Ерничать тогда входило в моду. У нас никто не умел делать это так изящно, как Лида. Михаил Евсеевич хорошо выразил как-то раз это новое мышление в разговоре с нашей преподавательницей истории КПСС Ниной Вячеславовной.
– Все это хорошо, Михаил Евсеевич, – сказала она ему,- И я с нашим ректором совершенно согласна, он очень правильно все говорит. Но он все время ведет речь о том, как не надо жить, а ведь, если Вы заметили, у него нет своей собственной позитивной программы- того, как жить надо. Нет такой программы у него, чтобы вот услышать и сказать себе: да, за это я готов на баррикады!…
– Да вот в том-то все и дело, Нина Вячеславовна, – ответил он ей с откровенно скучающим лицом, – что, может, не надо уже на баррикады? Хватит, а?
А еще отчетливо помню, как когда он корректировал мою дипломную работу, в которой, как и полагается, была методологическая основа, он неожиданно высказал мне такую «крамольную» по тем временам мысль:
– А Вы знаете, Женя, я согласен с идеалистами. Объективно история не существует – существует только то субъективное, что написано о ней разными историками.
Жалко только, что это свое открытие он не применил к оценке перестроечной историографией истории нашей, советской… А мы, дурачки, тогда еще и восторгались им за это… Надо же, какой он смелый! Какая свежая мысль!
На 4 курсе произошло наконец событие, к которому я так стремилась всю свою сознательную жизнь: я добилась того, что попала на практику в Институт Африки Академии Наук СССР!
С одной стороны, мне просто повезло: через ИСАА я узнала, что одна исследовательница в Институте Африки как раз искала себе временного помощника, который помог бы ей перевести на русский собранные ею в Эфиопии во время социологического исследования анкеты. С другой стороны, под лежачий камень вода не течет, и если бы я не стремилась так активно к своей мечте, то никогда не оказалась бы на нужном месте в нужное время.
Практика была длинная, почти на 3 месяца. Лида с Любой уезжали на это время в любимый Лидин Ленинград. За прощальным ужином перед их отьездом Люба пела свою любимую «Окрасился месяц багрянцем…», а Лида сияла от радости. Она дважды пыталась поступить в Ленинграде в театральный и обожала этот город.
Никто из нас не знал еще тогда, что эта поездка будет поворотным пунктом в ее жизни – во время практики на одной из «тусовок» (это было новое тогда модное слово) она познакомится со своим будущим мужем, сыном довольно известного актера. Их отношения развивались с космической скоростью. Сын актера был хорош собой, на 4 года старше ее, имел свою комнату в коммуналке в центре города. Когда он сделал Лиде предложение, она не задумалась ни над тем, почему он живет в комнате в коммуналке вместо того, чтобы жить, как подобает нормальному советскому молодому человеку, с родителями, ни над тем, почему он не служил в армии («по болезни, менингит»), ни над тем, почему у такого симпатичного молодого человека до сих пор нет девушки, и почему он сделал ей предложение так быстро. Она была на седьмом небе от счастья – и потому, что нашелся наконец человек, который предлагает ей, по ее мнению, такой старой, руку и сердце (ей было 24 года!), и потому, что она теперь будет жить в любимом городе. Но она не подала ему виду, что рада, а ворчливо ответила:
– Сейчас, только шнурки поглажу!
Он тут же подал ей на полном серьезе утюг…
Его родители были счастливы, что он наконец женится – тоже довольно необычно для нормальных советских родителей. После свадьбы – на которой я тоже имела честь присутствовать – оказалось, что у молодого супруга не в порядке с психикой. Он употреблял наркотики и таскал из дома вещи на продажу, чтобы раздобыть на это денег. Конечно, Лида и не могла подозревать такого: за все 5 лет жизни в общежитии мы ни разу не видели ни одного наркомана. Но выяснила все это она только уже по окончании института, когда переехала к мужу насовсем. А пока ей еще предстояло отучиться год в разлуке с ним…
Став замужней дамой, Лида посматривала на нас немного свысока. Люба терпела-терпела это, не выдержала и сама очень скоро вышла замуж – не скажу, что за первого встречного, но во всяком случае, не по большой любви. Лишь бы только не засидеться в девках до окончания института. Ее муж Алекс учился в нашем же институте, только на другом факультете. Он был из Риги и хотя и русский по национальности, но большой латышский националист (бывает и такое, во всяком случае, до латышской независимости и до превращения латышских русских в «неграждан»- было!). Такой, что хотел даже прицепить к их свадебной машине латышский флаг. Но Люба сказала, что только через ее труп:
– Попробуй только, и я тогда с другой стороны российский флаг прицеплю!
Прибалтика тогда тоже была очень желанным местом для распределения. Но распределяли туда редко: образованных нацкадров там и так хватало. Люба с мужем поехали было к нему на родину после защиты диплома, но тут начались все эти заварушки с народными фронтами… Она настояла на том, чтобы они уехали к ее родителям, и сегодня не жалеет об этом. Работает Люба – историк-профессионал – в детском саду, которым заведует ее мама. А бывший латышский националист Алекс (свободно, кстати, говорящий по-латышски!) торгует ныне оптом косметикой в российской глубинке. И с презрением говорит о бывших соотечественниках:
– Латыши всерьез думают, что они – пуп Земли и центр Европы!
Его родители эмигрировали в Германию. Судьба играет человеком, а человек играет на трубе…
Очень многие, к слову, выходили замуж так – просто потому, что уже вышли замуж их подружки. В свое время даже моя мама совершила подобную глупость. Но для меня с самого детства не существовало то, что по-английски называется «peer pressure”. Мне было некуда спешить – я хорошо помнила любимую Тамарочкину заповедь: «Замуж выйти – не напасть, как бы после не пропасть.» И когда рабфаковец казах Марат спросил у меня, когда же я-то замуж собираюсь, я ответила ему:
– Вот закончу институт, поступлю в аспирантуру, а там видно будет… Лет в 27, не раньше.
– В 27 ? – с ужасом произнес он, – Так ты же тогда уже будешь такая старая!…
Я только рассмеялась в ответ.
Рабфаковцы Марат из Караганды и херсонец Петя зачастили к Лиде как раз перед ее отъездом в Ленинград. Самой заветной Петиной мечтой была эмиграция в Америку.
– Вот где люди умеют жить!- повторял он с таким видом, словно уже съел с американцами не один пуд соли. Лиду это страшно раздражало.
– Петя, ну что ты несешь чушь! Ты же даже за границей ни разу не был!
– Представь себе, был, – отвечал он с такой гордостью, словно он в одиночку сумел выжить среди «акул капитализма», – Я в армии в Монголии служил.
Почему то, что хорошо было служить в армии в Монголии непременно означало, что в Америке райская жизнь? Мы так этого и не узнали. А Петя осуществил-таки через несколько лет свою мечту – уехав в Америку с другом на каникулы, он тайно скрылся от того со всеми деньгами и с документами… Через полгода Петя вернулся в Москву, порядком морально и физически потрепанный. И больше уже никогда об Америке не заикался…
Ну, а пока… Пока Лида с Любой уехали, а я осталась в комнате одна. И началась моя практика. Вообще-то она полагалась быть по архивному делу. Но мы с моей новой руководительницей сразу договорились, что она напишет мне в рекомендации все, что будет нужно, а на деле я буду заниматься вышеупомянутыми переводами.
Анкет было много – штук 500. Словаря у меня не было, но даже если бы и был, как я уже говорила, пользоваться амхарским словарем – это совсем не то, что пользоваться словарем английским или французским. И поначалу я очень волновалась: справлюсь ли я? Ведь дело было не только в словаре. Нужно было еще и разобрать разные почерки на амхарском: анкеты были заполнены вручную.
Сначала я взяла себе пару этих анкет на пробу. И, к своему удивлению, обнаружила, что практически все понимаю без словаря! Никита Арнольдович не зря ел свой хлеб – это вам не голландские профессора, обучающие студентов языкам, на которых они сами говорить не могут! Возможно, сказалось еще и то, что ответы на вопросы были в основном однотипные, но задача действительно оказалась мне вполне по силам.. Если встречались какие-то отдельные слова или выражения, которые мне были незнакомы, я выписывала их и справлялась потом об их значении у Никиты Арнольдовича. Но таких слов и выражений было немного.
Исследование Элеоноры Алексеевны было посвящено тому, как эфиопская молодежь воспринимает идеи марксизма. «Что вы знаете о Марксе? Что вы знаете об Октябрьской революции?”” и т.д. Она сама ездила в Эфиопию в экспедицию (счастливица!) и раздавала эти анкеты в различных школах старшеклассникам, причем не только в столице. Судя по ответам, к марксизму молодые эфиопы относились положительно. Еще бы не относиться – если бы не революция 1974 года, большинство из них вообще не умело бы ни читать, ни писать… Очень редко встречались ответы типа: «Ничего не знаю и не хочу знать!» – видимо, это были будущие местные диссиденты. Но сам тот факт, что они встречались, опровергает те ужастики, которые нынешние проамериканские эфиопские власти рассказывают о «красном терроре» Менгисту: если бы он действительно был настолько «кровожадным диктатором», кто из этих школьников посмел бы такое написать?
Амхарского Элеонора Алексеевна не знала совершенно. Ее специализацией первоначально была Нигерия, а потом уже она переключилась на Эфиопию и Сомали. Она рассказывала много интересного об Африке – правда, не о революциях, а о деталях африканского быта, например, о том, какие в сельской Нигерии, при всей ее жаре и мухах, на удивление чистые туалеты, и как быстро липнет к тебе в Нигерии твоя юбка, если ты сидишь на кожаном диване. Очень быстро мы с ней привязались друг к другу по-человечески. В Элеоноре Алексеевне было что-то очень мягкое, материнское. Ее дочка была всего на несколько лет меня моложе, хотя сама она была постарше моей мамы.
К африканцам Элеонора Алексеевна относилась доброжелательно. Это отличало ее в лучшую сторону от многих сотрудников института. Пообщавшись с ними, я была неприятно поражена количеством «случайных людей» в его стенах, для которых работа здесь, перед которой я благоговела, была не призванием, а кормушкой. Я уже приводила вам в пример одного такого – чьего-то сыночка, переводчика с португальского, который глубоко презирал ангольцев и мозамбикцев и приглашал меня к себе на дачу на шашлыки, так же глубоко уверенный, что его московская прописка для меня неот