Некоторые ответы на эти вопросы очевидны и уже приводились. Возраст Хрущёва, его властность и непредсказуемость говорили против него. Он допустил несколько политических ошибок. Он оттолкнул от себя руководителей экономики, уставших от его экономических экспериментов и ошибочных решений, своими разговорами о сокращении армии он настроил против себя руководителей военной промышленности и генералитет, а партийный аппарат был недоволен затеянным Хрущёвым в 1962 г. реформированием партии. В борьбе за власть ключевые позиции всегда принадлежали высшим исполнительным партийным органам, но к 1964 г. у Хрущёва в Президиуме ЦК остался один, причём очень осторожный сторонник, — Микоян. В 1957 г. расстановка сил в Президиуме была почти равной. Эмигрант-советолог Авторханов утверждал, что Секретариат — «постоянное и единственное сосредоточение активной политической власти» — сыграл в обоих случаях ключевые роли. Если во времена неудачного заговора 1957 г. «болтуны» из Президиума обладали только моральным авторитетом, то заговор 1964-го «был полностью сконструирован Секретариатом Центрального Комитета»[379]. (Правда, Авторханов не объясняет, как сумел Хрущёв утратить контроль над Секретариатом, который он сам и возглавлял. Брежнев стал секретарём ЦК только в июне 1963 г. и до следующего лета всё ещё занимал пост Председателя Президиума Верховного Совета. Вместе с тем Шелепин и Суслов, бывшие главными движущими силами заговора, являлись секретарями ЦК.)
Но существуют и другие объяснения этих событий. Элиту Центрального Комитета можно рассматривать как широкую группу с определёнными собственными интересами. Это ощущалось ещё в 1920-е и в начале 1930-х гг., и Сталин со своими соратниками мог справляться с этим явлением лишь посредством крайне жёсткого политического террора. Но после его смерти насилие или даже просто угроза насилия стали недоступны для руководителей партии. Всякий представитель высшего руководства, будь то член антихрущёвской группы в 1957 г. или сам Хрущёв, в 1964 г. утративший доверие Центрального Комитета, становился крайне уязвимым. Хрущёв в борьбе со своими противниками в 1957 г. был вынужден учитывать мнения части элиты. Позднее Р.Г. Пихоя доказывал, что июньский (1957 г.) пленум являлся в равной мере победой интересов как партийного аппарата, так и самого Хрущёва[380].
Власть, основанная на покровительстве высших руководителей по отношению к своим выдвиженцам, стала гораздо более ограниченной с окончанием террора. Хрущёв не мог полностью контролировать даже собственных протеже в Президиуме ЦК, не говоря уже о более широких кругах партийной элиты. Правила игры изменились. В 1964 г. Хрущёв пошёл против течения, причём дело было не только в том, что он затрагивал общие интересы широких кругов партийной элиты, свою роль сыграла также смена поколений элиты и растущее доминирование в ней представителей второго поколения. Хрущёв был последним ставленником Сталина, а также, после изгнания с помощью ЦК в 1957 г. его сверстников, и последним представителем первого поколения элиты в высшем руководстве партии. Брежнев же и его сподвижники по заговору против Хрущёва в 1964 г., относились уже к её второму поколению[381].
Все члены Центрального Комитета, о которых подробно рассказывалось выше (Андреев, Патоличев, Байбаков, Журин, Новиков и Егорычев), поддерживали большинство ЦК во времена кризисов 1957 и 1964 г. Андреев к времени снятия Хрущёва уже находился на пенсии, но на июньском (1957 г.) пленуме ЦК он с невероятной яростью набросился на членов антипартийной группы, причём его выступление было выдержано в терминологии времён Большого террора. По его словам, их заговор являлся «тяжелейшим преступлением, заслуживавшим самого сурового наказания». Андреев сравнил их с врагами Сталина — троцкистами, правыми и зиновьевцами. Что касается Патоличева, то он, хотя члены антипартийной группы рассматривали его в качестве надёжного кандидата на пост главы КГБ, оказался в первых рядах нападавших на них. Он уже имел опыт столкновений с Кагановичем во время работы в 1940-х гг. на Украине, а в 1956 г. его направили в Министерство иностранных дел, чтобы ослабить влияние Молотова. Он находился в числе тех 20 членов ЦК, которые 21 июня 1957 г. были делегированы в Президиум с требованием созыва пленума. Тем не менее Патоличев так и остался при Хрущёве на вторых ролях и очень критически отзывался в своих мемуарах о его «субъективизме» в вопросах сельского хозяйства. Поэтому он, должно быть, чувствовал удовлетворение падением первого секретаря[382]. Байбаков оценивал Хрущёва двойственно, утверждая, что ценил «…Никиту очень высоко, но только в первые пять лет». Это было суждение технократа. Байбаков мало комментировал роль Хрущёва в процессе десталинизации, но хвалил его за освоение целинных земель, расширение площадей для выращивание хлопка, перевод железных дорог на тепловозную тягу и развитие крупнопанельного домостроения[383]. Байбаков был одним из тех, кто выиграл от повышения Хрущёва. Его в середине 1955 г. назначили главой центрального планирующего органа, он поддержал Хрущёва в 1957 г. Сразу после изгнания его довоенного начальника Кагановича из ЦК, Байбакова направили на собрание в партийную ячейку, где тот состоял на партийном учёте, чтобы попытаться инициировать исключение «железного наркома» из партии (которое состоялось только в 1962 г.). Однако к 1958 г. Байбаков, защищавший централизованное управление экономикой, впал в немилость. Он также от всей души ненавидел хрущёвскую манеру публично унижать своих подчинённых. Хотя он возвратился в Москву в 1963 г., Хрущёв был убеждён, что Байбаков входил в число руководителей, плетущих заговоры против него. Байбаков настаивал на том, что он не участвовал ни в каких кознях против Хрущёва, но, учитывая его неприязненные отношения с первым секретарём, испытываемое им смятение от предлагаемых тем «волшебных средств» для подъёма экономики и разделяемую им открытую критику Хрущёва в Президиуме, Байбаков чувствовал, что больше не может с ним работать. Он, безусловно, приветствовал события октября 1964 г.
Журин, принадлежавший ко второму эшелону партийных руководителей, предстаёт (в своих собственных оценках) узколобым «истинным коммунистом», но он был по крайней мере честен в своём расположении к Брежневу. В своём интервью, данном почти 30 лет спустя после описываемых событий, Журин всё ещё повторяет старую официальную формулировку объяснения того, что произошло в октябре 1964 г.: «Пленум удовлетворил просьбу Н.С. Хрущёва об освобождении от исполнения им своих обязанностей»[384]. Вместе с тем на Журина, как и на Байбакова, Хрущёв, кажется, производил положительное впечатление своим вниманием к сельскому хозяйству, в особенности к освоению целинных земель. Новиков подчёркивал необходимость дисциплины и ритмичности в работе оборонной промышленности, проводя параллели с военными годами, как будто главная цель социализма заключалась в максимальном производстве вооружения. Он не питал особой любви к Хрущёву: «Брежнев, когда тот был здоров, был не хуже Хрущёва и ничуть не менее энергичен, чем Сталин». Вместе с тем у Новикова имелись личные воспоминания о репрессиях, и он полагал, что подручные Сталина виновны в них даже больше него самого[385]. Это должно было настраивать его критически по отношению к старой гвардии — Молотову, Маленкову и Кагановичу, в 1957 г. В любом случае он последовал за своим патроном Козловым, который поддержал Хрущёва во время кризиса, связанного со свержением антипартийной группы. Новиков, безусловно, критически относился к Хрущёву в последний период его правления, и, как нам известно, был уволен Хрущёвым в 1962 г. Он знал планы заговорщиков в 1964 г. и готовил тексты критических выступлений против Хрущёва на октябрьском пленуме для себя и своего шефа Д.Ф. Устинова.
Хотя Егорычев не входил в состав ЦК в 1957 г., он, очевидно, был согласен с Хрущёвым в его сопротивлении антипартийной группе: «Они пытались вернуться к сталинским временам и методам, они не имели права сместить Хрущёва, поскольку его назначали не они, а Пленум ЦК КПСС»[386]. Будучи в 1957 г. первым секретарём Бауманского райкома партии, Егорычев, возможно, следовал за Екатериной Фурцевой, занимавшей в то время пост первого секретаря Московского горкома и поддерживавшей Хрущёва. Несмотря на это Егорычев приветствовал снятие Хрущёва в октябре 1964 г. и был готов выступить на пленуме против него. Для Егорычева поддержка Хрущёва в 1957 г. и его отвержение в 1964 г. являлись последовательной позицией. Он полагал, что именно Хрущёв отступил от принципов XX и XXII съездов, поскольку оказался неспособен избавиться от сталинского наследства. Егорычев, по его словам, оказался среди тех, кто старался укрепить решимость Брежнева в критический момент. «Мы искренне верили, — вспоминал он в 1989 г., — в честность Брежнева и близких к нему людей. Теперь я понимаю, как мы были тогда наивны…»[387]
Объясняя события Хрущёвского периода, не следует недооценивать личные достижения и провалы первого секретаря. Советологи во многом правы, когда они в своих исследованиях традиционно уделяют повышенное внимание конфликтам внутри золотого треугольника в высшем руководстве страны, вершинами которого являлись Президиум ЦК, его Секретариат и руководство Совета министров. Что касается самого ЦК, то нет сомнений, что его коллективная власть, проявлявшаяся на пленумах, была намного меньше того уровня, что был предусмотрен Уставом партии. Центральный Комитет не действовал в качестве партийного парламента. На пленумах ЦК не было существенных расхождений при голосовании, и, судя по опубликованным материалам пленумов, там не происходило открытых дебатов ни по каким вопросам, помимо проблем руководства. Июньский 1957 г. и октябрьский 1964 г. пленумы представляли собой исключительные случаи, но даже в 1957 г. никто из их участников не попытался защищать Маленкова и его группу точно также, как в 1964 г. ни один человек не выступил в поддержку Хрущёва. Напротив, кажется, можно привести всего один пример не единодушного голосования на пленумах, когда Молотов отказался поддержать собственное изгнание из ЦК в 1957 г. Как институт, Центральный Комитет представлял собой апелляционный суд для Политбюро, но это был суд последней инстанции.