Ясно, что экспозиция музея-квартиры никак не может воспроизвести в пространстве всю сложность, амбивалентность и изменчивость той семейной ситуации, которая разворачивалась в течение нескольких десятилетий в пределах этой «нехорошей квартиры». После войны Смирновы выселились из квартиры в Фонтанном доме, и Ахматова переехала в их комнату. В Музее Анны Ахматовой представлены несколько застывших моментов: общая столовая конца 1920‐х годов, комната Ахматовой в бывшей детской между 1938 и 1941 годами, жилище Ахматовой в комнате Смирновых между 1945 и 1952 годами. Как написано в путеводителе Музея, экспозиционное пространство отражает логику sub specie aeternitatis, или, выражаясь языком Ахматовой, принцип «я помню все в одно и то же время»198.
Квартира в Фонтанном доме фигурирует в поэзии Ахматовой как топос страха и смерти. Чуковская записала стихотворение, которое Ахматова прочитала ей в августе 1940 года:
Соседка – из жалости – два квартала,
Старухи, – как водится, – до ворот,
А тот, чью руку я держала,
До самой ямы со мной пойдет.
Чуковская увидела в этих строках прежде всего коммунальную квартиру: «Тут и Таня, избивающая Валю, и беспомощный В. Г. <Владимир Георгиевич Гаршин>, но в стихах это уже не помойная яма коммунальной квартиры, а торжественный и трогательный час похорон» (1: 180).
Ирина Пунина c готовностью опознала квартиру в трагическом стихотворении из «Реквиема», «Уводили тебя на рассвете…», написанном после ареста Николая Пунина и Левы в 1935 году:
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
Не смущаясь стилизованным образом «в темной горнице», Пунина пишет: «Она описывает бывшую детскую, которая сейчас ее мемориальная комната. „В темной горнице плакали дети“ – это плакали не дети вообще, а это были я и мой двоюродный брат Игорь Аренс, который жил у нас, потому что отец его уже был в лагере»199.
В своих знаменитых мемуарах Надежда Яковлевна Мандельштам пересказала сон Ахматовой, в котором в перенаселенной квартире появляется ее первый муж Николай Степанович Гумилев (в реальной жизни расстрелянный в 1921 году):
Коридор пунинской квартиры, где стоит обеденный стол, а в конце за занавеской спит Лева, когда его пускают в этот дом. <…> В коридоре «они», ей предъявляют ордер и спрашивают, где Гумилев. Она знает, что Николай Степанович спрятался у нее в комнате – последняя дверь из коридора налево. Она выводит из‐за занавески сонного Леву и толкает его к чекистам: «Вот Гумилев»200.
Пересказывая этот сон, Надежда Мандельштам недвусмысленно намекает на напряженную семейную ситуацию («за занавеской спит Лева, когда его пускают в этот дом»), но в сценарии самого сна именно террор – угроза ареста и гибели – приводит к эмоциональному конфликту, разыгрывающемуся в сложной топографии квартиры.
Заметим, что в дневниках и мемуарах современники Ахматовой приводят ее стихи и сны в качестве свидетельства реального опыта. А кураторы Музея Анны Ахматовой даже использовали тот же сон в своем описании страшных лет в жизни Ахматовой и всей квартиры201.
Описать отношения между обитателями квартиры современникам было отнюдь не легко. Особенно трудно было определить ролевую структуру в отношениях домочадцев. Те, кто посещал Пуниных и Ахматову в конце 1920‐х и в 1930‐е годы, подходили к этой задаче с помощью описания топографии квартиры. Стремясь представить эмоциональную ситуацию, многие сосредотачивались на описании совместной трапезы. Большинство современников склонны были объяснять ситуацию, апеллируя к социально-историческим обстоятельствам.
Один из коллег Пунина, бывавший в его доме, упомянул в мемуарах «то отчасти ложное положение, в каком оказалась Анна Андреевна по отношению к семье Пунина»: «Он жил в одной квартире с первой женой. Тут же жила их маленькая дочь. Когда мы вечером пили чай, обе дамы сидели за столом вместе». Непосредственно за этим замечанием, основанным на собственном опыте, мемуарист перешел к суждению историческому: «Атмосфера неблагополучия, глубоко свойственная всей эпохе, о которой я рассказываю, может быть, нигде не чувствовалась так остро, как в Фонтанном доме»202. Другой гость (художник А. А. Осмеркин), получив приглашение на обед к «Пуниным», вынужден был предупредить жену: «Только, пожалуйста, ничему не удивляйся. В этой же квартире живет прежняя жена Пунина с их общей дочкой. Что ты так на меня смотришь? Там все очень мило, очень семейственно». (Обозначение «Пунины» Осмеркин, как кажется, относит к Пунину и Ахматовой – мемуаристы испытывали явные затруднения в выборе терминов родства.) Вот как Е. К. Гальперина-Осмеркина, которая удивлялась-таки этой ситуации, описала посещение квартиры:
Дверь открыл нам Николай Николаевич, помог раздеться и пригласил в столовую. За столом сидела Анна Андреевна, встретившая нас приветливой улыбкой и веселым взглядом, а напротив сидела, как я поняла, прежняя жена Пунина – Анна Евгеньевна. Она поздоровалась с нами с большим высокомерием. Рядом с ней сидел совсем еще молодой человек, которого Пунин представил нам как «доктора N» (фамилию не помню). Анна Андреевна указала мне на стул рядом с нею и предложила попробовать какую-то закуску. Но хозяином явно был Пунин. Анна Андреевна вела себя как близкий друг дома, часто бывавшая в нем, но отнюдь не как хозяйка.
