ки, но также и на идише[875]. Все они, по Гельфману, являются неотъемлемой частью «доставшегося нам великого наследия», без знания которого любое еврейское творчество будет как «здание без крепкого фундамента, которое не устоит». Так Гельфман оценивает иллюзорные, по его мнению, надежды Черняка на возрождение в СССР еврейской культуры в отрыве от большой культуры на иврите. Но преимущественно его критика направлена на ассимилированных советских евреев, которые, как он считает, в большинстве своем «готовы продать все наши дорогие богатства за чечевичную похлебку»[876].
Гельфман выражает искреннюю скорбь в связи с гонениями на евреев в эпоху сталинизма, ответственность за которые возлагает на «злодея и ненавистника» Берию – видимо, под влиянием дошедшей до Биробиджана известной публикации «Наша боль и наше утешение» из упоминаемой им варшавской газеты «Folks-shtime», где вина за уничтожение ведущих деятелей еврейской культуры в СССР вменялась «банде Берии»[877]. При этом время от времени он подчеркивает свою лояльность власти (возможно, для «чужих глаз», поскольку в подобных случаях, как правило, переходит на идиш): подчеркивает рост благосостояния, превозносит советскую международную политику и, судя по всему, ожидает дальнейшей либерализации хрущевского режима. Так, скорее всего по аналогии с московским Всемирным фестивалем молодежи и студентов 1957 года, он ошибочно предполагает присутствие израильской делегации на конференции писателей Азии и Африки, прошедшей в Ташкенте в октябре 1958-го[878].
В споре с Черняком, к большой обиде последнего, Гельфман решительно отвергает наследие теоретиков-идишистов первой половины XX века Хаима Житловского, Бера Борохова и Нохема Штифа. Биробиджанский гебраист предельно категоричен: хотя Житловский и Ворохов «по-настоящему великие», но «их время безвозвратно ушло», Штиф же им «и в подметки не годится». В качестве своеобразного подтверждения бесперспективности идишистско-автономистских идей Гельфман снова и снова сетует на печальное состояние национальной культуры в еврейской автономии на Дальнем Востоке. Намекая на существование некой альтернативы («появились новые философы и новые теории»), он, однако, воздерживается от детализации[879]. При этом живо интересуется культурной жизнью в Государстве Израиль, выискивая крупицы информации в советской прессе, восхищается работой Академии языка иврит, сожалеет о невозможности знакомиться с современной литературой на иврите, болезненно воспринимает тенденциозные антиизраильские публикации[880].
Гельфман – искренний почитатель творчества русских писателей Льва Толстого, Тургенева, Короленко, Горького, Чехова, Бунина и Куприна. «Весомыми» он считает и такие произведения советской литературы, как «Тихий Дон» Михаила Шолохова, «Хождение по мукам» и «Петр Первый» Алексея Толстого, «Разгром» и «Молодая гвардия» Александра Фадеева, «Как закалялась сталь» Николая Островского. Он ждет новых публикаций писателей, «что вышли из народа Израиля», – Ильи Эренбурга и Эммануила Казакевича, пеняя последнему, что в своих романах о войне тот не вывел ни одного героя-еврея. «Как же надоела эта трусость!» – восклицает Гельфман по поводу замалчивания роли евреев на фронте, в науке и т. д.[881]
Из западной литературы автор писем упоминает лишь несколько имен – это популярные в СССР Генрих Гейне, Лион Фейхтвангер, Джон Рид, произведения которых он читал в переводах на русский язык. Интерес Гельфмана вызывают события международной литературной жизни, в частности антисоветское выступление американского писателя Говарда Фаста, бывшего друга СССР, и пропагандистская война против него на страницах советских изданий, а также вышеупомянутая ташкентская конференция. Наивные суждения Гельфмана в области нееврейской литературы ярко контрастируют с его тонким пониманием литературы еврейской, что выдает в нем не столько провинциала, сколько чужака, наблюдающего «большую» доминантную культуру со стороны.
Гельфман не раз подчеркивает особый характер своей нерелигиозности. Именуя себя apikoyres (безбожник), он превозносит «великого еретика», писателя и публициста Переца Смоленскина и среди прочего вспоминает: «…когда я прочитал замечательное эссе Смоленскина „Судный день", то воскликнул: „Господи Боже! Мог ли вероотступник написать с таким теплом и восторгом, как настоящий праведник, о Судном дне?"»[882] В качестве объяснения и этому парадоксу, и собственной позиции Гельфман цитирует литературного критика Менахем-Мендла Файтельсона:
Мы народ, и потому мы должны почитать произведения наших предков, даже если мы не готовы сказать «свят-свят-свят» всему, что в них написано. Ибо – написаны ли они от святого духа или нет – в любом случае они написаны в духе народа в час его самого возвышенного пробуждения [883].
Именно в таком, сугубо позитивистском свете видит Гельфман свое отношение к религии. Подобным образом он описывает и личные впечатления от встреч со знаменитыми раввинами, не упуская подробностей, важных для знатоков религиозной традиции. В частности, рассказывая о Хафец-Хаиме, он заостряет внимание на погружении этого видного галахического авторитета, одного из лидеров ортодоксального еврейства России и Польши, в законы храмовых жертвоприношений – в ожидании скорого прихода Мессии и восстановления Иерусалимского Храма. Для самого же Гельфмана на первом месте – именно культурная составляющая иудаизма, то, что либеральные гебраисты начала XX века обозначали словом tarbut, тогда как разнообразные ритуалы, которые он не соблюдал, являлись в его глазах лишь переданными по наследству «странными обычаями» [884]. Описывая пасхальный седер в доме одного биробиджанца в апреле 1958 года, Гельфман делает упор не на значение и символику праздника, а на способность хозяина дома читать «Пасхальную агаду» в оригинале. При этом он четко дистанцируется как от «неотесанных и невежественных» членов местной еврейской общины («весь год они выращивают свиней, нарушают субботу и т. п., и только на Песах, так сказать, „кошеруются“ и едят мацу, а есть и такие, что мацу и хамец вместе»), так и от демонстративного атеизма Черняка, иронизируя над его верой в некий «идеал»[885].
В своем последнем послании, коротенькой записке на идише от 29 ноября, Гельфман просит помолиться за него «богу Спинозы». По прихоти судьбы, эта просьба оказалась последними дошедшими до нас словами Гельфмана. Два месяца спустя, в ночь на 1 февраля 1959 года, он скончался в больнице.
Приложение
№ 5.1Письмо Иегуды Гельфмана из Биробиджана Иосифу Черняку в Ташкент[886]
1/1 [19]58 г.
Биробиджан
Четвертый день главы «Росток плодоносный Йосеф»[887]
Моему дорогому, уважаемому другу Иосифу – мир и благословение!
Несколько дней спустя после ужасной трагедии в вашей семье – смерти вашей сестры, замечательной и мудрой женщины Нехамы, да упокоится душа ее в раю, – по дороге за лекарствами в аптеку (так как у меня очень тяжелая болезнь) я встретил вашего свояка Биньямина, который попросил меня составить вам письмо[888].
По правде говоря, я уже собирался написать вам, но ужасные боли, мучающие меня, помешали мне и не дали взять в руки перо. Я и сейчас собираю последние силы, чтобы написать вам несколько строк. Что мне сказать вам, мой дорогой?
Как глубоко проникают в душу слова нашего гениального поэта X. Н. Б [ялика]:
Когда я умру, так оплачьте меня:
«Был человек – и вот нет его больше.
До времени сей человек ушел,
И песнь его жизни на полуслове прервалась…»[889]
Я помню те дни, когда лежал в больнице, трепыхаясь между жизнью и смертью. Ваша сестра Нехама тоже там тогда лежала. Она навещала меня в моей палате, брала меня за руку, утешала меня и увещевала не падать духом и найти в себе веру в то, что я еще выкарабкаюсь. Да, Нехама [утешение] было ей имя, утешение [мне] и вы.
А когда мне стало немного легче, мы продолжили разговаривать о литературе, а также о ее книге, посвященной фольклорным сказаниям, и других ее произведениях[890]. Глядя на эту замечательную женщину, я постоянно думал: ведь она же сама тяжело больна сахарным диабетом, но как посмотришь в ее прекрасные светящиеся глаза, в которых горит огонь молодости, так на мгновенье забываешь о собственной болезни и о том, что вот уже двадцать пять лет эта мудрая женщина страдает от тяжелой болезни. Да, Нехама боролась со смертью и пала в этой борьбе после операции на ногу. В утешение вам, как бы ни была велика скорбь и глубока боль от потери такой любимой и дорогой сестры, скажем же: мир праху ее! Вам же следует утешиться тем, что ваша сестра вырастила прекрасных детей, сына и дочь, людей культурных и благородных.
Конечно же, сильнее всех чувствует эту большую потерю ваш свояк. Он излил предо мной всю свою горечь от того, что остался одинок. Я уговаривал его покинуть свою квартиру и переехать жить к своей дочери Саре, но он отказывается по каким-то соображениям. С тех пор как я его видел, прошло несколько недель, и я не знаю, что с ним, и просьбу его написать вам письмо выполняю с опозданием по вышеупомянутой причине.
Итак, мой дорогой друг, сегодня первый день нового 1958 года. Как бы хотелось, чтобы сбылись все большие надежды миролюбцев и чтобы на свете правил мир, а не злой бич. С тех пор как вы уехали из нашего города[891], здесь многое изменилось к лучшему: построили много новых зданий, центральные улицы заасфальтировали (не знаю, как перевести это слово [с идиша] на иврит) и озеленили, открылось множество лавок и магазинов. Зайдешь в какую-нибудь лавку и посмотришь – все полки (как перевел наш дедушка Менделе)[892] полны разного добра, всяких дорогих товаров и всяких продуктов – всего, чего душа пожелает (если только карман твой полон, а желудок способен переварить…). И я, познавший недуг и страшные боли, стою как громом пораженный: Господи Боже! Теперь, в такое счастливое время, когда можно достать мясо, рыбу, масло, сыр и молоко, сахар и любые сладости, пирожные и т. п., а я – мой желудок неспособен переварить даже стакан кипятка с маленьким кусочком булки, и вот уже несколько лет болезнь не отпускает меня. После вашего отъезда из города я два раза лежал в больнице, только врачи мне ничем не помогли. Но хватит болтать о моей болезни.
Вы, конечно же, слышали о большом горе, которое случилось с нами 17 ноября 1956 года. Моя прекрасная, замечательная дочь (кажется, вы познакомились с ней, когда были здесь после освобождения) работала учительницей немецкого языка в Теплом озере[893]. Шесть лет отработала там. Она хорошо устроилась, и ее старая мать оставалась с ней. Со временем она переехала в город, сменив свое жилье на квартиру получше, затопила печь и встала рядом с дверцей, чтобы согреться, и попал ей горящий уголек на платье. Пламя охватило все ее тело, и некому было ее спасти. Ее больная мать растерялась и не знала, чем затушить огонь. Когда вызвали скорую помощь, ее отвезли в больницу, где она пролежала пять дней в больших страданиях и 22 ноября умерла.
Все эти пять дней я стоял у кровати моей дочери Ханны, и если меня не хватил удар, то остался я в живых только для скорбных вздохов, и горюющим сойду к сыну моему в могилу[894]. Из шести детей, что были у нас, трех сыновей и трех дочерей, осталась только старшая дочь, которая живет в Витебской области. А остальных детей уничтожили фашистские убийцы, как вам давно известно… Сила ли камней сила моя?..[895][896]
Это просто чудо, что я не лишился разума от всех этих бед и страданий.
[5/1 1958 г.]
Прошу прощения! Из-за моего слабого сердца и сильных болей я был вынужден прервать это письмо, а сегодня, 5 января, я его завершаю.
Я желаю вам и вашей уважаемой супруге удачного нового года. Главное – крепких сил вам всегда п. Напишите мне безотлагательно о себе и о вашей жене, хватает ли вам пенсии на расходы и т. п., может, вам удалось опубликовать что-то на тему литературы, пишите обо всем. Я считаю лишним писать вам о новинках русской литературы, поскольку вы, конечно же, читаете все русские газеты и журналы, а также новые книги, что вышли в последние годы. Из-за моей неизлечимой болезни я ограничиваю себя в чтении, выбирая те произведения, у которых есть ценность, и отбрасывая мусор[897].
Вы, конечно же, хотите знать, как дела у наших местных писателей. Фридман работает в «Биробиджанер штерн» [ответственным] секретарем, точнее главным сотрудником, потому что он единственный специалист-журналист, который переводит передовые статьи из «Правды» и т. д.[898] Редактор – Корчминский[899]. Остальные – это молодые люди, корреспонденты. Фридман зарабатывает хорошо, так как он часто пишет рецензии и критико-библиографические статьи в «Биробиджанской звезде» и «Штерн». Он поправил свое здоровье и хорошо оделся.
«Штерн» выходит на двух страницах три раза в неделю. «Биробиджанская звезда» стала хорошей газетой и не уступает ТОЗу[900]. У нее хороший редактор, профессиональные журналисты и корреспонденты.
Рабинков работает учителем в хореографическом техникуме и неплохо зарабатывает. Он часто печатается в русской газете. В «Штерн» он вообще не пишет. Его жена очень больна[901]. Боржес чувствует себя неважно. Он и его жена уже пенсионеры, на жизнь им хватает. В «Штерн» он не печатается[902].
Миллер работает в радиокомитете, в еврейском отделе переводчиком. Он зарабатывает неплохо, так как часто печатается в «Штерн», а также в «Звезде»[903]. Он надеется, что его произведения переведут в Москве на русский. Пять тысяч рублей авансом он уже из Москвы получил[904].
Люба Вассерман не пишет, потому что «Штерн» перестал публиковать ее вещи. Причины этому я не знаю…[905]
Из Львова и Алма-Аты пришло в местную библиотеку много книг на идише. «У Днепра» обе части, «Семья Машбер» первая часть, «Вокруг вокзала» Бергельсона[906], стихи Ш. Галкина, несколько сборников стихов Ицика Фефера, Л. Квитко, несколько томов Переца Маркиша – это самые важные книги. Остальное – то же самое, что было и раньше в библиотеке[907] после большой чистки в дни разрушения, не про нас будет сказано…
Поскольку я знаю наверняка, что дни мои сочтены, ибо жизнь моя земная – это одна долгая агония[908], то я стараюсь направить все свои силы на сокровищницу нашей души – Танах и на те считанные книги на иврите, что у меня есть. Заканчиваю. Я коротко обрисовал вам картину того, чем вы интересуетесь.
Мир вам, мой дорогой друг, от любящего и глубоко уважающего вас друга вашего
Иегуды
Горячий привет от моей супруги.
Он же
Вы уже, наверное, знаете, что Фридмана, Рабинкова и Миллера восстановили в партии[909].
NLI. Аге. 4* 1765 3.5 18. Автограф. Текст на иврите и идише.
№ 5.2Письмо Иегуды Гельфмана из Биробиджана Иосифу Черняку в Ташкент
6/II [19]58 г.
Биробиджан
Моему сердечному, дорогому и любимому другу Иосифу – мир вам и вашей дорогой супруге!
Получил ваше славное, глубокое и такое ценное письмо и прочитал, а точнее изучил его с предельным вниманием, и радости моей нет границ. К моему большому сожалению, я не мог ответить сразу, потому что лежал больной в постели, страдая от ужасных болей, и около двух недель не мог держать перо в руке, чтобы составить вам письмо и выразить в нем свою глубокую признательность за ваше письмо ко мне, которое для меня дороже золота и множества чистого золота[910]. Поверьте мне, мой дорогой: местные целители от медицины не могут облегчить мне мою неизлечимую болезнь, а вы, целитель духа, поддерживающий и призывающий к жизни и работе, вдохнули в меня живой дух, так что я даже несколько забыл о своем бессилии, говоря себе: поучись, бога ради, у своего верного друга Иосифа! Несмотря на все выпавшие ему невзгоды и страдания тела и души, еще не истощилась свежесть его[911], трудится он из последних сил и спешит завершить неоценимую работу по записи преданий из народных уст (фольклора), научные статьи по лингвистике, а что ты, Иегуда? Что в суме твоей, какое наследие оставишь ты уцелевшим?
Ведь есть у меня много воспоминаний, по которым можно было бы написать целую книгу, может, не такую ценную, как мемуары Котика, но, как мне кажется, и в моих воспоминаниях можно было бы найти важные и интересные вещи и богатый материал для еврейского историка о последних пятидесяти годах[912]. Некоторые мои здешние знакомые взывают[913] к моей совести: разбойник, почему ты ленишься и не пишешь хотя бы одну страницу в день? А я, чем я могу оправдаться? Моей неизлечимой болезнью? Нет!
Гениальный поэт Гейне, лежа на смертном одре, создал свои самые прекрасные стихи. А Фруг? Этот великий поэт написал свои лучшие стихи на русском языке, но за несколько недель до смерти, лежа в постели, он не выпускал из рук Танах и сочинил, вспоминая давно забытое и канувшее в прошлое, несколько стихотворений для журнала «Штилим» (они были напечатаны в 1917 году)[914]. И когда Бялик, готовя эти стихотворения к печати, исправил считанные грамматические ошибки и показал это Фругу, у того потекли слезы из глаз от радости, что ему удалось создать несколько жемчужин на иврите и вернуть заблудшие души к их истоку, к ивриту. Великий русский писатель Тургенев за несколько дней до смерти тоже написал пару писем Толстому, не говоря уже о еще большем чуде замечательного русского писателя Николая Островского.
Да, мой дорогой друг, жалобы на болезнь и страдания – прочь отсюда!
Но могу ли я, ничтожный человек, простой еврей, равнять себя с гигантами духа и замечательными талантами? Это – во-первых. А во-вторых, даже если предположить, что мне удастся написать что-то стоящее с литературной точки зрения, мозг мой сверлит старый проклятый вопрос: «Для кого я тружусь?»[915]
Находясь в большом городе Ташкенте, вы думаете, что в городе Биробиджане еврейская культура процветает и развивается выше головы[916]. Ой, дружище! Открою вам секрет, что в этом деле вы ошибаетесь. Количество читателей «Звезды» [ «Биробиджанер штерн»] мальчик сможет переписать[917]. Радио передает на идише два раза в неделю по понедельникам и четвергам всего по 15 минут и баста. Иногда передают из Москвы несколько еврейских песен, и еще совсем изредка наши городские «любители» споют пару песен на идише.
Вот и вся еврейская культура в нашем городе, а вы по большой наивности мечтаете о биробиджанском фольклоре. Оставьте их, евреев нашего города, в покое, пускай живут и наслаждаются благами этого мира… Количество читателей книг на идише в библиотеке тоже разочаровывает, ибо большинство этих читателей – старики-пенсионеры, а молодые не знают еврейского языка (или стесняются читать). В библиотеке есть много книг на идише: почти все произведения наших классиков, а также проза и поэзия наших безвременно уничтоженных писателей… А недавно были получены в переводе на русский язык произведения Шолом-Алейхема – несколько томов; Переца Маркиша – один том; Л. Квитко – один том; Нояха Лурье – один том; Бергельсона – один том. Это в переводе на русский. На идише тоже есть из чего выбирать, но проблема в том, что количество книг намного превосходит количество читателей. И они правы. Зачем им читать старые книги на идише (а новые на идише не выходят), если есть стоящие книги на русском? И если есть несколько глупцов, которым интересно почитать книгу по-еврейски, то те скоро умрут, и тогда конец местной еврейской культуре. На мой взгляд, это должно вам облегчить понимание того, что такому измученному болезнями человеку, как я, не стоит напрягать свой мозг писанием воспоминаний. Если же вы стараетесь работать для «спасения души» (по вашему меткому выражению), то пусть снизойдет на вас благословение – работайте и добивайтесь успеха. Да придаст вам Всевышний (хоть вы и неверующий) сил закончить ваше великое дело. Простите! Вы любите идиш, на котором вам легче выражать свои глубокие идеи. Я тоже люблю наш родной язык и не считаю его языком прислуги, в отличие от той секты наших глупцов эпохи «войны языков» пятидесятилетней давности, о чем вам известно. И если я пишу вам на иврите, то это просто потому, что мне хочется испытать свои силы в составлении письма другу, прекрасно знающему иврит, мне – тому, кто был учителем иврита и считался (ой, грешен я, ведь сказано: «Пусть хвалит тебя другой, а не язык твой»[918]) одним из лучших учителей Минска. Я и сейчас исполняю заповедь «не выпускать из рук Танах», а также мидраш, агаду, иногда и страницу Гемары – в них нахожу я отдохновение своей душе[919].
А сейчас я закушу компотом, который вы так любите, – на идише. На ваш вопрос, получаем ли мы из Варшавы еврейские газеты, журналы и книги, – отвечаю вам: нет!
В 1956 году многие евреи тут получали «Фолкс-штиме», но начиная с 1957-го перестали получать[920]. Причины этому я не знаю, а мудрому хватает намека[921].
Конечно же, я бы хотел читать ваши статьи и другие вещи, которые публиковались и публикуются в журналах и газетах, но это же невозможно. Насчет варианта стихотворения «Пожалейте», опубликованного в газете «Фрайнд» в 1903 году, во время кишиневского погрома, – я вам пере
писываю все стихотворение:
Ш. Фруг
Пожалейте
<…>[922]
Великий поэт Х.-Н. Бялик написал о кишиневском погроме свое гениальное «В городе резни» под замаскированным заголовком «Сказ о Немирове», который позже изменил на «Сказание о погроме»[923]. Это стихотворение произвело глубокое впечатление на читателей и потрясло сердца многих, а самого поэта возвело в ранг великого (и гениального)[924].
Стихотворение же Ш. Фруга в сравнении с бяликовским очень слабое: вместо того чтобы призвать к борьбе против погромщиков и убийц евреев, он молил о саванах и хлебе[925]. Все тогда злились на Фруга за это стихотворение. Но вы попросили этот вариант, и я вам его высылаю – может, это вам пригодится в качестве фольклора.
О том, чтобы не забывать Б. Слуцкого: я не забываю его ни на минуту, он стоит у меня перед глазами, с его красивым благообразным лицом и умными словами-жемчужинами, полными мудрости и юмора[926]. В томике «Шилоаха», который он мне подарил накануне большой трагедии, был напечатан его большой роман «В городе», понравившийся Бялику и нашему дедушке Менделе[927]. Целое достояние из редкостных книг было потеряно с его арестом[928].
Ну, дорогой, слишком большое письмо уже получилось. Но вы же знаете, что с таким дорогим другом хочется говорить и говорить, хотя бы письменно. В связи с 60-летним юбилеем Ш. Галкина Миллер написал в «Штерне» очень короткую, слабую статью. Большая досада. Может, это хирург нанес вред своим острым ножом, сделав плохую операцию…[929]
Я взял у товарища на время почитать книгу Ш. Дубнова на русском «Книга жизни». Первая часть – редкая книга. Вторую часть здесь негде достать, в больших городах, вероятно, можно найти у кого-то или в библиотеках[930].
Так что, как видите, дорогой Иосиф, лишь бы здоровье было, а почитать есть что. Недавно прочитал «10 дней, которые потрясли мир» Джона Рида. Сейчас я читаю произведения Бруно Ясенского в двух томах, которые вы, конечно же, уже давно читали[931]. Еще я беру все советские журналы: если нахожу стоящую вещь, то читаю, а слабые – нет. Как вам известно, И. Эренбург перестал писать; все статьи, что он написал за последние годы, критикам не понравились… Я не буду обсуждать вопрос о том, кто прав. В читальном зале я беру «Еврейскую энциклопедию», здесь в библиотеке есть все 16 томов[932]. Это уникальное произведение, настоящая сокровищница для ознакомления со всеми нашими великими людьми прошлого. Домой не дают взять, потому что это хранится в фонде, книги из которого сегодня сложно получить, их выдают только в читальном зале тем, кто разбирается. Мое большое несчастье в том, что из-за болей я не могу долго сидеть в читальном зале.
К нам приходят хорошие друзья – по правде говоря, считанные люди, – с которыми можно провести время за ученьем с мудростью и всякими литературными темами, а самое главное, среди моих друзей есть один образованный человек, понимающий в литературе на иврите и прочитавший все наши лучшие произведения[933].
Заканчиваю. Как плохо, что мы так далеко друг от друга, но любовь и дружба между нами сближает сердца[934]. Когда я буду получать от вас письма чаще, то соберу остатки своих сил и постараюсь ответить – даже если иногда и с запозданием, – а вы на меня не будете злиться, и наша переписка продолжится.
Так что мир вам и вашей супруге, работайте, дорогой мой, и да увидите вы благословение в своем важном деле. Сердечный привет вашей жене, моя жена передает вам привет от всего сердца и желает вам всего наилучшего.
Вашего свояка я давно не видел. Не знаю, почему он к нам не заходит.
Будьте здоровы и крепки.
Ваш лучший друг Иегуда
<…>
NLI. Аге. 4* 1765 3.5 18. Автограф. Текст на иврите и идише.
№ 5.3Письмо Иегуды Гельфмана из Биробиджана Иосифу Черняку в Ташкент
1/IV [19]58 г.
Биробиджан
Мир и благословение моему дорогому и уважаемому другу Иосифу!
