Замечая, что «поиск прошлого» у Степановой нельзя связать ни с «меланхолией» (реакцией человека на утрату, являющуюся, согласно Фрейду, работой памяти), ни «со специальным интересом к истории» (добавим, что Степанова чужда не только меланхолии, но и ностальгии), Ямпольский повторил, как и другие критики, ее заявление о «квартирантах» истории:
В самом начале книги она признает, что история ее семьи плохо ложится под меланхолический взгляд и «неинтересна» для историка: «В общем, у всех родственники были фигурантами истории – а мои квартирантами, что ли. Никто из них не воевал, не был репрессирован <…> не оказался под немцами, не попал ни в одну из больших боен столетия»404.
Прошлое (заключает Ямпольский) изолируется в книге и от истории, и от травмы или меланхолии. Что же остается? Ямпольский поясняет, что Степанова использует понятие «постпамять», введенное в обиход в академическом исследовании Марианны Хирш «Поколение постпамяти». «Постпамять» – это иллюзорная память второго поколения, не пережившего катастроф, ищущего принципиально недоступного им прошлого, одушевляя его слезы «сообразно собственному опыту и разумению» (фраза Степановой). Для Ямпольского это означает и отказ от «историзма»: «Речь идет не о событии прошлого, но о воспроизведении аффекта, лишенного всякого историзма»405.
Отклик Ямпольского, занятого критикой современной культуры (включая и роль аффекта), не сводится к оценке книги Степановой, но в книге, как и другие критики, он видит парадокс: «соблазненность постпамятью и активное ее неприятие, фрустрация…»406 Диагноз Ямпольского относится к сегодняшнему культурному сознанию – к новым отношениям с прошлым, зеркалом которого является «Памяти памяти» и энтузиазм, вызванный этой книгой; его диагноз – «фрустрация». Историк культуры говорит об отказе нынешних поколений от исторического сознания, и говорит с другим аффектом, нежели критики (с чувством тревоги о происходящих в российском обществе процессах), – но он рассуждает в тех же категориях.
В 2020 году публичное обсуждение книги состоялось в жюри литературной премии «НОС», собравшемся в Нью-Йорке в десятилетнюю годовщину этой влиятельной институции современной культуры. «Памяти памяти» Марии Степановой была, наряду с «Метелью» Владимира Сорокина, одним из двух финалистов премии «Супер-НОС», призванной отметить книгу, которая ярче всего выразила смысл целого десятилетия: 2010‐х годов.
Один за другим судьи рассуждали о новом отношении к теме памяти и идее исторического смысла жизни отдельного человека. «„Памяти памяти“ создала стиль для того, чтобы выразить новые отношения с памятью и забвением, сложившиеся в 2010‐е годы» (Полина Барскова). «[К]нига Степановой возвращает исторический смысл жизням тех, кому не нашлось места в традиционных исторических нарративах…» (Анна Наринская). «…[З]десь все происходит глубже и интимнее» (Лара Вапняр). А для Сергея Ушакина (который выдвинул другого кандидата на премию) эта книга интересна «как перевод и проводник тех идей, которые уже давно циркулируют в западном академическом дискурсе», прежде всего идеи «постпамяти», а финал книги обнажает «тупик memory studies».
Итоги подвел организатор события Марк Липовецкий: «Супер-НОС» «подчеркнул то, что все и так знали: главным содержанием российских 2010‐х стали отношения с историей». В этом контексте основное значение «Памяти памяти» состоит в том, что в текущей политической борьбе вокруг советского прошлого она противостоит государственному проекту мобилизации истории для общего дела.
Книга Степановой, не скрывая своей работы с дискурсами постпамяти, переводит академический дискурс в психологический и общекультурный – а это больше, чем просто перевод. Еще важнее то, как звучит эта книга на фоне текущих войн памяти. На наших глазах память вновь обрастает запретами и амбициями, становясь главным критерием государственного величия и, соответственно, политической лояльности. Степанова же, наоборот, освобождает память от тоталитарных амбиций, возвращая ей личное измерение, сближая с творчеством и разлучая с претензией на окончательность исторической правды. В противовес растущему на глазах монолиту «государственной истории», ее книга отстаивает права и возможности личной истории, в равной мере опирающейся на память, вымысел и забвение – и позволяющей каждому выстроить свой исторический нарратив. Чтобы можно было жить в нем – в своей истории, отличной от все более отчужденной истории «для всех»…
И для Липовецкого важно, что «Памяти памяти» включает в себя отслеживание собственной работы и исследование культуры памяти (ее «иллюзорности»): книгу Степановой отличает «невиданный прежде уровень рефлексивности», которая «выступает здесь примером исторической честности». Однако еще важнее пафос политического смысла памяти, включая и семейно-мемуарную память.
