В рассказ «Сатана мысли» он вносит некоторые уточнения и изменения, меняет название на «Потомки Солнца». В 1926 году в N5 12 журнала «Всемирный следопыт» публикуется рассказ А. Платонова «Лунная бомба», повествующий о полете на Луну космического корабля, управляемого человеком сугубо техническим, лишенным всякой социальной окраски. И автор как бы стремится показать, с одной стороны, возможность, а с другой стороны — малоэффективность «чистого» эксперимента подобного масштаба. Петр Крейцкопф, своеобразный «космический Вогулов», стремясь достигнуть конечного результата прогресса, еще более удаляется от человечества в нравственном отношении. Так автор ставит под сомнение свою прежнюю мысль. Потребовалось несколько лет, чтобы у Платонова начал утверждаться правильный взгляд на роль науки в жизни человека, в его преобразовательной деятельности. Результатом размышлений в известной мере стала повесть «Эфирный тракт», замкнувшая фантастическую трилогию.
Все главные герои фантастической трилогии — своеобразная цепочка зеленеющих всходов поколения «мирового будущего». И если Вогулов еще весьма абстрактен как человек, как личность, то Егор Кирпичников в «Эфирном тракте» уже вполне современник писателя, живое воплощение его юношеской мечты о строителе грядущего чуда. Правда, Егор трагически погибает: среди энтузиастов науки такое всегда случалось и будет случаться, но смерть его, в отличие, скажем, от смерти героя «Лунной бомбы» Крейцкопфа, — во имя жизни других. Поэтому и «вечная слава» ему и таким, как он.
В фантастике А. Платонова просматривается вполне определенная философия. Разумеется, она не без утопии. Революционно — романтическая страсть писателя, как и всего молодого поколения того времени, нашла в ней свое отражение. В то же время обращение к истории, к живым людям, их труду, заботам, житейским и сердечным тайнам, пусть даже с моментами более желаемого, нежели действительного, с вымыслом, фантастикой со всей очевидностью подтверждало, что А. Платонов все увереннее опирался в своем творчестве на реалистическую основу. Фантастика становилась действенным инструментом для изучения, врачевания и совершенствования внутреннего мира современников. И в этом смысле А. Платонов всегда оставался неисправимым романтиком, несмотря на хитросплетения судьбы своей и своих героев.
В одном из писем двадцатых годов о повести «Эфирный тракт» и ее главном герое писатель замечал: «Прежде всего Кирпичников — это не я. И вот почему. Мои идеалы однообразны и постоянны. Я не буду литератором, если буду излагать свои неизменные идеи. Меня не станут читать».
В то же время, как и его герой, Платонов учительствовал, затем как специалист строил электростанции в Воронежской губернии, занимался проблемами использования электроэнергии, в народном хозяйстве. Жену А. Платонова, как и жену отца героя, звали Марией. Как и Кирпичников, писатель посылал ей нежные письма: «Жизнь тяжелее, чем можно выдумать, теплая крошка моя. Скитаясь по захолустьям, я увидел такие грустные вещи, что не верил, что где-то существует роскошная Москва, искусство и проза. Но мне кажется — настоящее искусство, настоящая мысль только и могут рождаться в таком захолустье…» Достаточно взять любое произведение А. Платонова, чтобы убедиться: «путешествие» по жизни — его любимый литературный прием.
Многие свои повести и рассказы А. Платонов посвятил пахарям, машинистам, изобретателям-самоучкам, народным умельцам. Рассказ «Потомки Солнца» — не исключение. Но ведь и сам автор был в роли каждого из них, сменил не одну профессию, познавая жизнь. Да и некоторые критические статьи он подписывал именами своих же героев: А. Вогулов, Н. Вермо, Ф. Человеков, А. Фирсов. Иногда ставил, правда, настоящую фамилию — А. Климентов. Все это указывает на автобиографичность его произведений.
Создавая мир своих героев, всматриваясь в него, Платонов строго и до жестокости самокритично изучал самого себя и при этом был невероятно скромен и добр. Ему страстно хотелось, чтобы они походили на него, а он — на них. Здесь-то, наверное, и кроется причина его упорного стремления к реальной мечте, к созданию фантастических, но глубоко жизненных ситуаций. Невозможно представить себе начавшуюся под руководством Вогулова «перестройку земного шара», не принимая во внимание дух и пафос первых лет Советской власти, желание людей с энтузиазмом строить «наш, новый мир».
Фантастика А. Платонова тесно связана, сплетена с конкретными историческими событиями и явлениями, идет с ними не только в ногу, но и рассматривает возможные повороты судьбы народа и страны, прогнозирует. Думается, не лишним будет сказать, что оригинальное исследование «души народной» А. Платонова не всегда находило достаточное понимание. Например, критик А. Гурвич писал в № 10 журнала «Красная новь» в 1937 году: «Платонов испытывает непреоборимую потребность говорить о тех и за тех, кто слаб и нем. Беспомощность обладает для него огромной притягательной силой. Его неизменно влечет к обездоленным, брошенным людям. Потребность проливать слезы над чужим горем у Платонова настолько сильна и ненасытна, что он неутомимо и изощренно вызывает в своем воображении самые мрачные картины, самые жалостливые положения. В этом отношении, подгоняемая болезненным воображением, фантазия художника не знала и не хочет знать никаких ограничений».
