250. Письмо Киселевой, по их словам, – это слово, не скованное никакими условностями: «что сказалось само» (61). Сама Киселева стремилась к тому, чтобы ее записки легли в основу фильма, и приветствовала редакторскую правку Ольшанской, старавшейся опубликовать ее историю в журнале, но авторы научной публикации не хотят пустить ее в свое «поле» во имя сохранения первоначальной жизненности «наивного письма» и его автора: «Наша героиня пытается играть в чужом для нее поле Письма, Литературы. Точно так же она играет в поле Социальной жизни, она же просто Жизнь» (58)251.
Едва ли можно сомневаться, что такие суждения со стороны высококвалифицированных исследователей – утверждения, что текст и автор находятся в своего рода естественном состоянии, не подлежащем языковым, литературным и социальным конвенциям, – являются не профессиональной наивностью, а сознательным приемом. Этот ход создает образ другого мира, не похожего «на тот, в котором живем мы сами» (8), территории, населенной «другим», который живет и работает в «поле», фундаментально отличном от того, где обитает интеллигент или интеллектуал. Нет нужды напоминать, что после Руссо и Толстого многие российские интеллектуалы мечтали заглянуть в этот другой мир и возлагали надежды на крестьян. Как кажется, эта утопия еще имела силу в конце советской эпохи. Заметим, что после публикации записок Киселевой понятие «наивное письмо» появлялось в печати и в исследовательском обиходе еще не раз252.
Исследователи, подготовившие издание 1996 года, Н. Н. Козлова и И. И. Сандомирская, претендуют на приоритет в публикации «наивного письма» в его аутентичном виде: «У нас это – первая публикация подобного текста в соответствии с оригиналом, без правки и редактирования» (10). Однако записки Киселевой уже были опубликованы – в исправленном виде – в 1991 году в литературном журнале «Новый мир» под редакцией Елены Ольшанской. В задачу научной публикации входили не только тщательное транскрибирование текста с сохранением орфографии и пунктуации оригинала (что было нелегко, особенно учитывая плохое состояние помещения «Народного архива»), но и полемика с подходом предшественников. Пафос этой полемики, оговариваются Козлова и Сандомирская, направлен не на конкретного человека, а на собирательное лицо – символическую функцию (посредника между «наивным текстом» и читательской публикой) под названием «Редактор».
Редактор (с большой буквы) это не Е. Н. Ольшанская. Е. Н. Ольшанская – первый читатель и почитатель. Она лишь открыла этот бесконечный ряд. Затем в него встали и редактор «Нового мира», которая, кстати, провела значительно более жесткую правку, чем Е. Н. Ольшанская. Персона Редактора имеет множество воплощений – подобно восточному божеству <…> точку ставит только наборщик – пусть даже и не совсем трезвый (42)253.
Таким образом, дело здесь идет не о простом соперничестве за любимый текст, а о принципиальном идеологическом вопросе.
Редакторы издания 1996 года (ученые-публикаторы) представили редакторскую правку, выполненную их предшественниками, как документ, иллюстрирующий интеллигентскую идею о том, что составляет «голос из народа» (14) (кавычки в оригинале). Аппендикс к изданию содержит лингвистический анализ публикации 1991 года в «Новом мире», целью которого является прояснить тактику овладения текстом, а именно стремление к стандартизации орфографии, пунктуации и синтаксиса при сохранении (а иногда и добавлении) тех черт письма, которые соответствуют принятым представлениям о «народном тексте». Как обобщают ученые-публикаторы, литературная публикация трансформировала текст, подгоняя его под стереотипы народной культуры, сложившиеся под влиянием художественной литературы254.
Рассуждая об отношениях «Редактора» к «наивному письму», ученые-публикаторы много пишут о воле первых публикаторов к нормализации, прибегая при этом к идиоматике современной социальной науки, с ее вниманием к механизмам господства/подчинения и нормативно-дисциплинарным практикам:
«Конфликт» между Е. Г. Киселевой и ее Редактором, продуктом которого и стала публикация в «Новом мире», – результат столкновения двух взаимно непереводимых идиом. Одна из них наделена нормативной силой, а другая этой силы не имеет. Отсюда – процесс интерпретации наивной идиомы неизбежно сопровождается возникновением отношений господства/подчинения. Правка и редактирование принимают репрессивный характер. Редактор явно выступает как властный субъект, выполняющий дисциплинарные функции. Нет, однако, здесь никакой злонамеренности. Просто публикатор не может себе позволить опубликовать исходный текст в его «естественном состоянии». Рука не поднимается, т. е. в тело Редактора встроена норма, которую нарушить нельзя (22)255.
