До середины XIX века в России и на ментальном, и на властно-нормативном уровне наблюдалось смешение понятий прелюбодеяния и блуда. В российских законодательных актах существовала система наказаний «за непотребство», под которым понимались как оказание платных сексуальных услуг, так и внебрачные половые отношения. Размежевание этих явлений, связанных с формами сексуального поведения и сексуальной морали, нашло выражение в появлении в 1843 году при Министерстве внутренних дел Врачебно-полицейского комитета. На первых порах это учреждение занималось борьбой с «любострастными» (венерическими) болезнями и преследовало распространявших их проституток. Таким образом, из числа особ, замешанных в «непотребстве», которое можно толковать как нарушение нравственных норм, властные структуры стали выделять тех, кто занимался им на коммерческой основе. Общественно опасные последствия сексуальной коммерции попытались искоренить насильственным путем, что было зафиксировано в Уложении о наказаниях 1845 года.
Почти двадцать лет, несмотря на активно функционировавшую систему регламентации проституции, занятие этим ремеслом каралось как уголовное преступление, наряду со сводничеством и использованием услуг института продажной любви. Упразднены эти статьи были лишь в 1863 году, в период «великих реформ». В представлении общественности занятие проституцией стало квалифицироваться как своеобразная профессия. Однако на уровне нормативных суждений власти такого маркирования не существовало. Лишь в 1891 году постановлением Уголовного кассационного департамента Правительственного Сената была введена ответственность за несоблюдение правил о регистрации проституток. В определенной мере это можно считать законодательным закреплением уже осуществлявшегося на деле терпимого отношения государства к ремеслу проституции. И все же это не означало, что властные структуры царской России покровительствовали развитию проституции и тем более повышению социального статуса продажной женщины. Система регистрации, ограждавшая женщину от наказания за сексуальную коммерцию, одновременно ограничивала ее в гражданских правах. «Желтый билет» не приравнивался к паспорту. Он закрывал доступ «продажной девицы» в «чистую семью» и, кроме того, не позволял без ведома полиции сменить место жительства и скрыть свои занятия. Конечно, это были довольно жестокие меры по отношению к проститутке, но именно они соответствовали ментальным представлениям об организации проституции и торговле своим телом как аномальных явлениях. Официальная принадлежность к институту проституции в бытовом сознании среднего горожанина в конце XIX века считалась позором. Этому способствовали христианско-православные традиции отношения к сексуальности, а также нормативные и нормализующие суждения власти, подразумевавшие целую систему правовой дискриминации женщин, торговавших собой.
Рост общедемократических тенденций в стране мало изменил ситуацию. Правда, идея «милости к падшим», под которыми подразумевались обычно профессиональные проститутки, все больше и больше обретала в изложении сторонников общественных перемен в России не филантропический, а социальный оттенок. Таким образом, к началу общественных катаклизмов 1917 года по отношению к проституции сложилось несколько уровней нормативных и нормализующих суждений. Властные структуры считали нормой существование легального, поднадзорного института продажной любви и профессии публичной женщины, смирившейся с определенным поражением в гражданских правах. Либеральная общественность придерживалась мнения об аномальности системы надзора и регламентации. Обыватель осуждал и зарегистрированную, и тайную проститутку, считая такой вид поведения и профессию аномальными; негативно относился к деятельности Врачебно-полицейского комитета, как, впрочем, любого органа власти с контрольно-карательными функциями; рассматривал как норму использование услуг института торговли любовью.
События февраля 1917 года оправдали надежды либералов – система регламентации была ликвидирована. Прекратила свое существование и легальная проституция. Профессия проститутки как особый вид трудовой деятельности формально перестала существовать. Однако остались женщины, вступавшие в половые связи за вознаграждение. Никуда не исчезли и потребители услуг сексуальной коммерции, а также венерические болезни – обязательные спутники проституции. Временное правительство попыталось пройти уже известный путь: 20 марта 1917 года по аналогии с Врачебно-полицейским комитетом было создано совещание по борьбе с распространением венерических болезней. Однако октябрьский переворот прекратил деятельность этого учреждения. Проблема «власть и проституция» ныне тоже не обойдена вниманием историков. Появилось много фундированных исследований, освещающих ситуацию с сексуальной коммерцией в культурно-бытовом пространстве советских городов970. Однако, как правило, их авторы сосредотачивают свое внимание на периоде 1920-х годов, более обеспеченном историческими источниками.
«Коммунизм – могила проституции»
Советские властные структуры, несмотря на наличие целого ряда важнейших проблем повседневности, уже в первый год своего существования вынуждены были обратить внимание на существование нелегального института торговли женским телом. Проституция была объявлена социальной аномалией, порожденной предыдущим строем. Об этом, в частности, свидетельствует решение Всероссийского совещания работниц, проходившего в Москве в ноябре 1918 года: «Исходя из того, что корни проституции зарыты глубоко в капиталистическом обществе, совещание призывает бороться с проституцией не только закрытием домов терпимости, не только наказанием сводников и продавцов живого товара и устраиванием домов для спасения падших девиц, а революционным искоренением всех остатков капиталистического общества при переходе к коммунистическому хозяйству, введением обеспечения материнства, осуществлением государственного воспитания детей и заменой буржуазной семьи свободным браком»971. Власть продекларировала новый способ решения проблемы существования сексуальной коммерции, противопоставленный как государственной политике царизма, так и идеям либеральной интеллигенции. Проблемами проституции, в которой неразрывны медико-психологический и нравственно-правовой аспекты, стали по отдельности заниматься два ведомства – Комиссариат здравоохранения и Комиссариат внутренних дел. Каждое из них имело собственные критерии нормы и аномалии.
В период Гражданской войны и военного коммунизма со свойственными тому времени «чрезвычайными» бытовыми практиками и нормами спрос на сексуальные услуги резко упал. Голод снизил половую активность. Как писал Ю.П. Анненков, ссылаясь на свидетельство В.Б. Шкловского, «у мужчин была почти полная импотенция, а у женщин исчезли месячные»972. Деньги, позволявшие совершать куплю-продажу женского тела, не имели должной значимости. Тем не менее даже в этих условиях новая власть проявила свое отношение к сексуальной коммерции. В 1918–1920 годах большевики придерживались принципов прогибиционизма, в контексте которого аномальными могли считаться как явление проституции, так и сами проститутки. Отражение этих идей можно найти в высказываниях В.И. Ленина. В августе 1918 года в письме к председателю Нижегородского губернского совета Г.Ф. Федорову он настоятельно советовал в связи с нарастающей угрозой контрреволюционного заговора «навести тотчас же массовый террор, расстрелять и вывести сотни проституток…»973. В Москве и Петрограде расстрелов не было, но милиция широко практиковала облавы, выселение женщин в другие губернии, препровождение их по этапу.
Отсутствие четких нормативных суждений новой власти осложняло работу правоохранительных органов. Часто во время облав арестовывали женщин, случайно оказавшихся в это время на улице и не имевших никакого отношения к сексуальной коммерции. Для оправдания правового хаоса местные органы власти составляли собственные предписания, регламентирующие отношения с проститутками. Так, в 1919 году один из руководителей Петроградского совета Б.Г. Каплун написал специальные тезисы «К вопросу о борьбе с проституцией». Это типичный образец нормализующего суждения власти, призванного заполнить правовой вакуум и сформировать ментальные установки населения. В тезисах, в частности, утверждалось: «С коммунистической точки зрения проституция как профессия не может существовать. Это не есть профессия в государстве труда. Торговля своим телом есть дело человеческой совести… Слово “проститутка”, как понятие о человеке, торгующем своим телом, считающем это своей единственной профессией, не существует. Отсюда не существует и определения понятия проституции как общественного явления… Нет борьбы с проституцией, а есть борьба с женщинами, у которых нет определенных занятий»974. Такие особы, независимо от того, торгуют они собой или нет, должны были явиться в органы власти для получения работы. За уклонение от явки они подлежали аресту и отправке в женские трудовые лагеря строгого режима.
Идея борьбы с проституцией посредством принудительного труда была довольно популярна в 1918–1920 годах. На страницах журнала «Коммунистка» представитель Народного комиссариата внутренних дел Совета коммун Северной области С.Н. Равич доказывала, что «бороться с проституцией моральным воздействием на лиц, занятых ею, – напрасный труд… Самый верный и сильный удар по проституции – это всеобщий обязательный труд»975. В мае 1919 года в Петрограде был создан первый в стране своеобразный концентрационный лагерь для женщин. В 1920 году из 6500 его заключенных 60 % составляли особы, подозреваемые в проституции. В конце 1919 года появилась и женская трудовая колония со строгим режимом, которую даже в официальных документах называли учреждением «для злостных проституток». Трудотерапия по-пролетарски имела мало общего с существовавшей в царской России системой социальной реабилитации женщин, желавших порвать с сексуальной коммерцией. Но, несмотря на протесты аболиционистов, такое отношение к проституции стало преобладающим. А.М. Коллонтай в 1920 году указывала: «Пока мы будем иметь нетрудовое женское население, существующее на средства мужа или отца, до тех пор будет существовать купля и продажа женских ласк. Поэтому введение по всей Советской республике в самом срочном порядке обязательных трудовых книжек – один из вернейших способов борьбы с проституцией профессионального типа»976. Судя по воспоминаниям К. Цеткин, В.И. Ленин тоже предлагал «возвратить проститутку к производительному труду, найти ей место в общественном хозяйстве…»977.
Таким образом, отношение к проституции в первые послереволюционные годы формировалось под воздействием общих идей военного коммунизма, в частности всеобщей трудовой повинности. Проститутка рассматривалась прежде всего как «дезертир труда». Моральный и филантропический аспекты носили подчиненный характер. Нормализующие суждения власти еще больше закрепляли существовавшее на ментальном уровне смешение понятий проституции как профессионального занятия, сексуальной свободы и супружеской неверности. Невнятность властной позиции по отношению к проституции, а также неявная выраженность изменений в обывательских представлениях о торговле любовью во многом объясняются бытовыми реалиями военного коммунизма.
Переход к нэпу, возвращение денежного обращения и нормализация повседневной жизни активизировали проституцию в традиционном виде. Купля-продажа любви вновь стала элементом городской повседневности. Врач с дореволюционным стажем Л.М. Василевский писал: «До времени новой экономической политики улица большого города носила характер строгости и труда, но в последнее время она порядком загрязнилась»978. Под «уличной грязью» имелась в виду проституция.
Это повлекло за собой разнообразные властные инициативы, направленные на формирование новых представлений о норме и патологии. В конце 1921 году межведомственная комиссия при Народном комиссариате социального обеспечения разработала «Тезисы по борьбе с проституцией». В них отмечалось: «1. Проституция тесно связана с основами капиталистической формы хозяйствования и наемным трудом; 2. Без утверждения коммунистических основ хозяйства и общежития исчезновение проституции неосуществимо. Коммунизм – могила проституции; 3. Борьба с проституцией – это борьба с причинами, ее порождающими, то есть с капиталом, частной собственностью, делением общества на классы; 4. В Советской рабоче-крестьянской республике проституция представляет собой прямое наследие буржуазно-капиталистического уклада жизни»979. В тезисах также подчеркивалось, что покончить с торговлей любовью можно, лишь полностью раскрепостив женщин, устранив голод, дороговизну, безработицу, детскую беспризорность, обучив неподготовленных девушек труду, ликвидировав пережитки буржуазной морали. Считая проституцию пережитком прошлого, власти совершенно не учитывали, что занятие сексуальной коммерцией во многих случаях есть проявление такого качества человеческой психики, как десоматизация. Не признавая торговлю любовью своеобразным видом трудовой деятельности, большевики одновременно не считали избранный продажными женщинами образ жизни аморальным.
