ЧАСТЬ 4. СНЫ ТЕРРОРА
В предисловии к изданию «Записок об Анне Ахматовой» (в 1966 году) Лидия Чуковская писала о трудностях ведения дневника в годы террора:
Мои записи эпохи террора примечательны, между прочим, тем, что в них воспроизводятся полностью одни только сны. Реальность моему описанию не поддавалась; больше того – в дневнике я и не делала попыток ее описывать. Дневником ее было не взять, да мыслимо ли было в ту пору вести настоящий дневник? <…> реальная жизнь, моя ежедневность, в моих записях опущена, или почти опущена; так, мерцает кое-где еле-еле262.
Дневники Чуковской и ее сны не сохранились. (Сохранились записи Чуковской об Анне Ахматовой, описанные в предыдущей главе, – дневник чужой жизни, который ей давался легче, чем записи о жизни собственной.) В эпоху террора многие современники записывали свои сны, и эти сны дошли до нас. Дневники и воспоминания советского времени содержат в себе множество снов, главным образом политических по содержанию, и в большей части речь идет именно о терроре. Эта глава посвящена записям таких сновидений.
Методологические замечания: сны как исторический источник
Речь здесь пойдет не о психологическом толковании сновидений, к какому прибегает психоаналитик (в диалогической ситуации терапевтического сеанса), а об интерпретации повествований о снах, включенных в дневники и мемуары. Именно записи снов представляют собой исторические свидетельства. И тем не менее думаю, что основополагающие идеи Фрейда о снах применимы и в этом случае. Как многие из тех, кто анализирует сны как тексты, я кое-что заимствую у Фрейда, а кое-что отбрасываю. Заимствую герменевтический подход к сновидению, рассматриваемому как символический язык индивидуальной психики, а также конкретный анализ того, что Фрейд назвал «работой сновидения», то есть стратегий смыслообразования во сне. Разумеется, работая со снами далеких эпох, приходится отказаться от сбора свободных ассоциаций, вызываемых у субъекта элементами сновидения, однако в распоряжении читателя дневников и мемуаров имеется иная стратегия: поиск ассоциаций, в которые образы сна вступают в контексте всего повествования. Отбрасываю я и принцип предпочтения скрытого содержания сна явному (поверхностному), которого придерживался Фрейд, а также его настойчивое стремление свести функцию снов к исполнению желания. От этих положений отказались многие современные психоаналитики263. В некоторых современных исследованиях психоаналитического направления сновидения, независимо от их психогенеза и психологических функций, рассматриваются как символическая репрезентация жизненной ситуации и эмоционального состояния субъекта264. Психоаналитики герменевтического толка видят в снах «субъективность в чистом виде», то есть манифестацию тех «принципов организации и тех доминантных лейтмотивов, которые бессознательно моделируют и тематизируют психологическую жизнь человека»265. При этом исследователи исходят не из того, что сны являются символами, а из того, что сны могут субъективно переживаться как значимые и символические.
В последние десятилетия и психоаналитики, и когнитивные психологи, и историки, и литературоведы писали о том, что сновидения можно рассматривать как естественный эквивалент художественного текста. В самом деле, сновидения могут служить моделью фундаментальной операции эстетической деятельности человека: использования образов для символического обозначения мыслей, чувств, ситуаций. Сновидение, как описал этот процесс Фрейд, использует образ (словесный или зрительный) в качестве заместителя другого образа (метафору). В терминах Фрейда конкретные ходы работы сновидений включают «сдвиг», «перенос», «сгущение» (концентрацию огромного содержания в ограниченных, «многосмысленных» образах), создание повествования за счет ассоциативных цепей и проч. Кроме того, сон активно пользуется избыточной мотивировкой – многократным и противоречивым объяснением причинности. Заслугой сна можно считать и эффект остранения: ощущение, что «жизнь есть сон»266. Заметим, что все эти операции и приемы известны нам и из художественных текстов.
