«Полностью отдавая себе отчет в том, что предпринятая акция может вызвать обвинения в нарушении природного равновесия в бассейне западноевропейской котловины Атлантического океана, мы самым энергичным образом подчеркиваем, что стремимся как раз к обратному. Ибо неотвратимо надвигающееся исчезновение нашего острова означает гораздо большее нарушение этого равновесия, чем попытка хотя бы частично сохранить территорию, принадлежащую нашему народу».
На следующий же день пошли протесты. Первым был японский: «Искренне и глубоко принимая к сердцу трагедию нации, лишающейся собственной земли, правительство и народ Японии не могут одобрить действий, способных привести к неконтролируемому радиоактивному заражению вод Мирового океана».
— Чушь! — неистовствовал в радиотелефоне голос Левковича. — Я же вам говорил: весь уран, который мы ухлопали на это дело, извлечен из морской воды. Что мы, дети, что ли? Если на то пошло, попади он в воду весь целиком — так равновесие только восстановится. Почему вы не сказали об этом в заявлении?
— Забыли, — ответил Спринглторп.
— Забыли! Публикуйте разъяснение. Поезжайте на сессию ООН, делайте, что хотите, но чтобы с этим все было ясно! Поняли?
Ехать в штаб-квартиру ООН, эвакуированную в Виннипег, Спринглторпу так или иначе предстояло в ближайшие же дни. Международный штаб «впредь до получения разъяснений» приостановил финансирование технических операций. «Ходят слухи, что группа стран готовит проект резолюции с осуждением проводимой акции», — сообщал О’Брайд.
— Поеду и выступлю, — сказал Спринглторп Левковичу. — Как у вас дела?
— Пока работают три точки: первая, вторая и пятая. Суточный выход — около ста тератонн, но это только начало. Разгуляется.
Через Два дня загудело в четвертой, затем в седьмой и восьмой точках. Потом заработали двенадцатое и тринадцатое жерла. Восемь вулканов бушевали на океанском дне.
— Нам и так почти хватит, — доносилось по радиотелефону. — Еще бы парочку: третью да десятую. И довольно будет. Запас остался, мы бомбим десятую. День-два — и прорвет. Не может быть, чтобы не прорвало. Зрелище! Приезжайте посмотреть.
Десятую прорвало через три дня. Да как прорвало! В три дня гигантская гора поднялась на всю четырехкилометровую толщу океанских вод и выбросила над поверхностью свой грозный султан.
«Эльпидифорос» крейсировал теперь вдоль фронта вулканов. Еще два из них: второй и пятый, — приподнялись из океана. А десятый высился уже почти на полкилометра.
Дебаты в ООН были назначены на послезавтра, и Спринглторп решил, что перед этим должен увидеть своими глазами все, что происходит в море. И вот он стоял и смотрел, сжимая руками стальной поручень, идущий вдоль борта танкера. Смотрел и пытался себе представить, что происходит там, в ужасной тьме океанских глубин: бешеное кипение воды, огромные тускло-багровые комья, витающие на струях пара, тягучее клокотание громоздящейся грязи.
— Суточный суммарный выход по всем точкам — две тысячи сто тератонн. Мы рассчитывали на две семьсот, но при этом закладывали двадцатипроцентный запас. Так что по делу сейчас — как раз! — кричал ему в ухо Левкович.
Каких чудовищ пришлось выпустить из недр! Сквозь пелену дыма тусклым красным кружочком едва светило солнце. С неба свешивались длинные серые струи. Нечем было дышать.
— Смотрите! Такой была Земля миллиард лет тому назад! — не унимался Левкович.
— А это кончится? — пролепетал Спринглторп. Вдруг и это не кончится. Вдруг все это…
— Кончится! — кричал Левкович. — Вот выдавит очажок и кончится. Еще три недельки — и будет тишь да гладь!
— Господин президент, мсье академик, — торжественно заявил капитан Хараламбос, отмывшись в очередной раз. — Мне, капитану корабля, по морским законам принадлежит право назвать вновь родившуюся сушу. Я намерен воспользоваться этим правом, но поскольку ее создателем являетесь вы, мсье академик, то прошу вас, нет ли у вас пожеланий?
— Ах вот как! Ну хорошо. Не откажусь. Я хочу, чтобы хребет именовался хребтом Геофизики. Вот так. А горы можете называть, как вам угодно. Они меня не интересуют.
— Решено, — кивнул Хараламбос. — Весь хребет отныне нарекается хребтом Геофизики. А эта гора да именуется Гефестион Бореалис. Я сообщу сейчас об этом по флотилии.
Да, вслед за «Эльпидифоросом» следовал целый флот. Два крейсера, два эсминца, вдали на горизонте— авианосец, несколько подводных лодок в походном положении — только рубки торчат из воды. Военные суда под вымпелами и флагами, ороговевшими от давней боевой славы, с достоинством выполняли приказы своих адмиралтейств: выражать неодобрение своих правительств молчаливой ощеренностью вооружения. Баркарис был в восторге от такого эскорта. «У нас на борту президент республики. Надо им объявить. Пусть салютуют», — кичливо заявил он, едва только Спринглторп ступил на палубу танкера.
— Я вас прошу, не нужно, — попросил Спринглторп.
— Президент здесь неофициально, — нашелся Дэд Борроумли.
— Как хотите, суперкарго, — пожал плечами разочарованный Хараламбос. — Но учтите: это против правил. И от этого баклажана вы все равно не спрячетесь.