Многие идеи тезисов нашли законодательное закрепление. В принятом в 1922 году Уголовном кодексе РСФСР появились статьи, определяющие наказание за притоносодержательство, принуждение к занятиям проституцией, а также вовлечение в сексуальную коммерцию несовершеннолетних. Статьи, преследующей за торговлю собственным телом, не было. С проститутки снималась не только уголовная, но и морально-нравственная ответственность за ее поступки, хотя ее занятия и не считались профессией. Это позволяет предположить, что на властном уровне проституция считалась формой аномального поведения, которую навязывает социальная среда. Неудивительно, что в этой ситуации на улицах городов появилось довольно много женщин, предлагавших любовь за деньги. Более того, они мгновенно сгруппировались по негласным ранжирам, распределив между собой места промысла.
Как и в царской России, многие проститутки искали клиентов во вновь открывшихся ресторанах. Самым шикарным местом «работы» у питерских проституток считался «Бар» на площади Лассаля и ресторан «Крыша» в гостинице «Европейская», в Москве – «Прага» и «Яр». Промышлявшие там в годы нэпа дамы обслуживали преимущественно иностранцев и зарабатывали по 40–50 рублей за ночь, или около тысячи в месяц. Работница на фабрике в эти годы получала 18–24 рубля в месяц. Однако слой высокооплачиваемых проституток был невелик. Как выяснили в 1928 году работники Ленинградского трудового профилактория для падших женщин, 80 % ленинградских проституток могли заработать в месяц не более 30 рублей – с клиента им удавалось получать за свои разовые услуги не более 3 рублей980.
«Девочки для радостей» предлагали себя и в более скромных заведениях, используя не только частный, но и государственный сектор общепита. В середине 1922 года начальник одного из районных отделений милиции Петрограда отмечал в своем отчете районному начальству, что в ресторане «Строитель», принадлежащем Петроградскому потребительскому обществу (ПЕПО), царит «разврат полный, скопление проституток, темных личностей, ограбление граждан в пьяном виде, устройство разных оргий»981. Не изменилась ситуация и после появления осенью 1922 года Уголовного кодекса РСФСР. Весной 1923 года питерские милиционеры докладывали о еще одном «малиннике с девочками» – на этот раз в кафе со знаковым названием «Двенадцать», также находившемся в ведении ПЕПО. Участковый инспектор с возмущением писал: «Было кафе как кафе, но стало оно очагом проституции… Собираются проститутки около 11 часов вечера. Полный разгар около 1–2 часов ночи. Приходит женщина как женщина, садится у столика, заказывает черный кофе и сидит с одним стаканом и озирает зал. Мужчина выбирает по вкусу, приглашает Марусю или Лили к своему столику, угощает, разговаривает, сговаривается и, уплатив по счету, вместе с дамой уезжает…»982
Ресторанных советских проституток, так похожих на дореволюционных «девушек для удовольствия», сразу опознал тайно прибывший в 1925 году в СССР белоэмигрант В.В. Шульгин. Позднее он писал о своем посещении одного из частных заведений общепита: «Сразу меня оглушил оркестр, который стоит самого отчаянного заграничного жац-банда. Кабак был тут в полной форме. Тысяча и один столик, за которыми невероятные личности, то идиотски рыгочущие, то мрачно-пропойного типа… Между столиками шляются всякие барышни, которые продают пирожки или себя по желанию»983.
Несмотря на то что в Уголовном кодексе РСФСР 1922 года появились статьи, определяющие наказание за притоносодержательство и за принуждение к занятиям проституцией, в городах России в годы нэпа были люди, попытавшиеся возродить даже почти забытую бордельную торговлю любовью. Некоторые притоны для «шикарной публики» располагались в задних помещениях модных магазинов. Сведения о советских домах свиданий иногда встречаются в художественно-документальном нарративе. Описание одного такого заведения дала В.К. Кетлинская в своих воспоминаниях «Здравствуй, молодость!». Владелец мехового магазина на Невском обязывал своих продавщиц «быть милыми хозяйками в задних комнатах, куда ходят поставщики и другие деловые люди, – сервировать чай, заваривать кофе, делать бутерброды, угощать коньяком или винами». Иные услуги также предполагались984. Тайный салон для избранных в это же время содержала в своей квартире на Невском и некая Т., жена актера одного из ленинградских театров. В 1924 году в губернском суде слушалось шумное дело этой притоносодержательницы. Посещавшие ее салон клиенты явно тяготели к садизму, и Т. старалась удовлетворять их желания. Милиция обнаружила на квартире специфический инструментарий для садомазохистских развлечений985. О московских «притонах разврата» пишет Г.В. Андреевский. По его данным, «в 1926 году работниками МУРа был “накрыт” притон в квартире генеральши Обуховой… Благородная хозяйка, хорошая мебель, культурная обстановка делали это заведение привлекательным. Притон “работал” с одиннадцати вечера до пяти утра, и за это время в нем успевало побывать до тридцати гостей. Знаком того, что свободных мест нет, был шарф на окне. Постучавшись, пришедшие говорили пароль: “архиерейский носик” или “чашка кофе”. В случае каких-нибудь непредвиденных обстоятельств заведение покидали через соседнюю квартиру, которую занимал дьякон, так что, согрешив, можно было тут же и покаяться»986.
Но большинство «домов свиданий» – импровизированных борделей – в годы нэпа имело весьма приземленный вид. Люди просто пускали за небольшую мзду в свою комнату или квартиру проститутку и клиента. Нередко для этой цели использовались и располагавшиеся тогда почти во всех городских дворах дровяные сараи. В книге Андреевского имеются сведения о функционировавшем в 1925–1926 годах в жилье московской дворничихи «заведении», услугами которого пользовались торговцы, приезжавшие с товаром на московские рынки. «В апреле 1926 года, – пишет Андреевский, – работники МУРа накрыли притон разврата на Пятницком кладбище. Там стоял маленький домик, который арендовал некий Акимов. Он торговал спиртным и пускал в дом парочки, с которых брал по 5 рублей. Когда сотрудники милиции нагрянули в его кладбищенскую светелку, они застали там семь таких парочек»987. Организация тайных притонов приносила людям, ею занимающимся, в среднем около 30 рублей в месяц988.
И все же ведущей формой сексуальной коммерции в 1920-е годы, так же как и незадолго до революции, была уличная торговля любовью, которая процветала повсеместно. В Симбирске в 1922 году, по данным местной милиции, «они (продажные женщины. – Н.Л.) повсюду: на улице, на бульваре, на базаре, в толпе, на станции, вечером в садах… Обычная картина – пивная “Волга”: из темноты комнаты выныривает толпа голодных, оборванных проституток… Рвут захмелевших мужчин…»989 О том же вышестоящим инстанциям докладывали и питерские милиционеры в 1922 году: «Все более или менее оживленные улицы города в вечерние и ночные часы кишат… женщинами, откровенно торгующими собой и обращающими на себя внимание своим вызывающим поведением…»990 Проститутки промышляли как на центральных улицах городов, так и в рабочих кварталах. Типичная сцена быта Нарвской заставы Ленинграда конца 1920-х годов описана авторами книги «Мелочи быта»: «В предпраздничные дни, в особенности в дни получки все близлежащие перекрестки кишат проститутками… Чуя добычу, они целыми стаями собираются у пивных, “семейных бань”, ресторанов… не давая прохода рабочим, особенно молодежи… В результате часто от получки остается лишь сильная головная боль, разбитая физиономия и изорванная одежда»991.
Возродилась в годы нэпа и традиционная форма уличной проституции: на панели появились дети, предлагающие себя за деньги. В январе 1924 года «Рабочая газета» писала об обстановке в Ленинграде: «По Невскому гуляет полуребенок. Шляпа, пальто, высокие ботинки – всё как у “настоящей девицы”. И даже пудра, размокшая на дожде, так же жалко сползает на подбородок… “Сколько тебе лет? Двенадцать? А не врешь?.. Идем”. Покупается просто как коробка папирос. На одном углу Пушкинской – папиросы, на другом – “они”. Это их биржа. Здесь котируются их детские души и покупаются их детские тела»992. Торговали собой преимущественно девочки-беспризорницы, втянутые в сферу криминального мира. Но, как и в дореволюционное время, нередко сами родители отправляли дочерей «подработать» на улице. Малолетняя проститутка в годы нэпа могла заработать от одного до пяти рублей в день. Путь на панель начинался обычно с насилия со стороны отчима или знакомых матери. Ситуация мало изменилась и в 1930-х годах, когда власти отошли от либерального отношения к существующему в пространстве правового умолчания институту проституции.
В культурно-бытовом пространстве советских городов жизнь женщин, зарабатывающих торговлей собственным телом, как и до революции, была связана с пьянством, наркоманией, криминальным миром993. К сексуальной коммерции многих из них толкало проявление десоматизации и в какой-то мере позиция советской власти.
«Долой безобразников по женской линии»
Не осмелившись признать проституцию специфической профессией, как это было в царской России, большевики не ввели и уголовного наказания за нее. Более жестким было отношение новой социальной системы к стороне спроса на сексуальные услуги. Ситуация эта в советской действительности усугублялась еще и тем, что первыми спрос на доступных женщин предъявили представители возрождающегося слоя городской буржуазии – разного рода предприниматели, посредники, перекупщики. Ярко охарактеризовал настроения в среде нэпманов К.И. Чуковский в дневниковой записи от 27 ноября 1922 года: «Мужчины счастливы, что на свете есть карты, бега, вина, женщины… Все живут зоологией и физиологией»994.
В условиях нэпа возродился институт содержанок. В.К. Кетлинская описала судьбу своей ровесницы, студентки Внешкольного института. Та без особого стеснения рассказывала своим подругам о выпавшей на ее долю удаче, о том, что «в нее сильно влюбился один меховщик, очень богатый коммерсант, он приходит к ней раза три в неделю на два-три часа…»995. Спросом пользовались у новой буржуазии дома свиданий. Упоминавшийся выше «салон гражданки Т.» посещали многие известные в коммерческом мире Ленинграда люди, а также представители интеллигенции. Курьезная история произошла с известным партийным журналистом Ольдором (И.Л. Оршером), который, судя по всему, тоже наведывался к гражданке Т. Уличенный в связи с проститутками, он отправился искать защиту у М.И. Ульяновой. Та, как пишет К.И. Чуковский, «пришла в ужас… Тов. Оршер, мы вам доверяли, а вы ходите на свидания с эсерами и меньшевиками! Стыдитесь! Так до конца и не поняла, что такое дом свиданий»996.
Услугами ресторанной и гостиничной продажной любви в 1920-е годы стали пользоваться и советские «хозяйственники». В 1926 году в Ленинграде прошел шумный процесс по делу Карточной фабрики. Предприятие возглавляли молодые люди, выдвинутые на свои посты партией большевиков. Однако соблазн растратить казенные средства оказался сильнее убеждений. Деньги, выданные на расширение производства, были истрачены на кутежи в ресторанах с публичными женщинами997. Сведения об этой категории клиентов нашли отражение в фольклоре торгующих собой женщин. В популярной в годы нэпа песне «Проститутка от бара» были следующие слова:
Меня купит растратчик богатый,
И на Остров уеду я с ним.
