ай, а мехае, какое наслаждение! Еврейская песня… Он расчувствовался до слез, а мне было больно видеть этого милого старика, обгладывающего убогую кость, которую ему бросили по радио…[864]
Судьба учителя иврита Иегуды Гельфмана
Более подробный портрет «милого старика», несколько патерналистски описанного израильтянами, позволяют воссоздать его собственные послания Черняку.
Иегуда (Юдл) Давидович Гельфман (в одном из писем он подписался, как было принято у гебраистов, своей фамилией, буквально переведенной с идиша на иврит: Иш-Ошеа, то есть «человек помощи») родился в 1880-х годах в местечке Логойск Борисовского уезда Минской губернии в небогатой религиозной семье. Отец его являлся арендатором фруктового сада, мать – домохозяйкой. В возрасте восьми лет маленького Юдла отдали на воспитание к деду по материнской линии, меламеду в Острошицком Городке недалеко от Минска. Там он сдружился с уроженцем этого местечка Давидом Жуховицким (будущим израильским публицистом Давидом Закаем) и Залман-Ицхаком Аронсоном (будущим драматургом Залманом Анохи), на сестре которого женился Жуховицкий. Насчет обоих Гельфман справлялся у посла Авидара.
Позже Гельфман учился в минской ешиве «литовского» направления «Томхей Тора», где проникся духом вольнодумства, читая запрещенные учителями произведения Переца Смоленским, Ашера Браудеса и других протосионистов[865].
Завершив учебу за несколько лет до Первой мировой войны, Гельфман занялся преподаванием иврита в Острошицком Городке. Тогда же он женился и со временем стал отцом шестерых детей – трех сыновей и трех дочерей. Периодически он наезжал в Минск, где посещал книжную лавку знатока Торы и эрудита Меира Гальперина. В этом своеобразном литературном салоне собеседниками Гельфмана были еврейские литераторы Бенцион Кац, Мордехай бен Гилель Гакоген, Иегошуа-Нисан Гольдберг (Якнегоз), Йосеф Брилль и другие. После начала войны, с наплывом еврейских беженцев в Минск, он лично общался и с такими религиозными авторитетами, как Хаим Соловейчик из Бреста, Давид Фридман из Карлина и Израиль Каган из Радуни (Хафец-Хаим). Позже Гельфман окончательно перебрался в Минск, где приобрел славу одного из лучших учителей иврита.
В советское время ему, по его же словам, не раз приходилось менять место жительства. После нападения гитлеровской Германии на СССР он успел эвакуироваться на восток, но четверо его детей погибли. В Биробиджане Гельфман, по всей видимости, оказался лишь во второй половине 1940-х годов вместе со своей второй женой. Там же поселились его первая жена и их младшая дочь Ханна[866]. Еще одна выжившая дочь проживала с семьей в Витебской области Белоруссии. В этот период он познакомился с Иосифом Черняком и Дов-Бером Слуцким. С последним, страстным библиофилом, чье «достояние из редкостных книг было потеряно с его арестом», Гельфман общался довольно тесно, обмениваясь раритетами на иврите. Но вскоре, как мы уже знаем из записок израильтян, он собственноручно – из страха разделить судьбу репрессированных друзей – сжег большую часть домашней библиотеки. Впоследствии, после смерти Сталина, его скудное собрание, состоявшее лишь из уцелевшего сборника Бялика и нескольких книг на идише, пополнили «Изречения мудрецов» Калмана Перлы (позже обменянные на иврит-русский словарь), «Кузари» Иегуды Галеви, «Мидраш Раба» и подаренное израильским послом карманное издание Танаха.
Отработав несколько лет на городской электростанции и выйдя на пенсию, Гельфман редко выходил из дому. Всё свободное время он посвящал чтению книг из еврейского фонда областной библиотеки, некогда богатого, но в значительной степени уничтоженного по распоряжению властей в 1950–1953 годах[867]. В круг его общения входили лишь несколько человек: еще один местный знаток иврита Меир Финкель[868], свояк Черняка Вениамин Бородулин, отсидевшая за «антисоветскую деятельность» Ханна Гольдштейн, бухгалтер областного радио Хемда Фельдман. Существенно реже он встречался с писателями Гешлом Рабинковым и Бузи Миллером, возвратившимися из ГУЛАГа. В 1955-м ему довелось снова повидаться с Черняком, который после освобождения из лагеря приехал в Биробиджан, чтобы добиться реабилитации, а некоторое время спустя отбыл в Ташкент.
Между тем Гельфмана настигло очередное несчастье: осенью 1956 года в пожаре трагически погибла его младшая дочь Ханна. Потерявший столько близких людей, лишившийся дорогого для него книжного собрания, безнадежно больной, он, подобно библейскому Иову, погрузился в «горечь жалоб», пытаясь осмыслить пережитое[869]. Завязавшаяся в январе 1958-го переписка с Черняком, несмотря на серьезные идеологические разногласия, стала для биробиджанского затворника настоящей отдушиной в последние месяцы жизни. В одном из писем он сам признался, процитировав пророка Шмуэля (Самуила): «Пока душа теплится во мне, я борюсь, барахтаясь между жизнью и смертью. Открываю маленький Танах… и говорю ангелу смерти: „Останови руку твою!" Не трожь меня, мне еще предстоит большая работа: извлечь из омута забвения воспоминания и запечатлеть их на бумаге – быть может, они окажутся полезны грядущим историкам»[870].