«Этим баклажаном» он именовал пришедший сюда два дня тому назад теплоход «Авзония». Теплоход был битком набит журналистами, фоторепортерами и неуемной публикой, собравшейся со всей Европы. На полубаке «Авзонии» красовался транспарант: «ПОДАВИТЕСЬ СВОИМИ БОМБАМИ!», на полуюте реяло светящееся полотнище: «ХЭЙЯ, ХЭЙЯ, МОЛОДЦЫ!» По нескольку раз в день на теплоходе вспыхивали шумные сражения между полубаком и полуютом. С воплями, хлопаньем петард и метанием гранат со слезоточивым газом. «Авзония» шныряла короткими галсами по всей флотилии, старалась прижаться к «Эльпидифоросу». Стоило кому-нибудь появиться на падубе танкера, на «Авзонии» начиналось неистовство. Ослепительно мигали фотовспышки, десятки радиомегафонов наперебой славили, проклинали, сулили бешеные деньги за интервью и просто разражались дурацкой какофонией. Прошлой ночью кто-то метнул оттуда на «Эльпидифорос» зажигательную шашку. Хараламбос озлился, и теперь, едва «Авзония» ложилась на сближение, он включал вдоль всего борта противопожарные водометы и недвусмысленно наводил их на «баклажан». Подействовало. «Авзония» стала держаться в стороне.
Прибытие Спринглторпа, конечно, не ускользнуло-от глаз авзонцев. Теплоход все же не рискнул приблизиться, но вот уже второй час подряд исходил неистовым, ни на миг не умолкающим криком.
— Через месяц остров войдет в контакт с горной цепью, — продолжал Левкович. — Это если скорость движения не изменится. У нас тут нет единства взглядов. Я считаю, что скорость начнет убывать недели через две.
Внезапно желтоватую колонну пара на горизонте развалил на две части стремительно вздымающийся черный фонтан. Он рос, рос, и вот верхушка его сломалась, словно ткнулась в невидимый потолок, и стала распространяться в стороны, ниспадая по клубящемуся ободу трепещущей черной вуалью. Вокруг фонтана один за другим явились на небе белые концентрические круги. Спринглторп увидел: от горизонта к кораблю несется ослепительная серебряная полоса.
— Л-ложись! — отчаянно крикнули ему в уши.
Танкер стал стремительно разворачиваться, все вокруг попадали на палубу — он еще успел удивиться этому, — как вдруг воздух дрогнул, опора под ногами исчезла, его ударило со всех сторон, но резче всего в спину и в затылок, и он мешком сполз вдоль чего-то твердого. Грохота не было, но в ушах осталось что-то нечеловеческое, всеподавляющее. В носоглотке освободилось, он непроизвольно поднес руку к лицу и изумился, увидя, как легко и обильно бежит по ней алая кровь.
Перед глазами что-то замелькало, он словно взлетел. С отвращением, нежеланием, страхом. «Не хочу, — сказал он. — Не хочу». Но язык не послушался, губы не подчинились, и он стал жевать это слово, выплевывать. Оно не выходило, не отклеивалось, а перед глазами мелькали бессмысленные, бессвязные картинки: небо, черный фонтан, трап, люк, поручни, потолочные плафоны, дверь с красным крестом. Он понял, что этого не надо видеть, и покорно закрыл глаза.
Когда он их открыл, то увидел солнечный свет и лицо Памелы Дэвисон. Милое лицо, губы, глаза, брови и рыжеватые, словно искрящиеся волосы.
— Памела, вы? Как вы здесь очутились? — спросил он и не услышал собственного голоса.
— Здравствуйте, капитан, — немо заторопились губы Памелы.
— Я ничего не слышу, — пожаловался он. — Здорово меня трахнуло. Танкер в порядке?
— Да, — ответила Памела. — Все в порядке, капитан.
— Я оглушен или ранен?
— Лежите, лежите спокойно.
— А что? Так плохо?
— Нет-нет, но врачи говорят: вам нужен абсолютный покой. Еще несколько дней.
Врачи? Откуда здесь, на танкере, врачи? Или он не на танкере?
— Где мы?
— В Тулузе. В госпитале.
— Давно?
— Несколько дней.
— Дней? А как же там?
— Остров остановился?
— Останавливается. Там сейчас никого нет. Очень сильные сотрясения. Но он больше не тонет. Пока вместо вас Ангус. Он в Париже.
Как немного он в силах сказать, и как много нужно сказать! Нельзя… чтобы там никого не было! Неужели они не понимают? Он долго лежал неподвижно и, ворочая слова, думал, как сказать, чтобы все поняли. Чтобы Памела поняла.
— Там подснежники цветут?
— Наверно, цветут, капитан.
— Видишь? Они там. Никуда не ушли. И мы должны так же. Кто-то должен. Кто-то должен там быть все время. Просто жить. Как подснежники. Понимаешь?
Она кивнула, и его сердце задохнулось от благодарности. Он попытался поднять руку и погладить ее волосы, но рука не послушалась.
— Я буду там жить, — упрямо сказал он. — Ты поедешь со мной?
— Да, — ответила она.
— Как же вы так? — укоризненно сказал он. — Не сообразили.
— Отдыхайте, капитан. Вам надо отдохнуть.
— Не хочу, — сказал он. Слово выговорилось. Наконец-то он совладал с ним. Словно тяжесть великую сбросил с плеч.
— Спите. Вам надо спать. Чтобы окрепнуть, вам надо спать.