В начале 1920-х годов в советской печати поддерживалась иллюзия «высокой нравственности» рабочего класса. Известный в то время журналист И. Лин, специализировавшийся на молодежной тематике, писал в 1923 году: «Торгуются с проститутками прилизанные молодые люди в пенсне, моноклях, в крепко заглаженных брючках, а рабочего парня там не найдешь…»998 Желаемое в данной ситуации выдавалось за действительное. До революции значительная часть рабочих рассматривала контакты с продажными женщинами как норму досуга. Материальные трудности первых лет революции несколько изменили ситуацию. Стабилизация же экономического положения в середине 1920-х годов вернула многих к традиционным практикам повседневности, в том числе сексуальной жизни. Действительно, если в 1920 году, согласно данным опросов, к услугам проституток прибегали около 43 % рабочих и 41,5 % представителей других слоев городского населения, то в 1923-м продажной любовью пользовались 61 % мужчин, трудившихся на фабриках и заводах, и 50 % занятых в иных сферах экономики, в торговле и т.д.999
Многие рабочие, по свидетельству медиков и социологов, полагали, что «ходить к проституткам» и болеть венерическими болезнями – дело вполне обычное, доказательство «молодечества»1000. Анонимный анкетный опрос, проведенный в 1925 году среди московских рабочих, показал, что услугами уличных женщин пользуются 27 % текстильщиков, 31,6 % швейников, 42,3 % металлистов, 78 % печатников (последние были самой обеспеченной категорией рабочих). Такая же картина наблюдалась и в Ленинграде. Там в пролетарских районах в конце 1920-х годов складывался контингент постоянных потребителей продажной любви. Среди них, как отмечали авторы книги «Мелочи жизни», написанной по материалам обследования быта ленинградских окраин, можно было встретить «и мастера с “Треугольника”, и безусого подростка с “Путиловского”, и чернорабочего с “Веретена”…»1001. Еще одно свидетельство прочных контактов «пролетарской массы» с институтом продажной любви – уровень распространения венерических заболеваний. Анкетирование 5600 больных сифилисом мужчин, проведенное в Ленинграде в апреле 1927 года, показало, что половина из них – рабочие, 19 % – безработные, 11 % – служащие, около 3 % – крестьяне и 18 % принадлежат к остальным социальным слоям. Начали половую жизнь с проститутками 31 % опрошенных, а имели сношения с ними в дальнейшем подавляющее большинство анкетированных – 74 %. Своеобразным показателем дальнейшей «демократизации» потребителей проституции могут служить и данные о местах заражения сифилисом и гонореей. В 1920-е годы заражались этими болезнями прежде всего те, кто имел половые сношения с продажными женщинами прямо на улице, на скамейке в парке. Конечно, советские чиновники и нэпманы в этих местах не появлялись. Потребители же дешевой любви, не располагавшие большими средствами, не брезговали такой обстановкой.
Таким образом, даже разрозненные, иногда косвенные материалы все же подтверждают тот факт, что во второй половине 1920-х годов социальные характеристики стороны спроса на услуги публичных женщин стабилизировались. Как и до революции, основную массу потребителей составил так называемый средний слой, подавляющее большинство в котором представляли квалифицированные рабочие. Для них контакты с проститутками являлись бытовой нормой.
К сожалению, ничего определенного нельзя сказать о мужчинах, пользовавшихся продажной любовью в эпоху большого стиля. Социологические исследования, выявляющие проблему клиентов института проституции, уже не проводились, обходит молчанием этот вопрос как документальный, так и художественный нарратив. Тем не менее спрос на услуги института продажной любви, хотя и тщательно скрываемый, на самом деле не мог уменьшиться на фоне гигантских территориальных перемещений и тех сложных процессов, которые происходили в советском обществе в области сексуальности. Несмотря на официальное преследование института продажной любви, развернувшееся с 1929 года, власти сквозь пальцы смотрели на почти профессиональных проституток, «работавших» в крупных советских морских портах, и в первую очередь там, где действовали магазины системы «Торгсин». О «жрицах продажной любви» с возмущением писали в Коминтерн иностранные моряки, прибывавшие в СССР1002. Косвенные данные об этой проблеме в конце 1930-х годов можно встретить в совершенно неожиданных источниках. О проституции, а следовательно, и о ее потребителях свидетельствуют, например, материалы одного из совещаний в ЦК ВЛКСМ в декабре 1937 года, посвященного вопросам борьбы с «врагами народа». А.В. Косарев, тогда первый секретарь ЦК комсомола, проанализировав систему исключения из рядов Коммунистического союза молодежи, отметил, в частности, что многие девушки, лишенные комсомольских билетов, теряли работу и нередко вставали на путь проституирования, легко находя себе клиентов из числа «неустойчивых в классовом отношении» лиц1003.
До революции походы в публичные дома, в рестораны и трактиры, где можно было встретить продажных женщин, рассматривались многими мужчинами как некая форма проведения досуга. Подобные практики частично сохранились в условиях нэпа. В 1930-е, когда резко изменился стиль повседневной жизни, контакты с представительницами продажной любви осуществлялись сугубо тайно. Это не могло не сказаться на ощущении моральной и физической нечистоплотности содеянного. Растворение проституток в стабильных социальных слоях приводило к тому, что мужчины, обладающие повышенной сексуальной активностью, теряли чувство меры в обращении с женщинами, не склонными ни к какой распущенности.
Административно-медицинские меры, которые царское правительство принимало в отношении проституции, в определенной степени можно расценивать как форму «милости к падшим»: здоровье и безопасность потребителей сексуальных услуг охранялись Врачебно-полицейским комитетом. Новая социалистическая мораль, принципы которой оказались во многом созвучны религиозным установкам, резко осуждала сторону спроса и даже была склонна возложить на нее всю ответственность за существование проституции в условиях советской действительности.
Уже в 1918 году в Петрограде по инициативе одного из районных органов власти было решено наказывать «развратников и соблазнителей штрафом до 1 тыс. рублей и арестом с принудительными работами сроком до 1 месяца с опубликованием о сем в газетах»1004. Впоследствии критика потребителя проституции велась в контексте идей солидарности трудового коллектива и его интересов. «Мужчина, купивший ласки женщины, уже перестает в ней видеть равноправного товарища», – заявляла А.М. Коллонтай, подразумевая прежде всего совместные усилия, осуществляемые в условиях всеобщей трудовой повинности1005. Рассматривая проституцию лишь как наследие капитализма, новые идеологические структуры пытались – во всяком случае, в первой половине 1920-х годов – снять с продажных женщин ответственность за их поведение. Так, в 1924 году заведующий венерологической секцией Наркомата здравоохранения известный врач В.М. Броннер заявил в интервью «Рабочей газете»: «Основное положение, из которого мы исходим при построении нашей работы, – это то, что борьба с проституцией не должна быть заменена борьбой с проституткой. Проститутки – это только жертвы или определенных общественных условий, или тех мерзавцев, которые втягивают их в это дело»1006.
