[439]. Такое соотнесение, как справедливо отмечает современный исследователь, «было непростым, учитывая более яркий характер традиционной культуры прошлого по сравнению с образцами предметов эпохи социалистического переустройства»[440].
Проблема со всей очевидностью встала перед сотрудниками учрежденной в декабре 1936 года «секции по изучению народов ЕАО с еврейским народом как основным объектом научно-исследовательской и экспозиционной работы» (так «политически грамотно» новое подразделение ГМЭ квалифицировалось в одном из документов)[441]. Выразительных материалов «эпохи социалистического переустройства» остро не хватало, в то время как для демонстрации на будущей экспозиции дореволюционного еврейского прошлого в распоряжении музейщиков имелись богатые коллекции. Можно было, например, с успехом задействовать предметы и фотоснимки, собранные ранее такими известными этнографами, как Федор Волков, Александр Миллер, Александр Сержпутовский и другие[442]. Кроме того, в 1930 году в ГМЭ были переданы экспонаты, конфискованные в ленинградской Большой хоральной синагоге, преимущественно «предметы культа»[443]. Наконец, в фондах музея хранилась коллекция, сформировавшаяся в 1912–1914 годах благодаря экспедициям Еврейского историко-этнографического общества (ЕИЭО) по местечкам черты оседлости.
Эти экспедиции, проводившиеся под руководством писателя и общественного деятеля С. Ан-ского, несомненно, имели первостепенное значение для развития еврейской этнографии и фольклористики в России[444]. Их материалы составили ядро собрания и экспозиции первого в России еврейского музея, который с некоторыми перерывами работал в Петрограде-Ленинграде с 1914 по 1929 год и послужил вдохновляющим образцом для инициаторов целого ряда аналогичных проектов, успешно реализованных в СССР[445]. Среди таких проектов можно назвать Всеукраинский музей еврейской культуры им. Менделе Мойхер-Сфорима в Одессе (1927–1941), Туземно-еврейский музей в Самарканде (1927–1938), Историко-этнографический музей евреев Грузии в Тбилиси (1933–1951), а также многочисленные еврейские отделы в краеведческих музеях Бердичева, Винницы и других городов[446].
Судьба собрания оказалась печальной. ЕИЭО и его музей – на волне кампании по ликвидации «буржуазных» и «националистических» научно-просветительных организаций – были закрыты постановлением административного отдела Леноблисполкома № 21430 от 6 декабря 1929 года[447]. Предметные коллекции и архив музея, а также архив ЕИЭО, – не без участия уже упоминавшегося Ивана Луппола, руководившего тогда Главнаукой, – постепенно распределились между различными учреждениями Ленинграда, Москвы, Киева, Одессы и Минска[448].
Одним из таких учреждений стал Этнографический отдел Государственного Русского музея, в собрание которого предметы и документы из музея ЕИЭО поступали в два этапа.
Первый этап имел место еще в ранний послереволюционный период, когда еврейский музей приостановил свою работу. В мае 1918 года Ан-ский, опасавшийся за судьбу коллекции в обстановке насилия и грабежей, передал на временное хранение в ЭО ГРМ пять ящиков, содержавших наиболее ценные экспонаты. В соответствии с условиями, выдвинутыми Русским музеем, они должны были находиться на охраняемом складе не более года и по истечении этого срока поступить в собственность государства, если не будут востребованы владельцем. Вскоре несогласному с политикой большевиков Ан-скому пришлось навсегда покинуть Советскую Россию. Летом 1923 года еврейский музей вновь открылся для посетителей, но его руководителям ценой многолетних усилий удалось вернуть лишь часть сданных на хранение материалов, да и произошло это всего за несколько месяцев до ликвидации ЕИЭО[449].
Затем начался второй этап: предметы из только что закрытого музея стали передаваться в тот же ЭО ГРМ. Ученый секретарь отдела Аркадий Зарембский сообщал руководству:
Собрания еврейского музея являются прекрасным дополнением к коллекциям, имеющимся в Этнографическом] отделе, и могли бы быть широко использованы в нем, в его политико-просветит[ельной] работе.
Поэтому в заседании ликвидационной комиссии 16/ХП я – в качестве представителя Этнографического] отдела – настаивал на передаче всего еврейского музея в Этнографический] отдел. Ликвидационная комиссия согласилась с моим предложением и предложила немедленно же приступить к приемке и перевозу музея, предоставив для окончания работ, как предельный, месячный срок.