«Провинциальная хроника» на иврите
Подборка из девяти писем Гельфмана, публикуемая нами в переводе на русский язык, открывается сообщением о смерти Нехамы Бородулиной, старшей сестры Иосифа Черняка. До войны Нехама, жившая во Фрайдорфском еврейском национальном районе Крыма, принимала участие в сборе фольклорных материалов и позднее продолжила заниматься этим уже в Биробиджане[871]. Упоминания об этой ее деятельности дополняют «провинциальную хронику» Гельфмана, которая содержит и целый ряд других любопытных подробностей еврейской жизни Биробиджана конца 1950-х: пасхальный седер на частной квартире, невидимый для посторонних глаз обмен редкими изданиями, прекращение разрешенной было доставки варшавской газеты «Folks-shtime»[872] и одновременно – новые поступления книг на идише в областную библиотеку, в частности из Алма-Аты, одного из центров еврейской эвакуации военного времени.
Несмотря на тяжелую болезнь, Гельфман сохранил ясность мышления, по возможности следил за происходившим в стране и в Биробиджане, среди прочего – за судьбой и деятельностью местных литераторов. Он резко критичен по отношению к газете «Birobidzhaner shtern», ее тогдашнего редактора Наума Корчминского называет «хирургом» за жесткий идеологический контроль материалов, а большинство журналистов – «полными невеждами» и «сынами Лавана-арамеянина», искореняющими все еврейское (подобно сыновьям библейского Лавана, которые преследовали праотца Яакова). Саму же газету, единственное в 1950-х годах советское издание на идише, он без излишних сантиментов объявляет недостойной «называться серьезной» – в противоположность гораздо более профессиональной, на его взгляд, русскоязычной газете «Биробиджанская звезда»[873]. С горечью отмечая культурную ассимиляцию биробиджанских евреев, особенно молодого поколения, Гельфман, однако, находит это явление вполне закономерным: «Зачем им читать старые книги на идише (а новые на идише не выходят), если есть стоящие книги на русском? И если есть несколько глупцов, которым интересно почитать книгу по-еврейски, то те скоро умрут, и тогда конец местной еврейской культуре»[874].
«Книжный шкаф» Иегуды Гельфмана
Оговариваясь, что любит «наш родной язык» идиш и не считает его «языком прислуги», Гельфман на протяжении практически всей переписки настаивает на отношении к еврейской литературе как к единому потоку, где безусловное первенство принадлежит ивриту. В этом для него – основа еврейского национального самосознания. Особенно четко его позиция звучит в письме от 23 октября. Он гневно обличает Гаскалу, просветительское движение XVIII–XIX веков, последователи которого возжелали «все разрушить» и «причинили большие несчастья еврейскому народу». Категорически отметая утверждение Черняка, что «народ внес исправления в версии Торы и остальных библейских книг в духе времени», – утверждение, звучавшее вполне в стиле советских атеистических брошюр, – Гельфман выражает глубокую убежденность: народ Израиля сохранился именно благодаря своей несгибаемой преданности всему корпусу религиозной литературы, который складывался со времен Моисея.
По представлениям биробиджанского гебраиста, в этот корпус входят не только письменная и устная Тора, сочинения Рамбама, Раши и других комментаторов. Это еще и труды, которые создали «гении», по его выражению, средневековой еврейской литературы – Иегуда Галеви, Шломо ибн Габироль, Моше ибн Эзра, Авраам ибн Эзра и другие, а также «наши классики на обоих языках». В список последних включены прежде всего «те, что творили на иврите и обогащали иврит», – писатели «из поколения недавнего прошлого» Авраам-Дов-Бер Лебенсон (Адам Га-Коген) и его сын Миха-Йосеф, Иегуда-Лейб Гордон, Мордехай – Цви Мане, Калман Шульман, Авраам Many, Моше-Лейб Лилиенблюм и Перец Смоленский, а затем Хаим-Нахман Бялик, Шауль Черниховский, Залман Шнеур, Яков Фихман, Давид Шимони, Яков Каган. Что касается творивших на идише – это «великие еврейские писатели» Менделе Мойхер-Сфорим, Ицхок-Лейбуш Перец, Шолом-Алейхем, затем поэты Авром Рейзен, Иегоаш, Ошер Шварцман, Мойше Кульбак, Давид Гофштейн, Перец Маркиш, Изи Харик, Ицик Фефер, Шмуэль Галкин и Лейб Квитко, а «из больших прозаиков» – Давид Бергельсон, Дер Нистер, Шолом Аш и Иосиф Опатошу. В одном ряду с ними упомянут и Шимон Фруг, писавший в основном по-русс