Такая постановка вопроса была явно чревата политизированным отношением к проблеме спроса на проституцию. Не случайно участники II Пленума ЦКК, проходившего осенью 1924 года и посвященного проблемам партийной этики, вполне серьезно спорили о том, может ли коммунист пользоваться услугами продажных женщин и как это сочетается с его идейными воззрениями1007. Любопытно, что при задержании гражданина, вступившего в связь с проституткой, органы правопорядка прежде всего выясняли его партийность. Об этом свидетельствуют тексты спецсообщений, которые работники милиции пересылали в райкомы ВКП(б). В одном из них, отправленном в июне 1923 года начальником 6-го отделения петроградской милиции в Володарский райком РКП(б), говорилось: «При сем сопровождается регистрационная карточка за № 14244, составленная на члена Р.К.П. тов. Архипова Николая за нахождение в номерах “Перепутья” с девицей легкого поведения»1008. Такой документ, как правило, служил поводом к исключению из партии. Нередко власти пытались переложить на потребителей значительную долю ответственности, в том числе и уголовной, за вовлечение «невинных жертв» в «грех» продажи своего тела. В начале 1924 года на заседаниях Ленинградского губсовета по борьбе с проституцией с негодованием отмечалось, что после скандалов, учиненных пьяными компаниями в ресторанах, милиция задерживает лишь гулящих девиц, а мужчин оставляет в покое. В связи с этим венерологическое отделение Ленинградского здравотдела предложило: мужчину, виновного «в приставании к женщине», привлекать к ответственности за хулиганство, а обращающегося с целью разврата к своднику – за пособничество в сводничестве1009. В определенной степени это предложение можно истолковать как еще одно из проявлений правового хаоса, царившего в Советской России. Следует отметить, что в отсутствие легальной проституции положение ее потребителя становилось более уязвимым, чем в царской России. Мужчина обязан был сдерживать проявления своей сексуальной активности. Но, судя по всему, большинство населения в 1920-е годы не могло еще смириться с мыслью о полной ликвидации официального института продажной любви. Обращение к его услугам было своеобразной поведенческой нормой для определенной части горожан, и попытки введения любой системы наказания за это вызывали недоумение и сопротивление. Однако властные и идеологические структуры продолжали наступление на потребителя проституции.
В начале 1925 году «Рабочая газета» организовала инсценировку суда над проституткой, заразившей венерической болезнью рабочего. Суд вынес суровый приговор содержательнице притона, а проститутке и рабочему – общественное порицание. Газета открыла дискуссию по данному процессу. Редакция предлагала применять к потребителям, в зависимости от частоты их обращения к проституткам, следующие меры: товарищеское порицание или выговор, огласку в печати, общественный открытый суд. А члены Центрального совета по борьбе с проституцией требовали даже лишать мужчин, обратившихся к проституткам, избирательных прав.
И все же правовых методов воздействия на сторону спроса выработать не удалось. Возможно, это объяснялось и тем, что значительную часть потребителей проституции составляли рабочие. Привлечение их к уголовной ответственности за контакты с продажными женщинами могло разрушить миф о моральном облике господствующего класса советского общества. Но в целом идея карательных мер в отношении стороны спроса не погибла. Так, женский отдел Ленинградского обкома ВКП(б) поставил в 1928 году вопрос о распространении на мужчин-клиентов статьи Уголовного кодекса о наказании за принуждение женщины к проституции. Районные же совещания по борьбе с проституцией предложили о случаях обращения к женщинам легкого поведения «сообщать на фабрики и объявлять на общих собраниях в присутствии жен». «Эта жестокая мера – общественный и политический расстрел», – говорили сами инициаторы данного метода1010. Кроме этого, только в феврале 1929 года в городе за развлечения с «девочками» сняли с работы 32 человека и еще 62 наказали более сурово, вплоть до высылки.
Но уже в 1930-е столь масштабные кампании не проводились. Одновременно в сознание населения внедрялся стереотип причисления представителей стороны спроса к классовым врагам. Известный публицист и социолог Д.И. Ласс, например, писал в 1931 году: «Надо вскрывать лицемеров, которые под прикрытием громких революционных фраз совершают контрреволюционные поступки, прибегая к услугам проституции…»1011 Эта установка надолго парализовала ментальность советских людей, которым активно внушалась мысль о том, что любые формы девиантности, в том числе и контакты с проститутками, свойственны лишь неполноценным в классовом отношении людям.
В определенной мере подобная идея являлась продолжением концепций вульгарного феминизма и воинствующего аболиционизма начала XX века. Но в советском государстве она была возведена в ранг официальной политики. На фоне насильственной деэротизации общества все это вело к тому, что люди с повышенной сексуальностью нередко разрешали свои проблемы противоправным способом: принуждали к сожительству женщин, находившихся в служебной или материальной зависимости от них, прибегали к изнасилованиям и т.д.
Конечно, подобные действия наказывались советскими законами. Таким образом, социалистическое государство выразило свою абсолютную непримиримость по отношению к потенциальным потребителям проституции. В дореволюционной России законодатель, конечно, не поощрял развитие сексуальных услуг, но относился к ним терпимо. Действовавшая одновременно система социальной реабилитации падших женщин в определенной мере гарантировала хоть какие-то права проституткам в условиях легализованной торговли любовью. Логично предположить, что в ситуации юридического отрицания каких-либо прав потребителя проституции женщина, вовлеченная в сексуальную коммерцию, должна была пользоваться особыми условиями для адаптации к нормальной жизни. Однако в реальности все было значительно сложнее.