К работам по приемке я… приступил в пятницу 20-го дек[абря 1929 года].
21-го на работу были направлены еще 2 научных сотрудника и 2 научно-технических. В этот день было отобрано и уложено большое количество основных коллекций. Сегодня, 22 дек[абря], они на двух подводах были, с разрешения представителя ликвидационной] комиссии, перевезены в Этнографический] отдел…[450]
В дальнейшем – в связи с обращениями целого ряда организаций, заявивших права на уникальное собрание, – ликвидационная комиссия пересмотрела свое решение, а передача предметов и документов в ЭО ГРМ была остановлена. Тем не менее в результате описанных событий Русскому музею достался значительный фрагмент наследия Ан-ского.
И этот фрагмент, и прочие еврейские коллекции, имевшиеся в фондах ГМЭ, предоставили еврейской секции прочную базу для ведения научно-исследовательской и экспозиционной работы. Позднее все эти коллекции были в полной мере задействованы на выставке «Евреи в царской России и в СССР» для демонстрации «эксплуататорского и угнетательского характера» национальной политики самодержавия. Вместе с тем сотрудники секции, как и руководство ГМЭ, ощущали явную нехватку этнографических материалов, способных представить «достижения ленинско-сталинской национальной политики» в отношении евреев. Разрешить эту проблему и была призвана биробиджанская экспедиция, в ходе которой предполагалось такие материалы собрать. Причем разработка плана экспедиции, ее проведение и камеральная обработка результатов первоначально возлагались на заведующего Отделом народов Белоруссии Супинского и консультанта по еврейской секции Позднеева, который также составил предварительную смету на сумму 150 000 рублей[451]. Основные задачи будущей экспедиции Позднеев сформулировал – как всегда публицистично и политически грамотно – в статье, написанной для газеты «Ленинградская правда», но, судя по всему, оставшейся неопубликованной:
Экспедиции необходимо будет собрать большой материал по соцстроительству ЕвАО, чтобы верно выявить в своем музейном показе как нового человека, создаваемого советской властью на берегах рек Биры и Биджана, так и ту дружбу народов, которая постоянно растет и крепнет в Еврейской автономной области. Экспозиция этого последнего момента должна будет стать «концовкой» или завершением всей выставки ЕвАО как синтез взаимоотношений двух десятков народностей, проживающих ныне на данной территории весело и радостно под эгидой Сталинской Конституции[452].
Евреи, казаки, корейцы и другие
Утверждение Позднеева, что дружба народов в ЕАО «постоянно растет и крепнет», соответствовало общей линии озетовской пропагандистской публицистики, декларировавшей: «Биробиджан… почти не заселен и на эту землю не имеется претендентов со стороны местного населения»[453]. Об этом же писал и другой ленинградский профессор, Владимир Вощинин: «…район этот населен крайне слабо (его общая плотность населения – около 1 чел. на 1 [кв.] километр)». Но далее тот же специалист связывал «недостаточно интенсивное в прежнее время заселение интересующего нас района» с «закреплением лучших земель в чрезмерном количестве за казаками»[454]. Фактически он осторожно намекал, что в случае приезда на Дальний Восток значительного числа евреев эти «лучшие земли», расположенные вдоль реки Амур, могут превратиться в «яблоко раздора» – что в итоге и произошло, но главными «оппонентами» выступили уже отнюдь не казаки.
Хотя в 1928 году советское правительство и выделило для еврейской колонизации обширный Бирско-Биджанский район площадью в 2,5 миллиона гектаров, на практике земель, удобных для хозяйственного освоения, было не так много[455]. В записке 1933 года геоботаник Дальневосточного филиала АН СССР описывал ситуацию следующим образом:
Уже при беглом взгляде на карту населенности Биро-Биджана сразу же бросается в глаза то обстоятельство, что все население его сосредоточено в низменно-равнинной части, тогда как горно-лесная зона, занимающая более половины всей поверхности Биро-Биджана, совершенно лишена населения и лишь по линии железной дороги редкими точками протянулись пристанционные поселки да пять-шесть точек селений показаны по горному побережью р. Амур: все огромное пространство на север от железной дороги до границ Биро-Биджана [и] на юг до р. Амура совершенно лишено населения, и только охотники в погоне за соболем и изюбром заходят вглубь этой горно-таежной области. <…>
Однако методы и формы освоения горно-таежных областей для сельского хозяйства и промышленности – вопрос вообще малоизученный, а в условиях Дальнего Востока с его своеобразными естественно-историческими факторами в особенности