Одним словом, сновидение можно рассматривать как эквивалент произведения искусства, повествовательного, драматического или визуального. Как известно, под влиянием психоанализа мысль об изначальной близости между искусством и сновидениями была использована в 1920–1930‐е годы сюрреалистами, причем их особенно привлекала абсурдность сновидений – в этом они видели пути для освобождения от ига реализма267. Вальтер Беньямин полагал, что пересечение сна и искусства, которое он наблюдал в практике сюрреализма, есть явление историческое (а не дело естественного сродства)268. Однако сегодня можно услышать и гипотезу, что сновидение – это прообраз или даже первоначальный источник искусства как такового. При этом сновидение – это не только законченное произведение или текст, но и форма «живого опыта», то есть психической деятельности269.
Важный вопрос: что такое субъект сновидения?270 Субъект сновидения – это не тот, кто говорит «я», а все сновидение в целом271. И в этом смысле сновидение функционирует как произведение искусства: мы переживаем собственный сон так же, как читаем рассказ, отождествляясь не с одним персонажем, а со всем текстом272. Юнг в свое время назвал сны «театром, в котором сновидец есть сцена, актер, суфлер, режиссер, автор, публика и критик»273.
Заметим, что метафора театра указывает на визуальное качество и перформативный характер сновидения: сон не столько рассказывает, сколько показывает, представляет, разыгрывает, инсценирует свое содержание.
Для наших целей – для исторической герменевтики снов – важен вопрос о статусе сновидений как формы знания, в особенности знания о самом себе (саморефлексии и самоописания). (Сон – уникальная форма самонаблюдения – саморассказа или самоинсценировки.) Фрейд описал парадокс: сновидение является результатом нашей душевной деятельности, и тем не менее готовое сновидение представляется нам чем-то чуждым274. Юрген Хабермас, интерпретируя Фрейда, отметил уникальный эпистемологический статус сновидений как текстов, которые представляются самому автору отчужденными и непонятными: после пробуждения субъект сна, который в определенном смысле еще является его автором, не понимает своего создания275. В этом смысле сновидение, рассказанное после пробуждения, переживается как конфронтация со скрытыми глубинами своего «я» – с тем, что человек знает и чувствует, полностью того не сознавая. Видеть сны – значит оказаться лицом к лицу с тем в себе, что не подлежит контролю. Рассказ о сне – это отрефлектированная форма конфронтации с собой, конфронтации между «я» знающим и «я» не знающим самого себя и своего положения в мире.
Во многих отношениях сны являются благодатным материалом для анализа живого опыта субъекта террора. Вспомним, что Фрейд не только использовал слово «репрессия» в качестве метафоры основного защитного механизма сознания, но и воспользовался словом «цензура» и примером из российской жизни, чтобы метафорически описать процесс смыслообразования во сне, а именно «насилие, которое совершается во сне над смыслом»276. Об этом – в знаменитом письме Фрейда к Вильгельму Флиссу о смысле сновидений: «Видели ли Вы когда-нибудь иностранную газету, прошедшую через российскую цензуру на границе? Слова, целые фразы, предложения зачернены, так что то, что остается, оказывается недоступным пониманию»277. Напрашивается вывод: сны в самой своей структуре являются подходящим средством для самовыражения человека, живущего в условиях политической репрессии, мобилизующей человеческую способность к самообману и двоемыслию.
И в отношении чувств сон оказывается подходящим средством для самовыражения в условиях террора. Во-первых, переживание сна, как известно из клинической практики, отличается амбивалентностью не только смысла, но и эмоциональных состояний и волевых импульсов: сосуществованием двух противоположных побуждений. Во-вторых, вспомним, что наши сны полны тревоги и страха. (Фрейд кое-что недодумал, приписывая сну исключительную функцию выражения желания.) Психологи описали клиническую феноменологию ночных кошмаров: ощущение потенциальной опасности, угроза насилия, чувство пассивности и беспомощности278.
Существуют, конечно, и другие теории о природе снов: так, древнее представление об их пророческом характере остается в силе до сего дня279. Такие представления влияют на то, как сон переживается и осмысляется субъектом. Даже те, кто не верит в вещие сны, порой ощущают сон как предвестие – за счет того, что сон разыгрывает возможности дальнейшего развития своего «я» и своей жизненной ситуации, то есть представляет потенциальную реальность. Согласно современному психоаналитику Кристоферу Болласу, таким образом сны играют ключевую роль в воображении, а следовательно, и в создании будущего280. (Вспомним, что, согласно поэтике Аристотеля, дело поэта – говорить не о совершившемся, но о том, что могло бы совершиться, и о возможном, так что и в этом смысле снов