Надежды и крах советского милосердия
Филантропическую линию в системе новых властных структур, соприкасавшихся с институтом продажной любви, в годы военного коммунизма поддерживали медики. Инициатива исходила из Петрограда, где еще помнили традиции реабилитационной работы Врачебно-полицейского комитета. Уже в 1918 году врачи-венерологи с дореволюционным стажем – профессора С.Я. Кульнев и Ф.А. Вальтер – создали в Петрограде при Комиссариате здравоохранения Союза коммун Северной области Венерологический совет. Члены совета протестовали против попыток административных органов проводить практику облав на женщин, якобы торговавших собой. В результате, как указывалось в протоколе одного из заседаний совета, «на улицах и вокзалах… попадаются женщины, неповинные в занятии проституцией, часто даже семейные»1012. В конце августа 1918 года петроградские врачи организовали Совещание по вопросу о борьбе с проституцией. Это была первая подобная специализированная организация в Советской России. В конце 1919 года появился центральный орган, занявшийся медико-социальными проблемами продажной любви, – межведомственная комиссия по борьбе с проституцией. Петроград стал и первым крупным российским центром, где была предпринята попытка более или менее серьезной работы по созданию условий для возвращения проституток к нормальной жизни и предотвращению вовлечения нового контингента женщин в сексуальную коммерцию. Уже осенью 1922 года в городе была открыта школа-санаторий для детей-сифилитиков и специализированный женский ночлежный дом1013. А уже позднее, в декабре 1922 года, был опубликован циркуляр ВЦИК, положивший начало государственной благотворительной помощи проституткам во всероссийском масштабе. В Москве появился Центральный совет по борьбе с проституцией во главе с народным комиссаром здравоохранения Н.А. Семашко. Его заместителем стал профессор В.М. Броннер. В совет вошли представители ВЦСПС, наркоматов труда, юстиции, внутренних дел, женотдела ЦК ВКП(б), комсомола.
В составе Центрального совета явно преобладали сторонники гуманных, филантропических методов. Вероятно, поэтому одним из первых своих распоряжений совет обязал милицию не производить облав, не подвергать женщин, подозреваемых в торговле собой, принудительному освидетельствованию и вообще не использовать насильственных действий. Подобный подход охранял права женщины в отсутствие каких-либо законодательных актов, карающих занятие проституцией, защищал ее от произвола административных органов. Одновременно совет выступал за предоставление некоторых привилегий бывшим проституткам. Он, судя по информации в журнале «Коммунист» за 1922 год, с одобрением отнесся к опыту Витебской комиссии по борьбе с проституцией, которая обязала предприятия предоставлять в первую очередь места на производстве и квартиры не работницам с малолетними детьми, а гулящим девицам, чтобы отвлечь их от своего ремесла. Подобную практику предлагалось распространить по всей стране.
Петроградский совет по борьбе с проституцией начал работать с 1 марта 1923 года. Ему пришлось сразу же выдержать несколько острых конфликтов с милицией, упрямо продолжавшей устраивать массовые облавы на проституток в гостиницах, ресторанах, на улицах, арестовывать их и выселять из квартир. Одновременно губернский совет начал разворачивать свою просветительскую деятельность. К ней были привлечены известные специалисты, в частности Ф.А. Вальтер, имевший богатый опыт работы еще в Российском обществе защиты женщин. Популярными становились чтения классической художественной литературы о судьбах проституток в царской России: «Ямы» А.И. Куприна, «Тьмы» Л.Н. Андреева и т.д. Совет проводил лекции о возможных последствиях связи с проститутками. В 1924 году на предприятиях и в организациях города было прочитано 250 лекций о венерических заболеваниях, которые посетили почти 20 000 человек. Началось издание агитационных листовок, брошюр.
Но самой реальной благотворительной инициативой было налаживание медицинской помощи женщинам с венерическими заболеваниями. Первые бесплатные вендиспансеры были образованы в 1923–1925 годах. Особой известностью пользовалось учреждение, открытое в Ленинграде на базе знаменитой Калинкинской больницы, которая получила имя крупного российского венеролога В.М. Тарновского. После 1917 года ее возглавлял С.Я. Кульнев. «Тарновская больница» просуществовала до 1934 года. Позднее на ее базе был создан Ленинградский кожно-венерический институт. Он, к сожалению, утратил имя Тарновского, которое сохранил фольклор – песни, популярные в 1920-е годы в среде гулящих женщин. Одно из таких произведений заслуживает полного цитирования. Песня рассказывает не только о деталях лечения сифилиса, но и о том, что половину проституирующих женщин на рубеже 1920–1930-х годов составляли крестьянки1014. Это был результат насильственной коллективизации.
Прощай, Тарновская больница,
Прощай, железная кровать,
На ней лежать одно мученье,
Укол, вливанья принимать.
Укол, вливанья принимаю,
Раствором горло полощу,
Во рту я язву прижигаю,
Проклятый сифилис лечу.
Пропал мой нос, пропало горло,
Пропала русая коса,
Пропала легкая походка,
Пропала девица-краса.
Ах ты, мать моя родная,
Зачем на свет ты родила,
Судьбой несчастной наградила,
Халат Тарновского дала?
Халат Тарновский презирают,
Нигде прохода не дают
И безо всякого стесненья
Все сифилиткою зовут.
Теперь в деревню не поеду,
Боюсь родных я заразить,
Я остаюся в Ленинграде
Проклятый сифилис лечить1015.
Сторонникам благотворительности по-большевистски казалось важным решать также и проблемы трудоустройства женщин, замешанных в сексуальной коммерции. Уже в апреле 1923 года Петроградский совет по борьбе с проституцией разослал руководителям предприятий циркуляр, рекомендовавший соблюдать осторожность при увольнении молодых женщин или в крайнем случае устраивать для них артели, а также принял решение о создании общежитий для безработных и проведении правовых консультаций. Правда, на практике удалось осуществить немногое. Совет не имел собственных средств, исполнительного аппарата и принимал только рекомендательные решения, которые зачастую не выполнялись.
К 1925 году Ленинградский губернский совет по борьбе с проституцией, как и многие советы в других регионах, почти на два года приостановил свою деятельность. Но в 1927 году повсеместно стал претворяться в жизнь циркуляр Центрального совета об организации трудовых профилакториев при венерических диспансерах. Возобновление в 1927 году борьбы с проституцией началось, конечно, с агитационно-пропагандистских кампаний, организации лекций, диспутов, показа кинофильмов и т.д. Немного позже власти приступили к реальной работе по оказанию социальной помощи женщинам, вовлеченным в торговлю телом. В Ленинграде, например, в 1928 году в одном из районов прошло обследование 700 особ, занимавшихся проституцией. 128 из них была предоставлена работа, 114 женщин, оказавшихся серьезно больными, отправили на лечение в венерологическую больницу им. Тарновского, несовершеннолетних передали в общество «Друг детей» и т.д. Всего в городе в 1928 году трудоустроили более 300 гулящих женщин и 17 предоставили жилплощадь.