Если бы существовал Иерусалимский Храм, я должен был бы принести очистительную жертву хатат[935] за мой большой грех против вас – длительное молчание после вашего второго письма, которое я прочел, то есть внимательно изучил, много раз и которое принесло мне большое духовное наслаждение. Но с тех пор как из-за наших великих грехов более двух тысяч лет назад Храм был разрушен, мы живем в культурном мире, и дикий обычай жертвоприношений давно отменен.
Поскольку я уже затронул эту проблему, давайте ее обсудим[936] – может, вы воспользуетесь этим в сборе народной мудрости[937], то есть фольклора, согласно переводу, который я нашел в «Новом иврит-русском словаре»[938] (я его выменял за книгу «Изречения мудрецов» Перлы[939]).
В годы первой войны с Германией около миллиона евреев бежали от ужасной трагедии из многих городов и местечек, в особенности из черты оседлости, в большие города, такие как Варшава, Могилев, Минск, Петербург, Москва и др. Как вам известно, главный штаб русской армии располагался в Могилеве-на-Днепре. В Минск бежали десятки тысяч евреев, все синагоги и молельни были полны мужчинами, женщинами и детьми, среди них находились известнейшие раввины (им, конечно же, выделили постоялые дворы и дома зажиточных евреев), такие как р. Хаим Соловейчик (р. Хаим Брискер), его тесть р. Рефаэль [Шапиро] из Бобруйска, раввины из Гродно, Вильны, Пинска (выдающийся раввин Давид Фридман или, как его называли, р. Довидл Карлинер), а также выдающийся раввин Израиль Каган из Радуни, широко известный во всех еврейских общинах как автор множества книг, среди них «Хафец Хаим» («Желающий жизни»), по имени которой этого раввина и называли Хафец-Хаим.
Я тогда проживал в небольшом местечке Острошицкий Городок Минской губернии, в двадцати двух верстах от Минска, и часто ездил или отправлялся пешком в Минск, чтобы увидеть своими глазами этих несчастных беженцев, а также побеседовать с большими знатоками Торы (несмотря на то, что в учености я им и в подметки не годился) и со многими писателями – гебраистами и идишистами (т. е. теми, что писали только на идише). Из выдающихся раввинов на меня произвел сильное впечатление р. Хаим [Соловейчик] из Бреста – наиболее значительный среди всех. Он был среднего роста, с высоким лбом и большими выпуклыми глазами. Смотришь на его светящееся лицо – «золотое сердце», как его прозвали; добродетельный, мягкий, спокойный; в нем не было и сотой доли гордыни, которая простительна мудрецу. Тому, кто слышал его обыденные речи, стоило послушать, как он рассказывает притчи – неторопливо, поучительно, каждое слово в его устах, как жемчужина. Я никогда не забуду образ и личность этого удивительного таланта[940].
День короток, а работы много[941], и нужно идти в бет-мидраш, где молится и учит выдающийся раввин Хафец-Хаим. Ему тогда было около девяноста лет и даже больше[942]. Маленький сухой еврей. Глядя на него, не скажешь, что из-под пера этого тщедушного человечка с белой бородкой вышли десятки книг, разошедшихся по всем еврейским общинам и произведших большое впечатление на богобоязненных евреев. Мне было интересно узнать, в изучение какого трактата он погрузился до такой степени, что не замечал нас, близко стоящих у его молитвенного пюпитра. Самые приближенные к нему почитатели рассказали мне, что в последние годы он днем и ночью изучает раздел «Моэд», и в особенности трактаты «Йома» и «Шкалим»[943]. Когда его спросили: «Ребе! Но ведь теперь, в рассеянии, законы жертвоприношений и храмовое служение отменены – зачем тебе эта тяжелая материя с твоими-то слабыми силами?» – на это он ответил: поскольку он ожидает скорого избавления (тогда было много лжепророчеств о скором приходе Царя-Мессии), за которым последует восстание из мертвых и, несомненно, восстановление Иерусалимского Храма, и поскольку он из потомков первосвященника Аарона и его явно призовут к священнической службе, то должен знать назубок все законы, имеющие отношение к ритуалам освящения и т. п.
Я вам вкратце пересказал этот разговор, который не легенда, а подлинные слова тех, кто слышал ответ Хафец-Хаима на свой вопрос.
А теперь я перехожу к продолжению письма. Я не буду приносить в жертву быка или барана. Будучи учителем иврита, я пропустил с учениками много глав из книги «Ваикра» (раньше у хасидов начинали учить маленьких детей Пятикнижию с книги «Ваикра» в качестве доброй приметы; наш благословенной памяти великий писатель И.-Л. Перец рассказывает в своих воспоминаниях, что его тоже начали учить с «Ваикра»)[944]. Но жертву словами я готов принести и надеюсь, что вы простите мне мой великий грех. Знайте же, мой дорогой, что я не из злого умысла припозднился с ответом на ваше письмо, которое мне дороже чистого золота, а из-за болезней сердца, желудка, сколиоза и т. п., которыми меня «благословил» наш «добрый» Бог, мучающий и угнетающий меня до полного изнеможения тела и духа, так что я неспособен держать перо в руке и составить вам достойное и интересное письмо, ибо я не желаю отделываться от вас отговорками. Я слишком уважаю вас и ценю ваши высокие качества, чтобы занимать вас бессмысленной болтовней.
Сегодня я сказал: «Будь что будет! Препояшу я, как муж, чресла свои[945] и сочиню вам письмо, ибо вы можете подумать, что уже привалили камень к его могиле[946] (дай мне Бог удостоиться этого поскорее…) и что больше вы не получите писем от Иегуды».
Итак, с чего мне начать? Пожаловаться сначала на здоровье? Не стоит, поскольку мудрому хватает намека[947]. Так что прежде всего о моих мемуарах, к написанию которых вы меня призываете, пробуждая мои душевные силы.
Проигнорируем здесь известный аргумент «Для кого я тружусь?»[948]. Я согласен с вами в том, что на нас, уцелевших остатках[949], лежит долг писать для истории. Но, как вы знаете, не быть мне среди писателей, а во-вторых, даже если удастся мне извлечь из омута забвения некоторые главы, которыми смогут воспользоваться историки в будущем, то вам же, дружище, известен завет нашего дедушки Менделе, благословенной памяти, внуку его Шолом-Алейхему: «Пиши и вычеркивай! Пиши и вычеркивай!» Если наши классики учили нас, как относиться к литературному творчеству, требующему осмысления и тщательной проверки каждого слова, будь это даже мемуары, то что уж говорить о таком типе, как я, который подобен хрупкому глиняному черепку[950], – клянусь, меня охватят ужас и страх, если я начну эту святую и такую ответственную работу.
Я написал несколько глав. Если отпустят меня немного мои сильные боли и страдания, то я постараюсь углубить их чистым и ясным почерком, исправить ошибки и послать вам. И если вам понравится, то я постараюсь потихоньку писать дальше.
Я прямо удивляюсь вашей большой энергии: вы трудитесь без перерыва, отдаваясь телом и душой тяжелой работе по собиранию всех этих пословиц, бесед, шуток, анекдотов – всего, что вкупе называется фольклором, работе не ради подарка[951].
Лишь во имя истории, что будет написана в будущем, включая такие главы, что пишутся кровью, придет к вам благословение и укрепятся ваши силы в реализации того великого дела, которым вы заняты.
К большому сожалению, я не могу выполнить вашу просьбу. Как я раньше говорил, я отдал книгу «Сборник изречений мудрецов» Перлы за «Иврит-русский словарь», который один из моих знакомых получил из Москвы.
Это настоящая сокровищница – тысячи обновленных слов. Проблема лишь в том, что у нас нет новых книг на иврите, изданных в Государстве Израиль, не говоря уже о газетах. Эти слова, конечно же, были созданы большими специалистами, которые, не поднимая головы, искали по всем старым источникам, в старой и новой литературе, и подобрали формы и выражения для всего – в технике, в механике и т. д. Не буду много об этом, поскольку меня начинает душить отрыжка и я вынужден заканчивать это слишком длинное письмо.
«Клячи» Менделе у меня нет. Некоторые из книг Шолом-Алейхема я постараюсь достать и выслать вам, с Божьей помощью. Из своей библиотеки я пересылал знакомым в Минск.
Все те люди, о которых вы спрашиваете в своем втором письме, восстановлены в коммунистической партии. Бахмутский и Зильберштейн находятся в Москве и работают на ответственной и уважаемой работе[952]. Ярмицкий работает в Хабаровске директором[953]. Гершков работает директором в управлении газеты «Лесное хозяйство»[954]. Миллер написал поэму «Семья», отрывок из которой напечатали в «Штерн». Поэзии там нет, только рифмы. Но сейчас это тема дня…
Люба Вассерман написала очерк ко дню выборов, который понравился читателям. Опубликовали ее стихотворение памяти великого писателя Горького, которое оказалось удачным, и я его похвалил, как и другие ценители. Сейчас она лежит в больнице.
Вчера я прочитал две вещи, которые произвели на меня плохое впечатление. В русской газете «Советская культура» за 25 марта этого года. Название статьи «Ад в израильском „раю"». Автор статьи – Июльский[955]. Не знаю, еврей он или русский. Факты, которые он приводит, очень обидны. Какая-то ненависть к Государству Израиль в этой статье… Сходите в вашу городскую библиотеку и почитайте эту статью. У меня нет душевных сил препираться с автором насчет справедливости его суждений.
В журнале «Иностранная литература», второй номер за месяц февраль этого года, опубликована критическая статья об американском писателе Говарде Фасте под названием «Две исповеди Говарда Фаста»[956]. Читаешь эту статью, и сердце переполняется горечью и ненавистью к предателю и провокатору Говарду Фасту, который клевещет, наговаривает и сеет яд ненависти к нашей стране, спасшей во время такой ужасной войны весь мир, включая и вырванные из рук палача Гитлера остатки еврейского народа.
Не зря называет его Изаков «Иудой Искариотом». У обвинений и заявлений Фаста нет никаких доказательств, они в принципе лишены оснований. Такие статьи раздражают мои и так слабые нервы, и я пытаюсь успокоить свое раздражение «десертом».
Это не что иное, как книга книг Танах и «Мидраш Раба» – дорогой подарок, присланный мне одним из моих лучших друзей, который проживает сейчас в Иркутске. В жемчужинах сказаний наших мудрецов нахожу я утешение своему подавленному духу.
Та женщина, Анна Гольдштейн, тоже настрадавшаяся в час, тяжелый для святых невинных жертв, что были убиты по вине злодея и ненавистника Берии, но теперь признаны чистыми от страшных наговоров и ужасных обвинений против них, в то время как те, что остались в живых, оправданы и восстановлены в партии (если были партийными)… Гольдштейн работает теперь в больнице медсестрой. Она живет в одном доме с Любой Вассерман. У нее маленькая, но красивая комната. Конечно, ей не хватает многих вещей после возвращения из заключения. Она побывала в нашем жилище два раза, и мы приняли ее с распростертыми объятиями[957].
Я зачитал ей два ваших письма, которые ей понравились, и она попросила передать вам горячий привет. Я сказал ей: напишите Черняку короткое письмо, а она ответила, что забыла, как писать на иврите. А я ей сказал, что Иосиф понимает идиш и русский и что она может написать на том языке, который выберет. В конце концов она сказала, что если получит сначала письмо от вас, то постарается сразу же ответить.
Простите меня, мой дорогой, что утомляю вас своим длинным письмом. В своем ответном письме по получении от вас ответа на это письмо я постараюсь выслать вам некоторые отрывки из моих мемуаров.
Горячий привет вашей милой супруге.
Моя жена спрашивает о вашем здоровье и благодарит вас за глубокие и интересные письма.
Любящий и очень почитающий вас Иегуда Иш-Ошеа[958]
<…>
NLI. Аге. 4* 1765 3.5 18. Автограф. Текст на иврите.
№ 5.4Письмо Иегуды Гельфмана из Биробиджана Иосифу Черняку в Ташкент
11/IV [19]58 г.
Биробиджан
Дорогому, любимому другу, усладе души моей – мир и благословение вам и вашей дорогой супруге!
Получили вчера ваше теплое письмо на русском языке.
У меня не хватает слов, чтобы выразить вам свои чувства благодарности за эти короткие, но теплые строки, идущие от сердца озабоченного друга, который желает узнать причину моего долгого молчания. Мои глаза истекали слезами радости из-за этого письма, которое я не променяю ни на какие блага на свете. Умей я выражаться высокопарным слогом, подобно таким писателям-гебраистам, как Кальман Шульман, Авраам Many, Смоленский и др., я бы сказал: «Будь у меня крылья, полетел бы я, дабы увидеть ваше милое лицо, обнять вас и многажды расцеловать».