Ученые-публикаторы сформулировали свою роль по отношения к «наивному письму» в противопоставлении такой позиции. С их точки зрения, первая публикация была «публикацией-нормализацией», а вторая, их собственная, – «публикацией-интерпретацией» (15).
Полагаю, что эта оппозиция заимствована из современной западной социологии, а именно популярного исследования Зигмунта Баумана «Легислаторы и Интерпретаторы» («Законодатели и Толкователи»), посвященного анализу идеологии и социальной роли интеллектуалов.
Бауман (ученый польского происхождения, бывший марксист, эмигрировавший в Англию и ставший там последователем постмодернизма) различает две стратегии интеллектуальной деятельности. Первая стратегия, возникшая в эпоху Просвещения (то есть в начале эпохи модерна), представлена метафорой «Легислатор» («Законодатель»). Интеллектуалы, прибегающие к этой стратегии, присваивают себе право диктовать правила и нормы, которым должен подчиняться социум, и тем самым – своего рода «законодательную» власть. Эта власть легитимируется с помощью авторитета «знания», которое остается недоступным обыкновенным людям, озабоченным в обыденной жизни исключительно выживанием. Другая стратегия интеллектуальной деятельности возникает в эпоху постмодерна и представлена метафорой «Интерпретатор» («Толкователь») или «Переводчик». В этом случае интеллектуал видит себя не в роли носителя нормы и законодателя, а в роли медиатора между различными системами знания, занятого интерпретацией-переводом, в ситуациях, когда без чужой помощи коммуникация между людьми, в особенности между представителями различных социальных классов, оказывается невозможной256.
Полагаю, что парадигма Баумана – трансформация интеллектуалов из законодателей в толкователи, которая отмечает переход от провалившегося проекта модерна к постмодерну, – вдохновляла авторов издания «Наивное письмо»257. В самом деле, у издателей Киселевой имеется сверхзадача: определить новую роль интеллигенции в постсоветскую эпоху. Редакторам публикации в «Новом мире» в 1991 году отводится роль Законодателей, одержимых стремлением утвердить господство нормы. Редакторы же издания 1996 года, действовавшие после конца советской эпохи, взяли на себя роль интеллектуала, который не редактирует, не исправляет, не нормирует, а «читает» и интерпретирует – роль Толкователей. Их позиция подается как отражение перемен, происшедших в сообществе интеллектуалов в переломный момент истории.
Сделаем оговорку. Критикуя предшественников, я следую установленной ими самими процедуре. И в моем случае пафос полемики направлен не на конкретных людей, а на собирательное лицо (здесь я пользуюсь формулировками Козловой и Сандомирской) – на социальную роль, а именно посредника между «наивным текстом» и читательской публикой постсоветской эпохи, роль, которую я назову «Интерпретатор». Интерпретатор представляет тех постсоветских интеллигентов, которые взяли на себя задачу вывести «простого человека» (Киселеву) на публичную арену.
Стратегия Интерпретатора прежде всего заключается в попытке присоединиться к современным западным философам и социологам постмодернистского направления. Имена, которые едва ли можно было упоминать (и категории, которыми никак нельзя было пользоваться) в годы советской власти, когда общественные науки работали в рамках марксистско-ленинской методологии, заметным образом присутствуют в речи Интерпретатора: Фуко, Бурдье и де Серто, Делёз и Гваттари, Рикёр, Бодрийяр, Бауман и многие другие. Интерпретатора особенно привлекают представления о «смерти субъекта» и «исчезновении автора» (они подробно обсуждаются в секции Предисловия под названием «Бессубъектный человек»).
На обложке второй тетради Киселева обратилась к редактору, который готовил тогда ее историю к публикации:
Умница Вы Елена Ольшанская!
Я пишу не очень грамотно а вы все делаете вернея пишите по свойму. оформляете (129).
Автор приветствует редактуру своего текста. Для Киселевой переписать ее историю грамотно вовсе не значит, что ее текст станет неаутентичным (как это кажется образованному читателю), а значит, что он станет более правильным (вернее). Надеясь на публикацию, она радовалась, что ее текст принимает под пером редактора общепринятую форму258.
Думая также и о фильме, который будет сделан на основе этого текста, она сообщает редактору, что выбрала название: