкой из ворстерского соуса, а жильцы ходили по комнатам, пританцовывая. Папиаменто оказался мелодичным языком, похожим на испанский.
Сонни и я оба были смущены ситуацией и нахлынувшими на нас чувствами. Но это было приятное смущение. Следущие несколько дней мы, пожалуй, были самыми счастливыми людьми на свете!
Сейчас, глядя на наши отношения с высоты прожитого, я понимаю, что дело было даже не столько в том, что мы мало знали друг друга, сколько в том, что мы оказались вместе в значительной мере потому, что оба искали человека, который соответствовал бы сложившемуся у нас образу Идеала. О моих идеалах вы уже наслышаны. Я почему-то автоматически считала, что умный, образованный, не из олигархов и с душой молодой человек из колониальной страны не может быть иначе, как ее патриотом и сторонником ее независимости (тем более, что Сонни уже дал мне понять,что голландцы были ему неприятны – и на тот период у него это чувство было гораздо сильнее, чем у меня самой). Почти ту же ошибку, суда по ее словам, совершила в свое время моя мама, выходя замуж за моего отца: «Я не представляла себе, что отличник может быть дураком по жизни!», как она по этому поводу выразилась…
Сонни искал просто симпатичную темноволосую белую девушку, воспитанную в традиционных ценноостях, я – чернокожего революционера. Оба вообразили себе, что наконец-то нашли того, кого искали. Вот так мы и оказались вместе… На самом же деле – он вовсе не был революционером, а мои традиционные ценности хотя и были ближе к его, чем к голландским, все-таки существенно отличались от них. А еще – теперь я хорошо понимаю, что мы оба были и просто слишком молоды для удачного брака. В молодости человеку свойствен не только максимализм в его оценках и ожиданиях, но и острые приступы отчаяния, если жизнь – или другой человек, на которого он решил в этой жизни положиться – не совпадает с его ожиданиями и надеждами. Без умения прислушиваться к другому и кое в чем иногда ему уступать (но если такие уступки становятся постоянными и односторонними – хотя бы даже с целью сохранения мира в семье -, такой брак обречен тоже…).
Но мы были юны, верили в чудеса и в любовь до гроба, и сам черт был нам не страшен! За те несколько дней, что мы провели вместе в Роттердаме, я окончательно в него влюбилась.
Через пару дней мы решили, что пора и честь знать, попрощались с гостеприимными хозяевами (в отличие от голландцев, они не рылись в наших сумках в наше отсутствие!) и поехали к Сонни в Энсхеде. У меня скоро кончалась виза, и надо было решать, что же делать дальше. У Сонни на носу были экзамены.
…Едва ли есть в Нидерландах более скучный, сонный и отталкивающий городишко, чем Энсхеде. Разве что Алмело может поспорить с ним по этим качествам. Энсхеде находится на самом восточном краю страны, до германской границы отсюда можно пешком дойти по рельсам (только по рельсам дисциплинированные голландцы, само собой, не ходят!), и у многих жителей здесь имеются немецкие родственники. Чем объясняются такие негативные чувства, вызываемые этим городом, трудно однозначно выразить словами, но я не единственная, кто такого о нем мнения. Знаю голландцев, которые прожили там больше 20 лет, а к Энсхеде так и не смогли приобрести симпатий. Вроде бы все здесь как везде – торговые центры, магазины «Хема» и «Зееман»,базар по субботам, даже фонтан в центре и даже свой университет – Твенте, – а не проходит ощущение какой-то глубокой дремучести. Единственное, что скрашивает его в хорошую погоду – это природа. Вокруг Энсхеде раскинулись суровые леса, так нетипичные для плоских и «лысых» Нидерландов. В них даже растут настоящие белые грибы – те самые, от которых Сонни охватывал такой панический страх, когда я жарила их с картошкой..