Непонимание критиком писательского поиска, сокровенных тайн человеческой души, их поэтичность даже в предельно обнаженной реальности, его бесчувственность вызвали у А. Платонова вполне справедливые возражения:
«…Вздор также, несомненно, поддается обдумыванию и планированию. Беря, например, произведение, написанное 9—10 лет тому назад, и, сравнивая его, скажем, с рассказом «Бессмертие» или «Фро», написанными полтора года назад, Гурвич заявляет, что принципиально все эти произведения одно и то же. Это все равно, что сказать — всякое вещество состоит из водорода: вопрос «ясен», но зато при таком «решении» из мысли и чувства человека мгновенно исчезает вся живая природа, остается лишь некий невидимый газ, почти ничто… Механика сравнения несравнимого проста и глупа».
Нынешним читателям А. Платонова обидные сетования некоторых его современников — критиков могут представиться не вполне искренними, даже надуманными, субъективными. Но одновременно с ними на литературных диспутах и творческих встречах говорилось немало теплых и даже восторженных слов о творчестве А. Платонова.
Прочитав, например, фантастический роман «Чевенгур» о хождении по обновляющейся России Саши Дванова и Копенкина для выяснения, как осуществляется мечта человечества о справедливом обществе, А. М. Горький заметил: «Человек вы талантливый, это бесспорно, бесспорно и то, что вы обладаете очень своеобразным языком… Вы счастливее нас!.. Но надо подумать, надо сделать так, чтобы счастье вдохновляло человека сильнее, чем… нужда и необходимость».
Заметим, что это было сказано в сентябре 1929 года.
При обсуждении замечательных рассказов А. Платонова «В прекрасном и яростном мире» и «Ты кто?» в феврале 1941 года выступавшие говорили: «Платонов сейчас уже классик в смысле понимания, что такое рассказ».
Немного позже один из критиков не без пафоса, навеянного зарницами нежной души писателя, заглянул еще глубже в его таинства: «Если бы прозу Андрея Платонова пощупать пальцами, как материю, она наверняка оказалась бы мягкой. Она податлива, как живое горячее тело…»
В одном, пожалуй, чрезмерно пристрастные «ценители» таланта А. Платонова оказались правы. Фантазия художника действительно «не знала и не хочет знать никаких ограничений». Это было и тогда, когда «Россия тратилась на освещение пути всем народам, а. для себя в хатах света не держала». Да и хаты порой заменяли фантастически огромные выдолбленные тыквы, в которых жили, к примеру, герои повести «Ювенильное море» — богатые и бедные каждый по-своему, но нередко сказочно упрямые, искренние, одухотворенные люди.
Это со всей очевидностью открылось в яростное время тяжких испытаний, противодействия «мусорному ветру», а затем «неодушевленному врагу» — фашизму в годы Великой Отечественной войны. Это стало еще более привлекательным, зримым после титанической нашей победы над главной «грубостью мира». Над «загадкой» нашего торжества и по сей день бьются и недоумевают «специалисты» по русским делам всех мастей и направлений, вплоть до оголтелых русофобов. Олицетворением этой «загадки» был сам Андрей Платонов и многие герои его повестей и рассказов.
Трудно согласиться с необходимостью ограничения фантазии еще и потому, что ее сердцевина, душа восходит к творчеству самого народа, волшебным сказкам. Пушкинское «Что за прелесть, эти сказки!» не только полностью принималось писателем, как оценка нежности души народной, но буквально ожило в произведениях А. Платонова, помогая растить нового человека, воспитывать его.
Незадолго до преждевременной смерти в 1951 году Андрей Платонов выпустил сборник русских народных сказок в своем пересказе — «Волшебное кольцо». Редактором сравнительно небольшой книжки был известный автор «Тихого Дона» Михаил Шолохов. Он принял участие в нелегкой судьбе писателя, поддержал его очень оригинальное, близкое народному даже по интонации прочтение фольклорных сочинений об умной внучке, счастливом Семене, Иване Бесталанном и Елене Премудрой, волшебном соколином перышке и красном молодце.
Все семь сказок сборника сверкают, как «семь чудес света», проникнуты неистребимой верой народа в свое трудное счастье. Писатель хорошо знал страну, встречался со сказителями, внимательно их выслушивал, тщательно записывал. Он понимал всю ответственность за «частицу «живого существа» народа», которое, говоря его словами, народ «передоверил ему на время».
Платоновские своеобразные «домовые», «лешие», «черти», «петрушки», «удалые солдаты», «Кащей Бессмертный», «Синяя Борода» и другие как будто живут рядом с его героями и в них самих, создавая колоритные, проникновенные, надолго запоминающиеся образы. Есть у Платонова и «сатана», «дьявол», «ад», «исход» и другие приметы древней мифологии, что показывает высокую внутреннюю культуру писателя. Но своему родному он отдает предпочтение, настойчиво и талантливо следует заветам великого Пушкина.