Не посчитайте меня лицемером, но из строк вашего письма чувствуется, как вы взволнованы и сожалеете, что ваш верный друг безнадежно болен и нет у него возможности немедленно ответить на ваше второе письмо, и ответ был отложен им на шесть недель не по его вине (вы, конечно же, уже получили мое третье письмо в ответ на ваше второе письмо и прочитали его с удовольствием).
«Как в воде лицо – к лицу, так сердце человека – к человеку»[959].
Если бы вы знали, как я расстроен тем, что из-за вышеуказанной причины нет у меня возможности состоять в регулярной переписке с таким образованным, мудрым, а главное, душевным и теплым человеком, как вы, умеющим оценить наше духовное достояние и вот уже десятки лет вкладывающим свои лучшие физические и творческие силы в поиск и сбор народной мудрости, называемой фольклором. Как говорится в пословице: «Чтобы дать в наследство любящим меня, есть у меня добро, и сокровищницы их наполню»[960]. Вы стремитесь оставить богатое наследие грядущим поколениям (несмотря на то, что только избранные могут оценить вашу тяжелую и ответственную работу). Читая мои предыдущие письма, а также и настоящее письмо, вы, конечно же, удивляетесь: откуда берет друг мой Иегуда – человек, испытывающий такие ужасные страдания, – душевные силы на то, чтобы подниматься со смертного одра и держать перо в своей дрожащей от слабости руке, стремясь отыскать в нашем богатом достоянии те средства, что необходимы для выражения требуемой идеи. Настоящее чудо! Напрасно, скажете вы, сетую я по поводу его неизлечимой болезни, ведь ясно видно, что еще «не истощилась свежесть его»[961], и язык его с ним и слушается его, и развлекается он им, сколько душе его угодно.
Прямо загадка! А разгадка проста: вы, конечно же, помните 37-ю главу из Йехезкеля об иссохших костях и т. д. Восстание из мертвых, помните?[962]
Вы же знаете, что там за аллегория и какова ее мораль. «Даже если острый меч лежит на шее человека – не должен он терять надежды на милость Божью»[963]. Пока душа теплится во мне, я борюсь, барахтаясь между жизнью и смертью. Открываю маленький Танах, лежащий у меня в изголовье, проглядываю его, черпаю новые силы и говорю ангелу смерти: «Останови руку твою!»[964] Не трожь меня, мне еще предстоит большая работа: извлечь из омута забвения воспоминания и запечатлеть их на бумаге – быть может, они окажутся полезны грядущим историкам.
Так, прислушиваясь к вашему совету, я начал, хоть и с большими перерывами, писать. Пишу и вычеркиваю, пишу и вычеркиваю, стремясь оставить не требующий исправления вариант. Я прекрасно знаю, что не достался мне писательский талант, но я сумею, напрягая последние силы, предоставить материал для тех, кто обладает талантом, для специалистов. Хотя моя дорогая супруга и мешает мне, говоря: «Разбойник! Ты играешь со смертью[965] – такому больному, как ты, необходимо лежать в постели, в покое, при твоих страданиях, а ты сидишь, согнувшись, за столом, напрягаешь свой мозг и пишешь далекие от реальной жизни вещи. Зачем тебе эти вещи, чье время прошло. Нет уже никакого смысла напрягаться ради них». Тяжела мне эта война, но она по-своему права: ведь кто изводится и страдает из-за болезни мужа, как не она? Вы-то поймете меня, ведь «мудрому хватает намека»…[966] Из-за этого работа моя продвигается тяжело и с перерывами, но я в любом случае постараюсь вычитать те две главы, что уже написаны, и выслать их вам на пробу, и если они вам понравятся, я продолжу свою работу (если только не оборвется нить моей жизни…).
Но оставим же, пожалуйста, этот наводящий на грусть разговор о болезни и смерти и поговорим немного о вещах радостных и вселяющих надежду.
Вот уже около тридцати пяти лет, как я не видел пасхального седера. Те местные евреи, что пекут или получают из других городов мацу, в большинстве своем люди неотесанные и невежественные: весь год они выращивают свиней, нарушают субботу и т. п., и только на Песах они, так сказать, «кошеруются» и едят мацу, а есть и такие, что мацу и хамец вместе.
Я же страстно хотел увидеть пасхальный седер по всем правилам, согласно обычаю наших отцов в прошлом, и вот меня пригласили на первый пасхальный вечер в дом одного местного уважаемого еврея. Это был самый искусный портной в нашем городе, он живет тут уже двадцать восемь лет. Ему лет семьдесят пять, он высокого роста, лицо красиво красотой мудреца, на улице всегда достойно одет, в красивых очках и т. п. Кто с ним не знаком, наверняка подумает, что он профессор. Он сейчас оставил свое ремесло и получает солидную пенсию (он в любом случае человек с достатком). В один прекрасный день он серьезно заболел, и уже говорили, что жизнь его под угрозой. Естественно, были приняты все меры, денег не пожалели, врачи навещали его все время дома, и – прямо чудо с небес – он спасся от смерти, и состояние его здоровья улучшилось. Короче, он послал пригласить меня к ним домой на первый седер. Я принял приглашение и пошел, и теперь никогда не забуду этого вечера. Это было прекрасно! Комната хоть и маленькая (он поменял квартиру, продав свой большой дом), но чистая и украшенная красивой мебелью. На столе стояло блюдо с тремя листами мацы, прикрытыми красивой салфеткой. На другом блюде были все виды еды, согласно «Шулхан арух». Две большие свечи источали яркий свет (не считая электрического света). Вся посуда, блюда, тарелки, блестящие стаканы – точно как было принято раньше у богатых евреев. Панянский (это его фамилия) встает и произносит благословение на вино. Господи боже! Я сижу и таю от удовольствия, а все его домашние, дети и внуки, сидят за столом, слушают и ни слова не произносят из уважения к главе семьи, а после этого – чтение «Агады» (естественно, он сам читал, поскольку представители нового поколения не знают ничего, круглые невежды, и иврит тоже забыли, если и знали что-то в детстве).
После этого – вечерняя трапеза со всеми деликатесами: кнейдлах, хремзлах, тейглах – всё из мацовой муки, и жирный суп с курицей, зарезанной шойхетом по всем правилам. Эти несколько часов, что я провел за их столом (несмотря на то, что из-за болезни я не мог насладиться всеми блюдами, я немного попробовал из того, что мне можно), этот седер я не забуду никогда, ибо мне вспомнилось прошлое: детские годы и юность, затем учеба в ешиве, различные скитания, которые мне пришлось пережить, пасхальный седер в родительском доме, а потом и в нашем доме, когда я был счастлив в этой жизни, и наши сыновья и дочери вокруг стола, и большое веселье среди мелюзги, прячущей афикоман, и т. п. Где они[967], мои сыновья и дочери? Злодей Гитлер убил и зарезал шесть миллионов евреев, среди них и наших дорогих детей. А под конец нелепая смерть забрала мою милую дочь Ханну уже здесь. Сердце разрывается от досады, но надо крепиться, чтобы не испортить праздник в чужом доме. Несмотря на то, что я не богобоязненный еврей, я получил от этого вечера огромное наслаждение. Помнится, Беркович, зять Шолом-Алейхема, в воспоминаниях о Шолом-Алейхеме, публиковавшихся в минской газете «Октябр»[968], писал, что на Песах великий писатель проводил седер, как принято у наиболее богобоязненных евреев – одетый в самые красивые одежды, в белом китле, и вся семья должна была быть там, и многие из родственников, и гости из бедняков, и Шолом-Алейхем с сыновьями и зятьями справляли седер по всем правилам и пели красивые еврейские песни. Кто смёл бы пыль с твоей могилы и рассказал бы тебе, что хоть десятки тысяч и читают твои книги, но понимают ли они твою великую душу, душу еврея и человека, любящую все созданное по образу Божьему, без различия веры и нации? Не буду больше об этом, ибо слишком велика боль… Процитирую несколько строк из гениального стихотворения (из замечательной поэмы [Бялика] «С восходом солнца»).
Смотрите, какое чудо. Это прекрасное стихотворение написано в Кишиневе 24 сивана 5663 [1903] года после страшного погрома, произошедшего тогда. Лишь такой великий поэт, чьи стихи «О погроме», «В городе резни» и «Я знал, что в глухую ночь» затронули сердца…[969]
NLI. Аге. 4* 1765 3.5 18. Автограф. Текст на иврите.
№ 5.5Письмо Иегуды Гельфмана из Биробиджана Иосифу Черняку в Москву
30/VI [19]58 г.
Биробиджан
Второй день недельной главы «Взошла звезда от Яакова»[970]
Мир и благословение моему дорогому другу и утешению души моей Иосифу!
Получил ваше любезное письмо от 24 июня в субботу 28 июня и прочитал его с большим удовольствием. Вы пишете: на сей раз пишу коротко… Вы же буквально глотаете книги в Государственной библиотеке [им. В. И. Ленина в Москве], как первый, до лета созревший плод, который бывает проглочен, едва попав в руку[971]. Ой, как же я завидую вам, удостоившемуся (я подчеркиваю слово «удостоившемуся») после стольких испытаний и мучений, что выпали на вашу голову… оказаться в столице и получать духовное наслаждение, читая редкие книги и всевозможные газеты и журналы. Как же вам посчастливилось, друг мой, и да укрепит Всевышний ваши силы в использовании этих богатств в вашей нелегкой работе. Однако не нужно все время сидеть в четырех стенах, покрываясь пылью в поисках материала и переутомляя свой мозг. Ведь вы все же человек больной, надо бы вам пожалеть свое слабое здоровье, как напоминает нам изречение: «Этот мир подобен вертепу: хватай и ешь, хватай и ешь!»[972] Будучи в Москве, вы должны наслаждаться радостями мира дольнего. Ходите по разным театрам, кино, музеям и т. п., ведь мы живем в такое счастливое время, когда перед нами открыты все эти заведения и не нужно бояться жандармов, которые придут и арестуют тебя, и вышлют из города Москвы, как когда-то случалось с теми евреями, у которых не было права жительства за пределами черты оседлости.
На этот раз и я буду краток в этом письме из-за моей тяжелой болезни (как вам известно) и удушающей жары.
Беседовать с вами о литературе – это в самом деле наибольшее удовольствие в моей жизни. Но что я вам скажу, дружище? Что дадут нам и что добавят схоластические споры и разногласия, если в городе Биробиджане настолько мало евреев, понимающих иврит, что и мальчик сможет их переписать – человек пять (а хорошо – только трое)?[973] Да и читателей книг на идише тоже мало, а газету «Звезда» [ «Биробиджанер штерн»] многие из читающих на идише не желают читать, поскольку она недостойна называться серьезной и интересной газетой. А вы воображаете себе, что здесь есть надежда на развитие еврейской культуры. Неужели замазаны глаза ваши и не видите вы, что молодое поколение не знает ни слова на идише (не говоря уже об иврите)?[974] «Эфраим смешивается с народами, Эфраим стал лепешкой неперевернутой»![975] Если же издают в переводе на русский язык какие-то книги наших великих писателей Д. Бергельсона, П. Маркиша, И. Фефера, Л. Квитко, 3. Вендрова, Ш. Галкина и др., то я вас спрашиваю: что проку в этом веселии?[976] Почему не выходят на еврейском языке книги И.-Л. Переца, Менделе, Шолом-Алейхема, Шолома Аша, Иегоаша, Опатошу, Дер Нистера и др.?[977] Если находятся счастливчики, которые могут попасть в Государственную библиотеку и читать все эти газеты, что вы перечислили в письме ко мне, то что насчет остальных десятков тысяч евреев Москвы, есть ли у них возможность читать эти газеты?[978] Что уж говорить о том, что в наш город вообще не попадают еврейские газеты. В дни разрушения и сожжения я бросил в огонь три мешка книг, жемчужин еврейской литературы, опасаясь обыска, и сейчас я оплакиваю эту огромную потерю, а вы, мечтатель, развлекаете себя тщетными надеждами на то, что мы еще возродим нашу культуру из обломков[979].
У вас есть свое «я верую»[980], вы почитатель и последователь Житловского, Борохова и Бал-Димьена (большое, однако, сходство между Житловским с Бороховым и Бал-Димьеном, который этим двум первым, по-настоящему великим, и в подметки не годится)[981]. Бог с вами, но их время безвозвратно ушло, вы же знаете, учили, что появились новые философы и новые теории…[982] А эта ненависть, что проглядывает между строк вашего письма, – поливая грязью великих писателей-гебраистов, вы переполнили чашу… У меня нет желания спорить с вами, умножая слова. И я, и вы принадлежим к почитателям наших богатств, ради спасения которых от всевозможных катастроф на протяжении тысяч лет в изгнании и рассеянии народ Израиля жертвовал жизнью. И если у вас свой подход – удачи вам в работе, ищите и собирайте материал по еврейскому фольклору. Я простой еврей, не такой ученый, как вы. Мне достаточно, когда мои болячки не слишком мне докучают, и я могу полистать «Кузари» р. Иегуды Галеви[983].