Липовецкий ностальгически вспоминает здесь о перестройке: «Все помнят, как отношения с историей диктовали политику и культуру в перестройку». (Заметим, что, по мнению Липовецкого, именно интимные «отношения» человека с прошлым диктовали политику, а не наоборот.) «Но где перестройка и где 2010‐е, обрамленные жестоким подавлением демократических протестов?» И тот и другой момент кажется «исторической развилкой <…>, после которой история станет необратимой не на годы, а на десятилетия». Выступив со своей книгой на такой развилке,
Степанова превращает историю в лирику – персональную, приватизированную и вызывающе отдельную от государственных нарративов. «Памяти памяти» рассказывает о том, как можно жить в теплой, почти домашней истории, не забывая при этом ни о ее травмах, ни об иллюзорности памяти и документа. Это глубоко постмодернистская книга, поскольку в ней человек берет на себя ответственность за то, что было изувечено великими нарративами великой эпохи, и строит из обломков новую историю.
Для Марка Липовецкого и «постмодернистская» семейная история в «Памяти памяти» Степановой, которая «превращает историю в лирику», и роман Сорокина «Метель», который «возвращает историческое воображение в модальность эпоса», – это «ответ на историзм», «две стороны медали одного исторического сознания». «Таких ответов, – отмечает Липовецкий, – может быть много („Бессмертный полк“ и официальная историческая мифология тоже из их числа), но все они по-своему пытаются совладать с ужасом перед эпически монотонной историей»407.
Подведу итоги. И в последние годы большинству критиков хотелось бы исцелиться от «кошмара», или «ужаса», «большой истории» (исключение, как кажется, составляет Михаил Ямпольский), как этого желал Илья Калинин в 2001‐м, но что именно будет исцелением, видится им по-другому, чем на пороге XXI века. Для многих средством к исцелению является такой текст, как «Памяти памяти» Марии Степановой, который и берет на себя ответственность за то, что было искалечено и искажено «великими нарративами» советской эпохи (то есть утопическими парадигмами советской истории и представлениями советской историографии), и вместе с тем освобождает частного человека от «большой истории», показывает, как можно уютно жить в истории, как в частном доме, «в теплой, почти домашней истории» (от себя добавлю: а не как в коммунальной квартире, и притом не прописываясь).
Ни сама Степанова, ни критики, обсуждавшие «Памяти памяти», не упоминают о потоке автобиографических текстов и семейных историй 1990‐х годов (в которых, как это описано в моей книге, речь шла именно об общем, коммунальном проекте и о стремлении «прописать себя в истории»408). Мне же кажется, что «Памяти памяти» является ответом и на них, на то «историческое сознание», которое, заявив о себе в эпоху перестройки, продолжает и сегодня мучить российское культурное сообщество как кошмар.
Сегодня «Памяти памяти» стоит на одной «полке» с «Альбомом для марок» Андрея Сергеева (1995) и «Записями и выписками» Михаила Гаспарова (2001). «Полка» – сетевой образовательный проект о самых важных произведениях русской литературы (в сети с 2018 года) – предлагает эти (и другие) книги в разделе «Частная память». Аннотация к разделу (как и дискуссии «Супер-НОСа») проникнута пафосом новых отношений между мемуарной прозой и политикой (здесь акцент ставится на «политической составляющей» в текстах личного исторического опыта):
Чем дальше, тем больше из русской мемуарной прозы вымывается политическая составляющая: память вновь становится частным делом, и отношения с ней всякий выстраивает по-своему – жанр воспоминаний достаточно широк, чтобы в нем всегда находилась возможность «прибавочной стоимости» помимо собственно личной истории… 409
И здесь, как и в дискуссиях вокруг «Памяти памяти», мы видим парадоксальное желание и освободить семейно-мемуарную память от исторической значимости и политического смысла, и прибавить к воспоминаниям нечто большее, чем личная история.
Но если в 1990‐е годы Андрей Сергеев, Михаил Гаспаров и другие выступали со своими постмодернистскими текстами в одном потоке с теми, кто претендовал именно на вписывание себя в «большую историю» и на «политическую составляющую», то книга Марии Степановой, человека другого поколения (родившихся в 1970‐е годы), почти двадцать лет спустя воспринимается уже с другой позиции – и после того, как поток мемуаров советского опыта, начавшийся в контексте перестройки, иссяк; и с учетом академического знания, с его представлением о «постпамяти»; и в одном пространстве с постмодернистским эпосом Сорокина; и в том же городе, где марширует сейчас «Бессмертный полк».
Смею надеяться, что мемуары и дневники советского опыта, опубликованные в девяностые годы, о которых речь шла в этой книге, приобретут новый смысл для сегодняшнего читателя, хотя уже нет никакой возможности вновь вступить в этот поток.