Сонни жил за городом, посреди леса, в одном из похожих по форме на пирамидки общежитий, разбросанных по этому лесу не хуже грибов. Это был студенческий кампус местного университета. До города оттуда надо было добираться автобусом, автобусы ходили редко,а по воскресеньям – так вообще почти не ходили, что очень удивило меня. У нас в СССР не было такой большой разницы в расписаниях по дням недели, да и билет в два конца у нас стоил ровно вдвое от цены билета в один конец, а не так, чтобы два билета в один конец были дороже билета туда и обратно, как здесь. Не только позорно редкое расписание, но и цены на билеты были такими, что я не выдержала и спросила Сонни, как же студенты вообще добираются до города! "А на велосипедах",- ответил он. Это в любую погоду. До города было километров 8…
А еще где-то в окрестных лесах пряталась натовская воздушная база, и выспаться а будние дни в кампусе не было ни малейшей возможности: рано с утра над общежитиями с диким грохотом и свистом, как драконы, низко, на бреющем, начинали летать F-16. По 5 дней в неделю. Слава еще богу, что не по выходным. Помню, как поразило это меня: нам тогда уже который год подряд внушали, что у нас с Западом – «мир, дружба, жвачка», и соответственно наши истребители давно уже перестали практиковаться ежедневно, а натовские – все летали, будто готовились с кем-то к войне. Как мы теперь знаем, так оно и было…
Сонни жил в небольшой комнатушке с балконом почти на самом верху одной из пирамидок и почти на самом краю кампуса. Даже до автобусной остановки сюда надо было идти минут 20 через лес. Велосипед у Сонни был один, и мне приходилось ездить сидя на багажнике, свесив ноги на одну сторому и держа его одной рукооы за талию. Сначала с непривычки было довольно страшно, особенно от того, что надо было внимательно следить, когда Сонни затормозит на красный свет, чтобы вовремя с багажника спрыгнуть. Но постепенно я привыкла и балансировала на нем уже как профессиональная циркачка.
В первый же день, когда мы приехали, Сонни позвонил из общежития своим родителям на Кюрасао и сообщил им о наших намерениях. Естественно, как любые нормальные родители, они оказались от этого, скажем, не в восторге. Сонни был старшим ребенком в семье, единственным сыном и единственным, кто доучился до университета. Понятно, что родители гордились им и возлагали на него большие надежды.
– Они говорят, что я слишком молод для того, чтобы жениться!- смущенно пояснял он мне, – Но я им все объяснил. У нас ведь нет другого выхода. Если мы не поженимся, тебе надо будет уезжать…
Сонни был неприхотлив в быту; как и меня, одежда его особенно не интересовала. Он носил свитера и джинсы. Комната его была полна предметов, типичных для юноши- технаря: какие-то паяльники, провода, компьютер и еще пара сувениров времен его детства. Потом уже его мама рассказала мне, что он всегда была таким скромным в своих запросах: будучи подростком, на выходные получал от родителей деньги – «Сонни, сходи в город, на дискотеку или еще куда!»-, брал их, уходил, а через некоторое время возвращался обратно, так ничего и не истратив. На детских фото его – пухленький чернокожий мальчик с индейскими глазами, который везде таскает с собой малеьнкое переносное радио…
В первую ночь в Энсхеде мы практически совсем не спали, зато потом отсыпались весь день…
На следующий после этого день мы пошли в полицию для иностранцев – выяснять, что делать с моей визой. Прием нам оказали ледяной. Хотя до появления на голландской политической сцене Пима Фортауна было еще больше 10 лет, и вслух выражать свое негативное отношение к иностранцам еще не полагалось, а русские тоже тогда еще были в этой стране почти музейной редкостью, на лице у мефрау Фаркен (я не помню ее настоящей фамилии, но она была этому созвучна; это я ее так прозвала, когда начала учить голландский) – женщины-полицейского, которая с нами беседовала, была написана такая брезгливость, такое «ходят тут всякие, а потом галоши пропадают», что даже не зная голландского языка, я поняла, что дело плохо…
– Почему вы хотите выйти за него замуж?- спросила эта самая мефрау Фаркен меня по-английски. Я опешила от такого вопроса. Неужели непонятно?
– Потому что я его люблю!