(Если уж мы говорим об этом, р. Брухиэль (ок. 1400) пишет в «Поучениях р. Брухиэля»: писания Маймонида близки больше к истине, чем к обману, писания Герсонида близки больше к обману, нежели к истине, а писания р. Иегуды Галеви – чистая истина[984]; а р. Элиягу Маркиано в «Послании Элиягу» (его цитирует автор «Шальшелет гакабала» 61а)[985] говорит: «Знай, брат мой, что не было сочинено еще книги ближе к истине, чем эта, и совершенно не противоречащей Кабале, как и эта, нет в ней нечестного и извращенного, ибо все в ней ясно для разумного[986], и да пребудут глаза твои и сердце твое в ней во все дни». Р. Азария де Росси произнес о ней следующее изречение: «Береги себя, дабы не оставил ты Галеви»[987]. Кстати, приведу тут одну цитату, которую вы сможете использовать в связи с фольклором. Р. Йосеф ибн Акнин[988] рассказывает в своем комментарии к «Песни песней», что однажды сидел р. Иегуда Галеви в обществе аристократов Гранады и вел с ними разговор. Вдруг в комнату вошла очень красивая женщина, и все замолчали, будто эта женщина всех околдовала своей красотой. Затем эта женщина заговорила, и ее голос был настолько груб, что все отвернули от нее свои лица. На это сказал р. Иегуда Галеви: «Тот рот, что связал, это тот же рот, что развязал»[989]. Иными словами, «тот рот, что связал нас своей красотой, как колдовскими путами, развязал эти путы, как только заговорил».
Эта история показывает нам р. Иегуду Галеви среди избалованных аристократов Гранады, проводящих время за философскими разговорами, а иногда и за загадками и шутками, в соответствии с ситуацией.)
Это моя самая любимая книга. «Кузари» – это не книга в обычном понимании, это больше, чем книга. Это крик души пламенного еврея, чье сердце разрывается от боли за страдания своего народа. Это тоска влюбленного, говорящего о своей возлюбленной. Это божественная поэма, песнь песней иудаизма, апофеоз израильской нации. Поэтому-то эта книга была любима и близка нашему народу во всех поколениях и во все времена (см. предисловие к книге «Кузари»).
А еще я изучаю книгу «Эйн Яаков» и «Мидраш [Раба]», которые как бальзам моему подавленному духу[990].
Из русской литературы я выбираю все самое лучшее.
Вообще, в последние годы не создано таких весомых книг, как «Тихий Дон», «Хождение по мукам», «Петр Первый», «Разгром», «Молодая гвардия» и т. д.
Большинство статей в «Литературной газете» – тоже пустое умничанье: то, что один хвалит, другой осуждает, и так без конца, и тяжело отделить зерна от плевел…
И. Эренбург вот уже несколько лет как совсем исчез, поскольку все, что выходит из-под его пера, как публицистику, так и литературу, критики на одном дыхании сводят на нет. Он явно знает Танах (в переводе, конечно) и действует по принципу: «Спрячься лишь на мгновенье, пока не пройдет гнев»[991].
Большое удовольствие я получил от книг Бруно Ясенского «Я жгу Париж» и «Человек меняет кожу». Это прекрасная книга, прославляющая святые жертвы…[992]
Недавно я нашел в местной библиотеке замечательную книжицу «Истории о Менделе»[993]. Конечно же, я ее прочитал. Особенно мне понравилась статья доктора Иосифа Клаузнера «Беседы с Менделе»[994].
Общеизвестно, что устный Менделе сильнее Менделе письменного. Сейчас мне сложно цитировать какие-то места из «Бесед с Менделе» и его глубокие мысли о народе и литературе.
Если вы не читали эту книжку, я в следующем письме приведу кое-что из его блестящих высказываний. На этот раз процитирую только одно:
«Менделе глубоко верил в важность и влияние литературы. Однажды он, говоря о еврейских писателях, заметил, что они не верят в себя, и с волнением и трепетом сказал:
– Слушай, Клаузнер! Мы – это молот, а народ – наковальня. Давай бить, пока народ не воспрянет!
Из-за этой веры он с беспрецедентной серьезностью относился к литературной деятельности. Он всегда говорил: „Произведение надо шлифовать и шлифовать". „Из каждого из них нужно выдавливать воду. А нет – будет оно раздутым и водянистым".
– Чтобы быть писателем, надо прежде всего быть злодеем. Писатель написал, по его мнению, хорошие вещи, но нет в них необходимости. А как жаль вычеркивать: это ведь так красиво! А я ему говорю: никакого милосердия! Нужно быть жестоким – и вычеркнуть! (Именно так и делают сегодняшние большие советские писатели, такие как Шолохов и др.) Вычеркивать немилосердно все эти цацки и украшения, эти прекрасные высокопарности, в которых нет необходимости для произведения. Оставлять нужно только необходимое – а остальное с глаз долой, хоть сердце и ноет. Только такая жестокость делает писателя достойным носить имя „писатель"»[995].
Какая оригинальная глубокая мысль [996].
Вы просите в своем письме указать вам источник высказываний: «Верно, стало известным это дело»[997], «Есть люди, имена которых красивы, а дела отвратительны»[998] и т. д. Просьбу вашу выполняю. Первое высказывание находится в «Мидраш Раба», книга «Шмот», глава 1. Второе высказывание см. в «Мидраш Раба», книга «Бемидбар», раздел «Шлах», глава 16. Приведу вам еще одно высказывание из этого источника:
«Лежу я среди огня пылающего» – это Доик и Ахитофель, которые горят желанием использовать злые языки; «а язык их как меч острый»[999] – это зифеи, как сказано (Псалмы 54): «Когда пришли зифеи и сказали Саулу»[1000] и т. д. Тогда сказал Давид: «Поднимись над небесами, Боже, отними у них славу Твою»[1001]. Хотя все поколение Ахава было идолопоклонниками, но, поскольку не было среди них доносчиков, выходили они на войну и побеждали. Как Овадья сказал Элиягу (Первая книга Царей 18): «Разве не рассказано господину моему, что я сделал, когда Иезавель убивала пророков Господних, как я прятал сто человек пророков Господних, по пятидесяти в пещере, и питал их хлебом и водою?»[1002] Если хлебом, то зачем водою? Чтобы научить нас, что ему было сложнее принести воду, чем хлеб. А Элиягу возвестил с горы Кармель: «Я один остался пророком Господним»[1003]. А весь народ знал и не донес царю.
Какой великолепный мидраш. Герои, преданные всем сердцем и душой своему народу, не убоялись Ахава и его жены, злодейки Иезавели.
Настоящие сокровища рассыпаны, как жемчуг, по всем книгам «Мидраш Раба» и другим сказаниям наших мудрецов в Талмуде и т. п., нужно лишь уметь искать и отделять зерна от плевел. А как наш дедушка Менделе любил «Мидраш Раба», черпая из него мудрость и моральные ценности! Прошу прощения! Я не сдержал своего слова. В начале я сказал, что на этот раз буду краток, а под конец слишком расписался. Клянусь, что я сделал это не по злому умыслу, а из-за большой любви к вам, излив свою горечь перед сердечным другом, понимающим мою Душу.
Заканчиваю. Вчера под вечер к нам приходил ваш свояк Биньямин и просидел у нас около двух часов. Мы говорили обо всем. Он рассказал о своем намерении жениться, причем по любви. Так прямо и сказал: «Хочу жениться по любви». Но дети против. Он собирается вскоре поехать в Москву, как только его дети вернутся с курорта. Числа 15 июля или на несколько дней позже. Он обещал зайти к нам перед отъездом, и я передам ему кое-какие книги, которые приготовил для вас, а вы, пожалуйста, передайте ему те книги, что для меня, и он их сразу же перешлет в Биробиджан на адрес его племянницы или на мой адрес.
Прошу прощения за многочисленные зачеркивания и пятна, но мы ведь братья, да и нам обоим присущ этот грех…
Мне стало известно от вашей сестры Либы, умной образованной женщины, подобной которой трудно сыскать (хотя я и не знаком с ней лично), и сильно меня обрадовало, что мои письма ей очень нравятся. Талмуд рассказывает о Брурии, дочери р. Ханины бен Терадиона, жены р. Меира, и мне представляется, что ваша уважаемая сестра такая же особенная женщина [1004]. Дай-то Бог, чтобы ее дочь поправилась и вышла здоровой из больницы.
Знать бы, что в Москве можно достать пятый и шестой тома «Сефер агада», которых у меня нет, я бы сэкономил на еде и выслал вам денег, а вы переслали бы мне по почте, но я сомневаюсь, что их можно достать[1005].
Ну, всего доброго вам и вашей уважаемой сестре! Горячий привет вашей сестре Любови, которая подобна имени ее. Ее зовут Любовью, любовь и вы для народа Израиля и для наших дорогих сокровищ, как мне рассказывал ваш свояк, которому она пишет теплые письма, полные любви и преданности ее семье.
Горячий привет вашей супруге. Моя супруга передает вам привет и желает удачи в вашей литературной деятельности.
Отвечайте безотлагательно со всеми подробностями.
Ваш друг, очень вас любящий и уважающий Иегуда
Забыл главное. Короткая статья о знаменитом писателе Лионе Фейхтвангере в книге «Испанская баллада» подписана: Л. Чёрная. Я тут подумал, возможно ошибочно, что это [ваша] сестра Л. Черняк, которая изменила фамилию вместо Черняк, или это другая писательница. Хотелось бы разобраться с этим[1006].
Он же
01/VII [19]58 г.
Вчера я закончил писать свое длинное письмо, и сейчас, отдохнув немного после тяжелой ночи, которую я провел без сна из-за страшных болей (моя супруга сказала, что пожалуется на меня, когда вы будете здесь: такой больной человек, как я, сидит почти пять часов подряд, склонившись над столом, и истязает свой мозг написанием письма вам – разве он не безумец, друг ваш Иегуда…), я вспомнил, что надо бы спросить вас на полях письма насчет слова «румл»[1007].
В Минске был один мудрый и очень ученый человек, настоящий «короб, полный книг», р. Меир Гальперин[1008]. Это был замечательный, выдающийся человек, внешне сухой, с высоким лбом и длинной, несколько заостренной бородой, близорукий. Посмотришь на него и никогда не скажешь, что этот человек – мудрец в полном смысле этого слова, настоящий гений (несколько лет он преподавал Гемару сыновьям главного раввина Минска, «Великого» рабби Йерухама-Иегуды, благословенна память праведника, которого так и называли – Великий из Минска[1009]). У р. Меира Гальперина была книжная лавка по улице Сборовой, которую позже переименовали в Преображенскую. В этой лавке были редкие книги, помимо Талмуда, сочинений законоучителей и всевозможных толкований Торы. У него можно было достать книги по науке и философии, труды еврейских просветителей и произведения старых и новых писателей-гебраистов.
Когда я узнал, что вышли новое издание стихотворений Бялика, «Сефер агада» и трехтомник Менделе, я поспешил в Минск, чтобы купить эти книги[1010]. В Минске я сразу же отправился в книжную лавку р. Меира Гальперина и застал его сидящим сгорбившись за столом и работающим над книгой о гематрии «Нотарикон, аббревиатуры и т. п.»[1011]. Он работал над этим сочинением десять лет и затем опубликовал его, и я его купил, но с потерей моих сыновей и всей семьи в той страшной войне были потеряны и собранные мною книги. Однако я не об этом. Я любил беседовать с его зятем Михлом Рабиновичем, который тоже был большим знатоком и писателем-гебраистом, но человеком грубым и заносчивым[1012]. Мы говорили о стихах Бялика, Черниховского и Шнеура. Р. Меир был погружен в размышления и творчество, но когда он услышал, что невинный спор может, не дай бог, привести несдержанных знатоков к оскорблениям, то встал со своего стула и принялся примирять спорщиков, выказывая недюжинное понимание и знание всех видов мировой поэзии и разъясняя нам множество сложных выражений и слов. Господи боже! Как жаль тех, кого мы потеряли и кого с нами больше нет![1013] Это был редкий экземпляр человека, один на десять тысяч[1014]. Когда утих спор и остыли горячие головы, в лавку стали заходить раввины, маскилы, писатели, учителя и т. п. (там были и книги на идише Менделе, И.-Л. Переца, Шолом-Алейхема, Шолома Аша). Среди посетителей были писатели Бенцион Кац, Мордехай Бен-Гилель Гакоген, минские литераторы Якнегоз, «Иов» Брилль и другие из молодых[1015] (великий писатель Шолом-Алейхем тоже был в Минске, но в книжную лавку тогда не зашел[1016]; я расскажу вам о нем в другой раз). Внезапно зашел красивый, стройный, черноглазый раввин с лицом, которое прямо излучало мудрость.