…Мы просидели за столом довольно долго. Пунин и Осмеркин говорили о делах Академии художеств. В конце концов трапеза завершилась. Анна Евгеньевна со словом «благодарим» вышла из‐за стола со своим доктором. Анна Андреевна пригласила нас к себе.
Как кажется, и Гальперина-Осмеркина видела эту ситуацию (она отнесла ее «к началу тридцатых годов») как историческую203.
Лидия Гинзбург, которая часто навещала Ахматову в Фонтанном доме, в записной книжке (среди записей 1930‐х годов) проанализировала ситуацию в аналитическом ключе, поставив ее в широкий культурный контекст. Для Гинзбург это была история о бывших декадентах:
Крепкие нервы – самое отличительное свойство декадентов. Они могли не сморгнув выносить ситуации, невозможные для обыкновенного человека.
<Ахматова> могла годами обедать за одним столом с женой своего мужа (Анной Евгеньевной). Причем это отнюдь не был уравновешенный треугольник – обедая, они не разговаривали друг с другом204.
Гинзбург предложила парадоксальную формулу родства, описывающую отношения между двумя женщинами: Ахматова могла обедать с «женой своего мужа». (Гинзбург полагала, что эта ситуация была бы невозможна для «обыкновенного человека»; в следующей главе, посвященной запискам обыкновенной женщины, мы увидим, была ли она права.)
Хотя некоторые из современников и упоминают о культурных корнях этой ситуации (для Гинзбург – «свойство декадентов»), большинство усматривает в ней прежде всего продукт советских условий 1930‐х годов. Надежда Мандельштам, пользуясь поэтическими формулами из стихов самой Ахматовой, предложила в мемуарах именно такую интерпретацию, уделяя при этом особое внимание жилищному вопросу в условиях террора:
Против чужих мужей я не имею ничего – такое случается на каждом шагу, следовательно, это в порядке вещей. Ведь Ахматова отлично сказала про себя: «Чужих мужей вернейшая подруга и многих безутешная вдова». Худо, что они очутились вместе «под крышей Фонтанного дома». Идиллия была придумана Пуниным, чтобы Ахматовой не пришлось хозяйничать, а ему не надрываться, добывая деньги на два дома. К тому же жилищный кризис осложнял все разводы и любовные дела. Идиллия не состоялась – разводиться надо до конца. Вероятно, и отношения с Пуниным сложились бы гораздо лучше и проще, если бы не общая квартира. Главное в жизни советского гражданина – кусочек жилплощади. Недаром за жилплощадь совершалось столько преступлений205.
В юности Надежда Мандельштам (как намекают некоторые мемуаристы) не была чужда идее неконвенциональных любовных отношений, однако когда она писала свои мемуары в 1960‐е годы, именно жилищный вопрос казался ей основополагающим принципом, формирующим жизнь советского человека.
Вспомним, что Чуковская впервые посетила квартиру в Фонтанном доме именно в те дни, когда Ахматова «ушла» от Пунина. Ахматова описала это событие как перемещение в пространстве квартиры:
– И знаете, как это все было, как я ушла? Я сказала Анне Евгеньевне при нем: «давайте обменяемся комнатами». Ее это очень устраивало, и мы сейчас же начали перетаскивать вещички. Николай Николаевич молчал, потом, когда мы с ним оказались на минуту одни, произнес: «Вы бы еще хоть годик со мной побыли» (1: 188).
Ахматова засмеялась, а с ней и Чуковская.
Поясним пространственную ситуацию. Ахматова переехала, со всеми своими пожитками, из кабинета Пунина (где она занимала диван и письменный стол) в бывшую детскую Ирины Пуниной. Кабинет же вскоре был занят Ириной, которой тогда было восемнадцать лет, ее молодым мужем Генрихом Каминским и их новорожденной дочерью Анной (в семье ее звали Малайкой). Остается предположить, что Пунин и Анна Евгеньевна жили вместе в единственной оставшейся комнате, пользуясь ширмами