разима. Нужно ли говорить, насколько он мне был омерзителен, и как глубоко я возненавидела подобных ему людей, занимающих чужое место. Да я бы работала на такой работе даже бесплатно!
Инстутут размещался в чьем-то старом особняке недалеко от метро «Маяковская». Это было очень величественное здание. За углом находились воспетые модным в то время Булгаковым Патриаршьи пруды. Здесь можно было посидеть на лавочке в тени деревьев во время обеденного перерыва, но мне гораздо больше нравилось проводить его во внутреннем дворике самого института. Более уютного места не было во всей Москве!
Я приходила в институт чуть ли не первой, а уходила чуть ли не последней, причем совершенно добровольно. Весь день я просиживала над анкетами, не разгибая спины, в институтском читальном зале – огромном, полупустом, с невероятно высокими потолками – за исключением получасового обеда в институтском буфете, в котором периодически была очередь за каким-нибудь «дефицитом». Но «дефицит» меня не интересовал. Гораздо интереснее для меня были монографии из институтской библиотеки! Если у меня оставалось время, я читала их все в том же зале. Я тогда очень интересовалась экспедицией в Эфиопию Александра Булатовича. А еще Элеонора Алексеевна позволила мне поработать на институтском компьютере, что тогда вообще было неслыханной роскошью! А увидеть своими глазами всех наших отечественных знаменитых африканистов, иметь возможность говорить с ними…
Никогда и нигде не чувствовала я себя так на своем месте, как там и именно в те дни.
В один из таких дней, когда я была глубоко погружена в свои переводы, меня вдруг окликнули.
– Девушка, можно с Вами познакомиться?
Я подняла голову. За соседним столом сидел высоченного роста африканец и застенчиво улыбался. У него было открытое и доброе лицо. Я немного поколебалась: мое душевное состояние после известных событий с Саидом еще не пришло в норму. Например, я не могла слышать без слез песню «Миленький ты мой, возьми меня с собой! » Особенно после того, как ее исполнял на одном из студенческих вечеров дуэт русской студентки и малагасийца. Всем было смешно, а мне хотелось плакать. Когда песня доходила до последнего куплета – «Милая моя, взял бы я тебя, но там, в краю далеком, чужая мне не нужна!»-, я обычно пулей выбегала из комнаты, чтобы никто не увидел моих слез…
– Меня зовут Квеку. Квеку Сокпор – представился он, не дожидаясь моего ответа, – Я из Ганы. Учусь в Донецке, на экономиста. На 5-м курсе. Вот, сейчас ищу здесь материалы для диплома.
Что мне оставалось делать? Я тоже представилась.
Имя «Квеку» означает, что его носитель родился в среду. Кроме того, у него еще было имя христианское – Габриэль, или просто Габи. Квеку Сокпор по национальности был эве и родился в той части Ганы, которая до первой мировой войны была немецкой колонией. Именно поэтому по религии он был протестант.
Квеку Сокпор оказался галантным кавалером. Он почти каждый день дарил мне цветы, ничего не требуя взамен. Постепенно мы разговорились – и по-человечески понравились друг другу. Мне импонировал его стиль – медлительный и спокойный. Какая-то украинская дивчина в Донецке успела разбить ему сердце, и он часто вздыхал о ней. Когда Квеку немного получше узнал меня и мои взгляды, он стал смотреть на меня как на потенциальную кандидатку в супруги – не от большой любви, а просто потому, что ему очень хотелось, как я теперь понимаю, показать родственникам, что он нашел себе европейскую жену. Увы, для части африканцев это своего рода символ статуса.
Он был высок собой и идеально сложен, хотя красавцем его было назвать трудно. Когда через несколько месяцев я с Анечкой Бобровой пошла на американский фильм «Кинг-Конг», который у нас тогда разрешили запустить в прокат перестройщики (помню, как в середине семидесятых этот же фильм последними словами крыл наш журнал «Советский экран»!), я неожиданно для себя увидела, кого напоминал внешне мой новый знакомый… Я знаю, что это звучит по-расистски, но это действительно было так. И оттого трагическая судьба Кинг Конга меня еще больше расстроила. Он казался мне таким человечным, а эти американские мерзавцы так гнусно с беднягой обошлись!
К чести наших соотечественников, никто, даже после этого фильма, ни разу не обозвал Квеку так на улице. Максимальное, что мы услышали даже от самых закоренелых расистов, было «Эй, ты, Майкл Джексон х***в!»
Я решила, что Квеку – серьезный и надежный человек. Такое впечатление он производил. В конце концов, не всякий студент поедет специально на целый месяц в другой город, чтобы там поработать в библиотеке. Но тут я немного ошибалась – его пребывание в Москве было связано не столько с его учебными, сколько с его деловыми интересами… Вот к бизнесу он действительно относился серьезно! Настолько серьезно, что тот затмевал для него учебу.
Когда моя практика подходила к концу, Квеку сказал, что он скоро уедет на две недели в Лондон, потом вернется, защитит диплом и будет поступать в аспирантуру. И попросил меня его ждать…
Он действительно уехал, но через назначенные две недели не вернулся… Я не знала, что и подумать и с ума сходила от беспокойства – пока он не сообщил мне через друзей, что, оказывается, вернуться пока не может, потому что потерял в Лондоне паспорт.
Я сокрушалась, переживала за него: как же он теперь будет диплом защищать? Разве могла я подумать, что вся эта комедия была частью его весьма продуманного плана: получить английскую визу студенту, у которого на носу защита диплома, легко – его меньше подозревают в желании там остаться… «Потеряв» паспорт, Квеку пробыл в Лондоне почти целый год, нелегально где-то там работая! Он был пробивным парнем и сумел убедить Донецкий университет дать ему на год академический отпуск. Все жалели его, жертву таких незадачливых обстоятельств. А следующей весной он вернулся чуть ли не с целым вагоном багажа и спешно (до диплома оставалось опять-таки мало времени!) начал все привезенное распродавать…
Но я опять забегаю вперед. Весь этот год я периодически бегала на Центральный телеграф на улице Горького – единственное место, откуда я могла позвонить ему в Лондон. Квеку жил в Лондоне у какого-то своего земляка, у которого была русская жена. Тогда еще это было в диковинку…Иногда бегала я на телеграф чуть ли не за полночь и предупреждала об этом «на вахте» в общежитии, чтобы они открыли мне, так как в половине первого двери запирались на замок. В центре Москвы тогда еще даже ночью нечего было бояться…
Моя собственная практика закончилась на «ура». Я произвела своей работой такое впечатление на Элеонору Алексеевну, что она написала мне настоящую оду вместо характеристики. И когда я спросила у нее, можно ли мне будет после окончания института попытать счастья в их аспирантуре, она отнеслась к этой идее с большим энтузиазмом! Я как никогда была близка к осуществлению своей самой заветной цели…
Лето последних институтских каникул пролетело быстро. Так быстро, что мне даже захотелось его немного продлить. Я осознавала, что это будут скорее всего последние настоящие каникулы в моей жизни, и от этого было немного грустно…
Дома за годы моей учебы в Москве произошло много перемен. Еще после моего первого курса маме дали наконец квартиру от завода. В том же доме была и квартира у Петровича, и мама все эти годы проводила у него больше времени, чем у себя. Наша с ней новая квартира была однокомнатная, окнами на юг, с балконом (еще одна мечта моего детства – пить чай на балконе!), и я почти сразу же загромоздила ее книжками. После жизни в собственном доме привыкнуть к квартире не так легко, но во-первых, я мало времени там проводила, а во-вторых, каждые выходные я хоть и приезжала к маме, но обязательно навещала и бабушку с дедушкой и Шуреком.
Когда я была на 3 курсе, Шурек наконец женился. Это был, собственно говоря, классический случай из серии «захомутали»: он к тому времени перешел-таки на работу в город, в исследовательский институт, где скоро выяснилось, что одна из его новых коллег- почти наша соседка. Они стали ходить на работу вместе. Дальше- больше… И после того, как они летом съездили в колхоз, он уже чувствовал себя обязанным на ней жениться как честный человек. Но по-прежнему еще боялся сказать об этом бабушке. Шурек протянул так до самого дня свадьбы. Мы с мамой уже знали о его планах, а бабушка все еще была не в курсе. В то утро, делая вид, что он собирается, как обычно, на работу, Шурек спросил у бабушки:
– Мам, как бы Вы к этому отнеслись, если бы я женился?
Бабушка удивилась такому вопросу, но сказала ему, что он взрослый человек и уже сам может решать такие вещи. Шуреку было 38 лет – на год старше, чем наш дедушка, когда тот женился.
– Хорошо, – сказал Шурек облегченно, – Тогда я сделаю это сегодня же.
Бабушка чуть не упала без чувств…
Через 4 месяца родилась моя племянница Клава. Шурек ходил довольный и гордый своим новым положением отца и главы семейства. Но счастье его оказалось краткосрочным: оно испарялось по мере того, как его свежеиспеченная супруга проявляла свой характер. Это оказалась скандальная деревенская баба, с которой не могло быть никакого интеллектуального общения, и которая мечтала об одном: сесть мужу на шею, свесить ножки и им погонять. С рождением ребенка она бросила работать и обратно на работу не собиралась. А вскоре она перестала и готовить, и убираться по дому, так что все это пришлось делать ему. Глафира же целый день лежала на диване, смотрела сериалы и что-нибудь жевала. Причем даже не что-нибудь – ей подавай деликатесы. Особенно она любила копченую рыбку.
Даже ее собственная дочка, подрастая, начала называть свою маму «русская недвижимость». А Шуреков шофер Аркадий так описывал ее – с серьезным лицом:
– Глафира Ивановна, конечно, женщина из навоза, но с маникюром…
Но главная беда была даже не в ее лени и не в том, что она стремительно начала набирать вес, а в ее скандальности. Казалось, она черпает энергию для себя из затеивания скандалов. Что бы Шурек ни делал, для нее ничего никогда не было достаточно хорошо.