Начался спор о стиле тогдашних газет на иврите «Гацефира» и «Газман». Редактором последней был Бенцион Кац. Это был тип исключительно одаренного человека, с высоким лбом, блондин, бритый. Он был одет во все новое: длинное, распахнутое пальто, твердый котелок. Говорил он просто зажигательно. Р. Мордехай бен Гилель Гакоген, высокий, белобородый, исключительно благообразный, разговаривал степенно, как и подобает лесоторговцу. Он недавно вернулся из Страны Израиля, где приобрел земельный участок. В общем, мнения разделились.
На меня произвел особое впечатление р. Авраам Кахане-Шапиро, зять «Великого из Минска» и свояк р. Элиезера Рабиновича, главного раввина Минска после смерти «Великого» (тот тоже был зятем «Великого»). Он был раввином в Смолевичах (я обрисовал внешность этого раввина выше). Он все время молчал и не вмешивался в спор, разгоревшийся между писателями. Когда все немного успокоились, он обратился к Бенциону Кацу и сказал: «Все знают вас как большого знатока Торы и знаменитого высокообразованного писателя (он знал, что Кац – исключительно одаренный человек, но не хотел ему льстить). Зачем же вы искажаете язык иврит, выдумывая такие слова и выражения, которые чужды духу языка?» И он указал ему на многочисленные ошибки в разных номерах «Газман». «Кто просил вас писать слова говорил, просил, учил и т. п. через букву йуд?»[1017] Лицо Каца покраснело и побелело от стыда, что раввин из Смолевичей (после смерти раввина Цви Рабиновича, сына «гаона» р. Ицхак-Эльханана [Спектора][1018], он стал главным раввином Каунаса, будучи знатоком Торы и обладателем острого ума и прекрасно зная русский и немецкий языки) лучше него разбирается в языке. После этого раввин показал ему газету «Русское слово» и сказал, что над переводом телеграмм там сидят специалисты, а в редакции «Газман» сидят настоящие неучи, а вы как главный редактор не обращаете внимания на ошибки. Он привел пример:
В одном городе разразилась эпидемия тифа – по-русски «сыпной тиф». В «Газман» это перевели как тифус баэрет, что является грубой ошибкой. Нужно было добавить частицу шель – тифус шель баэрет, по примеру того, как написано в «Поучениях отцов»: раав шель бацорет баа и т. д.[1019]
Все писатели согласились, что раввин прав, и выразили свое восхищение его знанием и мудростью.
В газете «Эйникайт» мы читали, что фашисты повесили р. Кахане-Шапиро в Каунасе[1020].
Я описал вам вкратце историю, которую я удостоился услышать, находясь в обществе раввинов и мудрецов. Раввин Кахане-Шапиро знал меня, так как я был у него дома, когда ездил в Смолевичи, и удостоился беседы с ним о Торе и литературе. «Подойди сюда, учитель Иегуда, выскажи и ты свое мнение: кто прав?»
Не подумайте, мой дорогой, что я решил тут похвастаться. Для такого измученного болезнью человека, как я, было большим счастьем оказаться среди таких знаменитых людей. Воспоминания о прошлом несколько поддерживают мой дух, полный отчаяния.
Он же
NLI. Аге. 4* 1765 3.5 18. Автограф. Текст на иврите и идише.
Опубликовано (без постскриптума и мемуарного приложения): Котлерман Б. «Тоска влюбленного, говорящего о своей возлюбленной» // Народ Книги в мире книг. 2017. № 128. С. 2–6.
№ 5.6Письмо Иегуды Гельфмана из Биробиджана Иосифу Черняку в Ташкент
10/IX [19]58 г.
Биробиджан
Среда, 25 элула 5518
Недельная глава «Чтобы была песнь эта Мне свидетельством о сынах Израиля» («Вайелех»)[1021]
Дорогой, любимый друг, услада души моей Иосиф!
Вчера отправил вам короткое письмо. Писал, конечно же, в спешке, не уделив должного внимания чистоте слога в иврите, так что явно вышло с ошибками. Я забыл завет нашего дедушки Менделе, благословенной памяти, внуку его Шолом-Алейхему: «Пиши и вычеркивай, пока не добьешься верного варианта» (как говорили наши мудрецы: «Мы исходим из допущения, что из-под руки достойного мужа не выйдет ничего, что требует исправления» [1022]). Великие русские писатели Толстой, Тургенев, Короленко, Горький, Чехов, Бунин, Куприн и др. тоже много раз переделывали, исправляли и шлифовали свой язык. Вы наверняка читали статью «Почерк писателя» в «Лит. газете»[1023], и нет нужды распространяться о необходимости выверять и шлифовать язык, как на иврите, так и на идише. Я не писатель, но, взяв перо в руки, стремлюсь отыскать в нашей великой сокровищнице наиболее подходящие средства для передачи сути той идеи, которую хотел бы выразить в письме. Как же прекрасно высказывание: «Сказывал р. Меир: когда пошел я учиться Торе у р. Ишмаэля, тот сказал мне: сын мой, каково твое ремесло? Я ответил ему: переписчик. Сказал он мне: сын мой, будь осторожен в своем ремесле, ибо ремесло твое божественно – пропустишь одну букву или добавишь одну лишнюю букву и разрушишь весь мир» (Ирувин 13 [а]).
Несмотря на всех новых критиков Писания, что искали в его стихах, анализировали и нашли (по их мнению) искажения и т. п., Танах остался от начала и до конца таким, каким и был тысячи лет, на протяжении которых он сопровождал народ Израиля на пути, всегда полном препятствий, инквизиций, преследований и издевательств. В нем народ находил утешение и поддержку в движении вперед, к свободе, к свету. Читая полную настоящего пророческого гнева поэму «Я вновь увидел вас в бессилье»[1024] и т. д. не поверхностно, а вдумчиво и внимательно, я говорю себе: «Народ Израиля жив!» – если вышли из него такие гении, как р. Иегуда Галеви, р. Шломо ибн Габироль, р. Моше ибн Эзра, р. Авраам ибн Эзра и др., а из поколения недавнего прошлого Адам Га-Коген и его сын Миха-Йосеф, Иегуда-Лейб Гордон, Мордехай-Цви Мане и др., а затем Бялик, Черниховский, Шнеур, Яков Фихман, Давид Шимони, Яков Каган – те, что творили на иврите и обогащали иврит, и Х.-Н. Бялик – самый великий среди них. Вот чудо! С десяток лет молчал этот великий поэт, ничего не рождало его перо, и казалось, что запечатан источник его поэзии и святой дух покинул его, – и вдруг на тебе какие жемчужины. И ты стоишь и смотришь в изумлении, пораженный глубиной идей и богатством лексикона этого «кудесника», этого провидца Бялика.
Не подумайте, ради бога, дорогой друг, что я из секты возглашающих: «Только иврит!» Нет и нет! Я уже вам говорил в предыдущих письмах, что близнецы в утробе моей (не как Яаков и Эсав, упаси бог), и живут они в мире, хоть и толкаются[1025]. Я люблю и идиш и весьма ценю писавших на идише великих еврейских писателей Менделе, И.-Л. Переца, Шолом-Алейхема – наших классиков на идише, а также поэтов Ш. Фруга, А. Рейзена, Иегоаша, Ошера Шварцмана, Мойше Кульбака, Давида Гофштейна, Переца Маркиша, И. Харика, И. Фефера, Ш. Галкина, Л. Квитко и др., а из больших прозаиков Давида Бергельсона, Дер Нистера и др. Как же глубоки боль и тоска от потери таких замечательных писателей, и если я слишком задержался на гениях еврейского духа, творивших на иврите, и в особенности на Бялике, то это для того, чтобы показать вам, насколько мне дорог ваш подарок из великого наследия, оставленного грядущим поколениям гениальным, бессмертным пророком, чье имя никогда не будет забыто. Его стихотворения нужно учить сто и один раз. Как же болит душа, что в нашем городе лишь четверо понимают иврит (да и то неглубоко). Только мой дорогой друг Меир Финкель, замечательный человек и преданный еврей, ценящий все наши духовные богатства, который часто заходит к нам и с которым мы проводим часы за интересной беседой, – он (не зная вас) тоже премного благодарен за журналы, и в особенности за стихи Бялика.
И вот стоим мы на пороге нового года. В ваших письмах вы все время подчеркиваете, что вы неверующий, то есть безбожник. Я тоже удостоился такого прозвища в нашем городе.
Великий еретик Перец Смоленский много страдал из-за своей книги «Блуждающий по путям жизни», а мы, воспитанники ешивы, – сколько пощечин и преследований нам доставалось от руководства и воспитателей, если нас ловили за чтением этой книги и книги Ашера Браудеса «Религия и жизнь»[1026]. Но когда я прочитал замечательное эссе Смоленскина «Судный день», то воскликнул: «Господи Боже! Мог ли вероотступник написать с таким теплом и восторгом, как настоящий праведник, о Судном дне?» Эта загадка легко отгадывается. Процитирую отрывок из исключительно важной статьи «Перец Смоленский» покойного Файтельсона[1027]. (Кстати, он, к большому сожалению, покончил жизнь самоубийством, как и замечательный писатель Бен-Исраэль[1028]. Оба в прямом смысле наложили на себя руки, и до сего дня причины этому неизвестны. Клаузнер предположил, что они не смогли найти почву под ногами и т. п. История рассудит.)
«Мы – народ, и потому мы должны почитать произведения наших предков, даже если мы не готовы сказать „свят, свят, свят" всему, что в них написано. Ибо – написаны ли они от святого духа или нет – в любом случае они написаны в духе народа в час его самого возвышенного пробуждения. Утвердим ли мы по ним закон для грядущих поколений или нет – так или иначе, всё, что самые старательные из нас изобретут в области теории этики, будет на самом деле в какой-то мере [закон Моисея на Синае]»[1029].
NLI. Аге. 4* 1765 3.5 18. Автограф. Текст на иврите.
№ 5.7Письмо Иегуды Гельфмана из Биробиджана Иосифу Черняку в Ташкент
5/Х[19]58 г.
Биробиджан
Воскресенье, гл. «Браха», Гошана Раба, 5519[1030]
Мир и благословение моему другу, усладе души моей Иосифу!
В ваших любезных письмах вы любите цитировать стихи из «Псалмов». Я тоже процитирую в этом письме стих: «Вечером пребывает плач, а утром – радость»[1031]. «Один только шаг между мною и смертью»[1032] – ночью 30 сентября я уже считался «не от мира сего»[1033]. Моя жена-фельдшер применила все средства и лекарства, около трех часов не отходила от моей постели, каждую минуту меряла мой пульс, и это просто чудо, что я открыл глаза и избежал смерти. Тяжелый сердечный припадок, который длился около трех часов, такой редкий случай… Видимо, меня посчитали за «бейнони»[1034], и раскаяние за мои большие грехи помогло, и я вновь был вписан в книгу живых, и печать была поставлена, и я держу перо в руке (хоть и дрожащей от слабости) и составляю вам письмо.
Но оставим рыдания и слезы и перейдем к радости, как сказано выше: «а утром – радость». И было так: когда открылась дверь и почтальонша принесла ваше письмо, то весть в устах моей супруги Ханны «Письмо от твоего любимого друга Черняка» прямо вернула меня к жизни (лучше всяких лекарств).
Что мне сказать вам, дружище? Нет слов в моих устах, чтобы выразить вам чувства благодарности за ваше письмо, которое ценнее чистейшего золота и жемчуга[1035], и вдобавок за прекрасное стихотворение нашего гениального поэта Х.-Н. Бялика «Взглянул – и умер»[1036]. Несмотря на проливной дождь и мою тяжелую болезнь, я тотчас же надел плащ и поспешил к своему дорогому другу Меиру Финкелю (не Френкелю), чтобы показать ему полученный от вас ценный подарок.
Мы читали вместе ваше письмо, и глаза наши наполнились слезами от волнения и восхищения. Передам вам слова нашего друга Финкеля точно, как он сказал: «Я говорю вам, Иегуда, что мы должны поклониться этому еврею Черняку. Мы перед ним – ничто. „Найдем ли такого, как он, человека, в котором дух Божий!" [1037] Каким душевным мужеством обладает этот человек! Сам больной, переживший такие ужасные страдания, он несет в себе столько энергии и оптимизма, жертвуя своей жизнью во имя высокого идеала собирания и исследования, поиска во всяческих источниках материала для великого здания „еврейского фольклора", творческой работы в этой науке и крепкой веры в то, что наряду с жизнью еврейского народа будет жить и еврейский язык [идиш]. Его неустанная научная деятельность вызывает восхищение. Напишите ему от моего имени, что его можно сравнить с героем уникального стихотворения Бялика „Взглянул – и умер", который, несмотря на многочисленные препятствия, змей, тернии, опасности, всяких чертей-вредителей, рвется достичь пятидесятых ворот[1038], держа пылающий факел, который освещает ему его тяжелый путь. А Черняк несет факел еврейского народа и его языка, работает и исследует, достигая самых сокровенных сокровищ, и стремится показать все самое возвышенное, что создал еврейский народ. Так пусть он не уподобится, не дай бог, герою Бялика, что „взглянул – и умер", пожелаем ему долгих лет здоровья, счастья и плодотворной работы»[1039].
Видите, и в нашем городе, полном невежд и грубых неучей, имеются несколько избранных, понимающих и умеющих оценить ваш великий дух и святой труд. За несколько дней до получения вашего письма я послал вам письмо, в котором вкратце выразил свое мнение о двух монографиях: «50 лет после Черновицкой конференции» и «Памятник»[1040]. Прошу у вас прощения. После прочтения, то есть тщательного изучения вашей солидной работы еще раз, я жалею о поспешно сказанном мною. Я изначально думал, что вы хотели возвести памятник, то есть создать литературное произведение, в котором будет запечатлен портрет вашей сестры, да упокоится душа ее в раю, со всей ее светлой, тонкой душой и большой любовью к фольклору, и об этом были несколько моих замечаний, но сейчас я убедился, что вашим основным намерением было рассказать об участии и помощи вашей сестры вместе с другими друзьями в передаче материала для вашей важной работы, а я ожидал появления «Памятника», посвященного вашей сестре и прославляющего ее собственное творчество. Если же ваше мнение не сходится с моим мнением, я не буду спорить. Проблема в том, что ее муж и дети не понимают нашего языка, а в нашем городе тоже не интересуются вашей значительной работой, но мы, я и мой товарищ Финкель, сочувствуем вашему большому труду ради общественной пользы. Если есть у вас дополнительные копии этих монографий, то почему бы и не быть им напечатанными в другом месте? Я поздравляю вас с вашей исторической работой, и пусть придут вслед за нами ученые и мудрецы и добавят еще много материала к целому зданию!
Моя к вам просьба, чтобы к каждому письму вы прилагали стихотворение из стихов Бялика, – мы будем вам премного благодарны за эти жемчужины.
Чтоб были здоровы эти женщины – моя жена с ее племянницей, что галдят и шумят, восхищаясь вкусным борщом и удачным «чудом»[1041] (последнее слово [техники] для «бабки»; они хоть и неверующие, но в «чудо» верят…), и мешают мне писать, а я хочу закончить именно сегодня. Экая малость – Гошана Раба! Хорошую подпись – как верили когда-то богобоязненные евреи – мы уже получили, теперь надо надеяться на то, что это будет[1042] год жизни и мира во всем мире, и заграждены будут уста противников наших и обвинителей[1043], и злого да не будем знать[1044].
Мне хочется коротко записать воспоминания о прошлом.
Я – мальчик девяти лет. Я знаю наизусть почти весь трактат «Бава Меция». Весь год я рос и воспитывался у дедушки – отца моей матери, да упокоится с миром, – рабби Шауля, знаменитого меламеда из [Острошицкого] Городка недалеко от Минска. На Дни трепета и на праздники я ездил домой, в свой родной город Логойск, что в двадцати верстах от Городка. Моя мать упрашивала своего отца в письмах на святом языке (как тогда рассказывали) сжалиться над ней и отправить с извозчиком Орой ее дорогого сына Юделе домой на праздники, ибо не терпится ее душе увидеть его. И вот я в нашем бедном доме. Мой отец уже собрал в саду фрукты: яблоки, груши, сливы и т. д. Он арендовал сад у одного из местных помещиков (если придаст мне Всевышний сил, попробую написать рассказ на тему «Жизнь в саду»). А сейчас он везет эти фрукты на рынок на продажу.
Евреи в нашем местечке покупают в эти дни только сладкие яблоки и груши, как чудесное средство, чтобы Всевышний дал сладкий год. Моя мать протягивает мне самые отборные из фруктов, а мой отец – скупой педант, измученный болезнями, – сам не притрагивается к сладким яблокам, а выбирает самое гнилое яблоко и ест его с черным хлебом. Но для меня он разрешает матери выбирать из отборного, ведь он уже испытал меня на знание Гемары и сказал, что из этого пострела Юдла выйдет с Божьей помощью большой мудрец (а может, и раввин).
Итак, я ем и наслаждаюсь фруктами и деликатесами, которые моя мать, из жен в шатрах да будет она благословеннейшей[1045] – женщина скромная и деликатная, подает мне; я сижу и повторяю все, что учил в прошедшем году, а она вяжет чулок или изучает «Эйн Яаков», «Кав га-Йашар», «Менорат га-Маор»[1046] и т. п., слушает напев Гемары и мои объяснения какой-нибудь галахической темы, и нет предела ее радости.
В ночь на Гошана Раба мы обычно учили вместе книгу «Тикун шавуот», а в двенадцать ночи я с товарищем отправлялся в синагогу (холодную, ин дер калтер шул)[1047], если погода теплая, а если на улице холодно, то в старый теплый бет-мидраш – читать псалмы. Бет-мидраш полон от края до края. Господи Боже! Я никогда не забуду тех замечательных набожных евреев, искренне, всем сердцем трепещущих перед Богом. Евреи всех видов: городские и сельские, сапожники и другие ремесленники, среди них большие бедняки и арендаторы садов, зарабатывающие этим на весь год. Плачи и стенания из женской половины разрывают сердце. Когда заканчивают читать дважды книгу псалмов, то приходит Яков (Янкель) Шлоймес с большим мешком яблок и раздает каждому, большим и маленьким, по три яблока во имя исполнения заповеди благословения на яблоки и для поддержания сил, чтобы продолжить читать псалмы до конца ночи. И вот чудо! Те евреи, у которых есть самые лучшие, отборнейшие фрукты в закромах, вырывают из рук Янкеля Шлоймеса этот подарок, произносят благословение на яблоки и поедают их с таким странным наслаждением, будто бы в жизни не пробовали яблок. Настолько дорога им эта заповедь! Конечно, сегодня мы смеемся над этими странными обычаями, особенно над страхом Божьим в ночь Гошана Раба, когда каждый вымаливает у Всевышнего, чтоб выпала ему хорошая запись (цетл или квитл)[1048] на добрый и удачный год.
А назавтра, во время утренней молитвы Шахарит, молитвы Мусаф, пения осанн и последнего благословения на пальмовую ветвь (эсрэг-бенчн)[1049], будут им докучать вольнодумцы и безбожники, но мы, воспитанники старого поколения, что вкушали из кристально чистого источника, и даже теперь, в старости и в неверии нашем во многие странные обычаи, – мы вспоминаем наше детство и говорим: да будут благословенны те счастливые дни, привившие нам любовь и приязнь ко всему нашему духовному достоянию и великому наследию наших праотцев.
Ну а Симхат-Тора: помните ли вы прекрасную зарисовку нашего гения Шолом-Алейхема?[1050] А «Гакафот» Ш. Черниховского?[1051] Изменились времена и изменились взгляды, но какая радость была в наших жилищах! А помните ли вы замечательный рассказ Залмана Шнеура «Шкловские евреи» и разнообразные угощения?[1052] Даже в вашей родной деревне Хотимск – и там была Симхат-Тора, и там были евреи, которые знали свои родные корни.
Я пишу об этом так много, поскольку очень велика боль от того, что в нашем городе лишь пятеро понимают иврит, да и по-еврейски [на идише], к большому сожалению, мало кто читает. И что они найдут в «Звезде» [ «Биробиджанер штерн»], кроме актуальных новостей, да и те очень краткие, так как малый формат не позволяет печатать длинные статьи и произведения литературы?
Моя дорогая жена поднимает на меня голос: «Разбойник! Такой тяжелобольной, как ты, сидит целый день, склонившись над столом, и напрягает мозг для пустой суетной писанины (вчера она слушала, как я читал из Когелета – „суета сует"[1053]). Заканчивай свое письмо и ложись немного отдохнуть, ведь я волнуюсь и боюсь предстоящей ночи, в основном твоих стонов и икоты, разрывающих твое слабое сердце». Ее правда. Сейчас праздник Шмини-Ацерет. У хасидов принято совершать гакафот и в ночь на Шмини-Ацерет, поэтому нельзя грустить, так что я закончу на хорошей ноте.
Скажите, видели ли вы книгу американского писателя Сэма Липцина (дяди Сэма) «Слово за слово: афоризмы, эпиграммы, песни и юмористически-сатирические рифмы»?[1054] Мне дали почитать только на несколько дней. Настоящая сокровищница для вас с материалом по фольклору, но где взять эту книгу? Может, вы ее видели в Ленинской библиотеке[1055].
Дай Бог, чтобы эта длинная писанина не навредила моему слабому здоровью. Я жду вашего скорого ответа с добавлением какой-нибудь жемчужины по заведенному вами обычаю.
Горячий привет от моей супруги. Горячий привет вашей уважаемой супруге. Самый сердечный привет от нашего друга Меира Финкеля, желающего вам долголетия и здоровья телом и духом. Крепись и мужайся, мой дорогой![1056]
Многажды целую вас.
Ваш друг, любящий и очень почитающий вас Иегуда
<…>
NLI. Аге. 4* 1765 3.5 18. Автограф. Текст на иврите и идише.
№ 5.8Письмо Иегуды Гельфмана из Биробиджана Иосифу Черняку в Ташкент
23/Х[19]58 г.
Биробиджан
Пятый день недельного раздела «И благословятся тобой все племена земные»[1057]
Мир и благословение моему другу, усладе души моей Иосифу!
Вчера получил ваше письмо от 10 октября, ценное как количественно, так и качественно, в ответ на мое письмо, о котором я очень сожалею из-за поспешного и нелепого высказывания о вашей важной работе. Во искупление моего большого греха я послал вам в воскресенье 5 октября, в день Гошана Раба, второе письмо после получения вашего письма от 23 сентября, которое я не променяю ни на какие блага на свете, в сопровождении стихотворения «Взглянул – и умер» и фрагментов из писем Х.-Н. Бялика жене Мане.
Я надеюсь, что, читая это мое письмо, вы успокоитесь и умерите свой гнев и перестанете колоть меня притчами, пронзающими мое больное сердце и причиняющими мне множество страданий. Я жду не дождусь ответа на мое письмо, которое писал кровью своего сердца после ночи метаний между жизнью и смертью, как я подробно обрисовал вам в том письме. Как прекрасны слова Иова после ответа Всевышнего из бури: «И отвечал [Иов] Господу, и сказал: Знаю, что Ты все можешь, и ничто не устоит перед намерением Твоим, кто же это помрачает мысль без разуменья? – Так я говорил о том, чего не понимал, о чудесах непостижимых для меня, о которых я не ведал. Послушай же, я буду говорить, я буду спрашивать Тебя, а Ты объясняй мне. Лишь слухом я слышал о Тебе, ныне же око мое увидело Тебя. Поэтому отвратительны мне слова мои и раскаиваюсь я во прахе и пепле»[1058]. После таких глубоких слов мне нечего добавить, поймите же и вы правильно мое настроение в первом письме: я не намеревался принизить ценность вашей литературной работы, тем более, упаси бог, оскорбить вас лично. К тому же мы такие «знатоки», что нам так же далеко до товарищей Иова, как далек восток от запада[1059], и уж тем более нет необходимости стыдить нас Писанием: «Пылает гнев Мой на тебя и на двух друзей твоих, ибо вы не говорили обо Мне так же правдиво, как раб Мой Иов»[1060].
После этого краткого вступления перейдем к главному. Ваше письмо, а точнее ваш шедевр от 10 октября я прочитал раз и еще раз, и не просто прочитал, а изучил. Я показал его моему дорогому другу Меиру Финкелю, и он его внимательно прочитал и сказал, что нам нужно гордиться тем, что есть еще, хоть это и большая редкость, такие мудрецы и ученые, преданные душой и сердцем исследованию народной мудрости (фольклора) и воспоминаний из прошлого, а также сбору материала о всевозможных общинах, стараясь ради истории, которая будет написана в будущем. «Так что, Иегуда, когда ты будешь писать письмо такому замечательному человеку, как твой товарищ Иосиф, у которого ты удостоился числиться среди самых дорогих друзей, будь очень осторожен в словах. Выявляя недостатки, вроде сухости языка и т. п., ты должен его благословить, говоря: „Крепись и мужайся!"[1061] Даст Бог, и да умножатся подобные ему в народе Израиля!»
В нескольких строках опишу вам сущность Меира Финкеля, подобных которому один на десять тысяч[1062]. Вы ведь так и не познакомились с ним, будучи в Биробиджане. Он видел вас в читальном зале местной библиотеки. Вы сидели в углу и читали недавно поступившие номера «Моргн фрайхайт», а он сидел и ждал, пока вы закончите, чтобы почитать, и так и не решился заговорить с вами и насладиться беседой с таким образованным человеком, как вы. У моего друга М. Финкеля высшее образование, он работал здесь бухгалтером в театре, а затем в кинотеатре. Около 30 лет он проработал в Киеве, тоже бухгалтером. Теперь он пенсионер. Как и мы с вами, он учился в ешивах в разных белорусских городах (он уроженец Белоруссии), и, несмотря на тяжелые годы и всевозможные испытания, выпавшие на его долю, он не забыл языка иврит и ценит наше духовное достояние. Он человек с горячим сердцем и тонкими чувствами, еврей в полном смысле этого слова (хотя и атеист, как вы). Приходя к нам домой, он вносит дыхание жизни и не дает мне окончательно пасть духом. Это настоящий праздник – провести несколько часов с таким ценным человеком, как он. Жаль только, что он один такой в нашем городе, тогда как остальные наши приятели далеки от знания старой и новой литературы на иврите и готовы продать все наши дорогие богатства за чечевичную похлебку…
У меня нет возможности из-за тяжелой болезни ответить подробно на ваше длинное письмо, поэтому на этот раз я не буду спорить с вами по литературным вопросам. Я завидую вашей вере в возрождение еврейской культуры, дай-то Бог, чтобы ваша вера и ваша надежда оправдались. Будь проклят червь сомнения и неверия, сосущий мою кровь, и многочисленные претензии, не дающие покоя моему разуму. Но знайте, дружище, что вашими дорогими письмами вы прогоняете черные тучи, покрывающие наши небеса…
В ваших письмах вы касаетесь множества проблем, требующих разрешения. Разногласия между нами – лишь во имя истины, и в этом контексте весьма любопытны замечательные слова р. Йоханана, сказанные его ученикам: «Разве вы не знаете, что закон – согласно моим постановлениям, ты же, Элиэзер, говоришь мне: „На каком основании?" Где ты, Бар-Лакиш?» и т. д.[1063] Поэтому я должен высказать свое мнение, что вы неправы насчет нашего великого «дедушки» Менделе. Заявлять публично с трибуны «Торгового клуба» в Одессе, что Моисея никогда не существовало и что это народ создал сказание о Моисее, – какая неслыханная дерзость! Эти маскилы-просветители, ученики Мендельсона, возжелавшие все разрушить, причинили большие несчастья еврейскому народу, ассимиляция усилилась, а Моше Лилиенблюм раскаялся в своих «грехах юности»[1064] и написал книгу под названием «Путь раскаяния»[1065], а его опубликованные статьи стали подспорьем в деле строительства, а не разрушения…
Мне хочется, чтобы вы поняли меня верно: я не имею в виду, что мы должны слепо верить и отвечать «свят, свят, свят» на любое сказание, но заявить, что народ внес исправления в версии Торы и остальных библейских книг в духе времени, – это, простите, большая ошибка и заблуждение с вашей стороны. «Всевышний, благословенно Его Имя, Его учение и Израиль – едины»[1066]. Народ Израиля сохранился благодаря этой крепкой связи, а теперь, когда связь эта ослабла, что у нас осталось?
Без знания письменной и устной Торы и всех книг, созданных в Средние века нашими великими поэтами, а затем нашими классиками на обоих языках, – что у нас осталось? Творчество на еврейском языке [идише] без знания доставшегося нам великого наследия – это здание без крепкого фундамента, которое не устоит. Рабби Ханина бен Терадион ответил своим ученикам на их вопрос перед его смертью: «Что ты видишь?» – «Буквы летают в воздухе» и т. д.[1067] Это же чудо! Несмотря на все убийства, жестокость инквизиции, всевозможные преследования, сжигание Талмуда, книг Рамбама и т. п., верные сыны народа не убоялись смертельной угрозы и спасли эти книги от уничтожения. Так и в наше время – наши дорогие собратья спрятали во дни этой проклятой войны множество ценных книг на обоих языках, из которых вы можете черпать материал для вашей работы, выискивая и собирая жемчужины устного фольклора, сказания, песни, танцы и т. п. Счастливы вы и благо вам![1068] Но что делать, если в редакции «Штерн» сидят те еще «мудрецы» и «знатоки», полные невежды из сынов Лавана-арамеянина, стремящиеся искоренить все, что можно…[1069] И такие, как они, построят еврейскую культуру? Но хватит философствовать. А вам, друг мой, не нужно сожалеть об их нежелании опубликовать отрывки из вашей работы. Если бы вы посоветовались со мною заранее, вы бы не посылали вашего свояка показывать им ваши труды[1070].
Вы просите меня прислать вам что-то о всяческих танцах, но что поделаешь, мой дорогой, я не был танцором даже в дни юности. Я знаю множество разных напевов, как знаменитых канторов, так и тех, что пели у хасидов, но не знаю нот, и поэтому с моей смертью умрут и они. Насчет слова «зелике» есть два варианта: 1) Благородная душа от корня «зел», душа. 2) Это может означать уже умершую мать, тоже от корня «зел», чья душа все еще жива. Так мне объяснила моя жена Ханна значение слова «зелике». Бери такой вариант, какой хочешь[1071].
Вам, конечно же, посчастливилось быть гостем на конференции писателей Азии и Африки в Ташкенте[1072].
Интересно узнать, был ли там кто-то из писателей «Израиля». В газетах об этом не упоминалось[1073].
Почему вы уходите от ответа на мой вопрос в письме к вам, удалось ли вам купить или получить в подарок некоторые редкие книги? Сердце мне подсказывает, что вы достали 3-й том «Решумот»[1074], как я понял из цитаты в вашем письме, и, видимо, еще кое-какие книги. Известно, что «зависть ученых увеличивает знание», а от себя я добавлю: зависть к книгам[1075]. Но я никогда не был вором, тем более на таком большом расстоянии… Так что вам нечего бояться кражи. Читайте, учитесь и ищите новое в этих книгах на пользу науке.
Дай-то мне Бог прочитать все, что есть в моей библиотеке. Из-за тяжелой болезни я очень ограничен в чтении. В «Лит. газете» не печатают в последнее время ничего интересного. Мне надоели все эти споры о советской реальности; то, что один допускает, другой запрещает, цепляясь к каждому слогу и слову. Пускай себе спорят, сколько хотят, я же не буду среди критиков… Все равно никто не посчитается с моим мнением, зачем же мне совать свою голову меж балок?.. В журнале «Знамя» печатают важные статьи известных критиков, и их я читаю. И. Эренбург перестал писать. Эм. Казакевич – «Знамя» вот уже несколько лет обещает опубликовать его произведения. Поживем – увидим. В своих прежних произведениях он не вывел ни одного героя-еврея.
«И встал Валаам поутру, и оседлал ослицу свою»[1076]. Раши объясняет: «Ненависть нарушает заведенный порядок», поскольку этот нечестивец сам оседлал ослицу.
Так и те, что вышли из народа Израиля, боятся подать голос и показать, что и среди наших собратьев были герои, сражавшиеся не на жизнь, а на смерть с фашистами. И сегодня есть много выдающихся евреев в науке и т. д., но – как можно!.. Как же надоела эта трусость!
Я вас уже утомил своим длинным письмом. Но ведь «не знаешь, что родит день»[1077]. Может, сердце вдруг остановится, и «был человек – и вот нет его больше»![1078] А мне хочется оставить горечь жалоб моих[1079] в память о том, что был в нашем городе товарищ и друг, любивший вас любовью Давида и Ионатана[1080]. Ваши же любезные письма хранятся у меня как сокровищница, полная золота и жемчуга.
Я уже жду получения того подарка, который вы мне обещали все же прислать. Заранее выражаю вам свою глубокую признательность.
Ставлю точку. Да укрепит вас Всевышний для завершения вашего великого предприятия во имя истории, крепких сил вам[1081].
Ваш друг, очень вас почитающий Иегуда
Горячий привет от моей супруги и от нашего друга Меира Финкеля. Горячий привет от всего сердца вашей уважаемой супруге.
Он же
Забыл главное. Присылайте мне, пожалуйста, с вашими письмами стихи Бялика, которые не вошли в его старые сборники, как вы это делали в своих трех предыдущих письмах, а также отрывки из его писем жене. Эти подарки мне очень дороги, а также некоторые из наших друзей получают удовольствие от их чтения.
На десерт приведу вам красивое сказание из «Мидраш Раба», раздел «Берешит», глава 18 [:2]:
«Сказал р. Иегошуа из Сахнина от имени р. Леви: написанное в Торе „переустроил" – от слова „размышлял"[1082]. Всевышний размышлял, из чего создать женщину, говоря: не создам ее из головы, чтобы не задирала голову [в гордости]; и не из глаза, чтобы не была [слишком] любопытной; и не из уха, чтобы не подслушивала; и не изо рта, чтобы не была [слишком] болтливой; и не из сердца, чтобы не была завистливой; и не из руки, чтобы не была вороватой; и не из ноги, чтобы не была гулящей, а из такого места, что сокрыто внутри человека. Но несмотря на это – „ни во что не ставили вы все мои советы"[1083], и есть в ней от всего вышесказанного».
Еще одно красивое сказание: «Потому сотворен человек одним, чтобы научить тебя, что каждому, кто губит одну душу из народа Израиля, засчитывается Писанием, будто он погубил целый мир; а каждому, кто спасает одну душу из народа Израиля – он будто спасает целый мир. И ради мира между созданиями – не должно говорить одному человеку другому: мой папа более велик, чем твой отец; и не должно безбожникам говорить: множество видов власти на небесах. И чтобы показать величие Всевышнего, благословен Он, – когда человек чеканит много монет одной чеканкой, все они похожи одна на другую, а Царь над царями царей, Святой, благословен Он, отчеканил каждого по образу первого человека, и нет ни одного, похожего на другого. Поэтому каждый человек обязан сказать: для меня сотворен этот мир» (Сангедрин 30:7)[1084].
Как прекрасно это глубокое изречение! Ведь фашистские убийцы, погубившие шесть миллионов евреев, погубили шесть миллионов миров.
У меня наготове еще несколько жемчужин, но отрыжка душит меня, и я пишу это письмо из последних сил.
Об известных мне некоторых достоинствах вашей сестры Нехамы, да упокоится с миром, я напишу в следующем письме[1085]. Я вам также опишу несколько историй, которые вам пригодятся в качестве фольклорного материала. Главное, «не в гневе наказывай меня и не в ярости карай меня»[1086].
Как говорит Шолом-Алейхем: «Скажите мне, прошу вас, кто это выдумал – женщин на свете?» [1087] Говорит мне моя Анна: «Я стараюсь смотреть сама за тобой, чтоб ты выздоровел и не попал в больницу, куда тебя хотела послать та красивая докторша-хирург, чтобы снять плохой ноготь с пальца ноги, – сама она боялась его снять (не зря Толстой ненавидел докторов). А я сказала, что ни черта они не знают, местные доктора, и сама взялась снять этот ноготь, успокаивая твои страхи. А сейчас, будучи таким больным, ты берешь и сидишь целый день, и пишешь такое длинное письмо». Неужели она не знает поговорки: «Хоть лопни, но держи фасон»?
Черт бы побрал Эйзенхауэра с Даллесом и всех поджигателей войны, а мы им назло будем жить и праздновать [1088]. Доброго праздника вам и вашей жене, и всем вашим родным и знакомым, а я и моя жена тоже поднимем бокалы за ваше здоровье[1089].
Он же
NLI. Аге. 4* 1765 3.5 18. Автограф. Текст на иврите и идише.
№ 5.9Письмо Иегуды Гельфмана из Биробиджана Иосифу Черняку в Ташкент
29/XI [19] 58 г.
Милый, дорогой Иосиф!
Из-за моей тяжелой болезни я не могу писать сам, и это моя жена пишет вам ответ на ваше любезное, сердечное письмо от 8 ноября. Ваше большое содержательное письмо от 21 октября я не получил. Оно пропало в пути или… Как жаль! Если мое здоровье немного поправится, я напишу вам с Божьей помощью важное письмо. Мне нужно многое вам сказать. Вы спрашиваете, какие стихи Б [ялика] вы мне присылали. Вот они: «Согнулась душа моя» [1090], «Я вновь увидел вас в бессилье» и «Взглянул – и умер», всего три. Так что присылайте, бога ради, еще письма и стихи, это лучшее моральное лекарство. А также поспешите выслать журналы. Если я не доживу их почитать, то Меир Финкель их почитает.
Будьте здоровы и крепки и помолитесь за меня богу Спинозы.
Ваш лучший друг Иегуда
NLI. Аге. 4* 1765 3.5 18. Автограф. Текст на идише.