Однако благотворительная деятельность при отсутствии законодательства, квалифицировавшего признаки поведения женщины как продажной особы и, соответственно, определявшего ее статус в обществе, имела совершенно непредсказуемые последствия. Некоторые безработные или просто малообеспеченные женщины, зная о льготах, предоставляемых проституткам, выдавали себя за продажных особ, на самом деле не занимаясь сексуальной коммерцией. Об этом свидетельствует один из протоколов заседания совета Московско-Нарвского района Ленинграда весной 1929 года, а именно заявление некой гражданки У. Она ходатайствовала о предоставлении пособия, так как «буквально голодает, живет в очень тяжелой обстановке, одинаково близка и к самоубийству, и к проституции». Гражданке У. помогли. Однако на том же заседании из 15 рассмотренных аналогичных заявлений 7 отклонили ввиду того, что у их подательниц, по мнению совещания, «признаков проституции нет»1016. Более того, тех женщин, которым удавалось выдать себя за проституток и таким образом трудоустроиться, с позором увольняли с работы и исключали из профсоюза.
Несмотря на попытки изобразить проституток невинными жертвами обстоятельств, широкие слои горожан относились к ним в основном с презрением и отвращением. Именно поэтому в советской благотворительной политике во второй половине 1920-х годов возобладало стремление к возрождению специализированных заведений, деятельность которых была бы направлена на постепенную социальную адаптацию падших женщин к новым условиям. Таковыми по идее и должны были стать лечебно-трудовые профилактории, первый из которых начал действовать в конце 1924 года в Москве. Женщины сюда приходили сугубо добровольно. С 1927 года лечебно-трудовые профилактории стали возникать повсеместно.
В мае 1928 года решение об организации первого такого учреждения на 100 мест с пошивочными и трикотажными мастерскими принял президиум Ленсовета. Предполагалось, что женщины будут находиться здесь 4 месяца, после чего их обеспечат постоянной работой и жильем. Открылся профилакторий в ноябре при вендиспансере Центрального городского района. Первоначально пациентки туда приходили добровольно по путевкам диспансеров и венерологической больницы им. Тарновского. Принимались исключительно безработные и больные сифилисом или гонореей проститутки, предпочтительно не старше 25–30 лет. Здоровым безжалостно отказывали, говоря: «Ты не больна, когда заразишься, тогда примем те6я»1017.
В июне 1929 года власти города решили расширить существующий трудпрофилакторий до 200 коек, а затем создать второй – в Московско-Нарвском районе. Однако к этому времени статус таких лечебно-воспитательных учреждений начал меняться: медиков в руководстве профилакториев постепенно вытесняли партийные функционеры. Так, например, в Ленинграде с весны 1929 года лечебно-воспитательным заведением для проституток стала заведовать жена С.М. Кирова – М.Л. Маркус. Причины, толкнувшие ее на этот поступок, остаются полной загадкой. Отчасти работу в профилактории можно рассматривать как своеобразную форму сублимации. Маркус, ранее нигде не работавшая и, судя по всему, не слишком психически здоровая, проявляла завидное трудовое рвение. Она задерживалась в профилактории до глубокой ночи, и С.М. Киров часто заезжал за ней на машине. Он явно потворствовал занятиям жены, странным для женщины, не имевшей ни медицинского, ни педагогического, ни юридического образования. Под непосредственным контролем Кирова в октябре 1929 года Ленинградский обком ВКП(б) принял специальное решение «О борьбе с проституцией», на основании которого контингент профилактория был расширен до 300 человек. Впоследствии предполагалось довести число пациенток до 1000! Такая гигантомания, вполне созвучная с «громадьем» общего плана построения социализма, полностью исключала сугубо индивидуальный подход к женщинам, торговавшим собой. Наилучшим приемом работы с контингентом профилактория, судя по воспоминаниям бывшего дезинфектора учреждения Д.В. Шамко, Маркус считала «большевистское слово и примеры из жизни революционеров». Она старалась вовлечь подопечных в активную политическую жизнь: демонстрации, митинги, собрания. 1 мая 1929 года она даже вышла во главе колонны профилактория на манифестацию. Однако эти приемы воспитания, не содержавшие никаких медико-реабилитационных элементов, не принесли ожидаемых плодов. Кроме того, женщин, пытавшихся порвать с сексуальной коммерцией, явно раздражали увещевания Маркус, особы немолодой, весьма непривлекательной внешне, кроме того, принадлежавшей к элитарным слоям большевистского общества. Это приводило к эксцессам. Д.В. Шамко весьма выразительно описал эксцесс, ставший типичным для диспансера на Большой Подьяческой. Несмотря на вольность сюжета, имеет смысл процитировать отрывок из воспоминаний без купюр. «Один раз проститутки затащили в комнату швейцара профилактория и начали предлагать провести время с любой, когда он отказался, они его раздели догола и стали искусственно возбуждать к половой потребности. Когда он от них хотел выпрыгнуть (с третьего этажа), то они не дали это ему осуществить, под общий хохот объяснили свой поступок тем, что их не выпускают в город, а у них большая потребность и нужда в мужчинах»1018. Маркус, конечно, не была готова к подобным ситуациям ни эмоционально, ни профессионально.
Рассказы о скандалах на Большой Подьяческой, в которых упоминалось имя жены первого секретаря Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), дошли и до Москвы. Летом 1930 года в Ленинград приехал Г.К. Орджоникидзе. Под его давлением Мария Львовна покинула профилакторий, работа в котором, по признанию родных, сильно раскачала ее психическое здоровье. После ухода Маркус с поста заведующей диспансером для падших женщин он был переведен в Лодейное Поле, в 140 км от Ленинграда, и превращен в колонию со строгим режимом. История ленинградского диспансера отражает общие перемены в нормативных суждениях советской государственной системы.
В начале 1920-х годов, которые можно назвать своеобразной «эрой советского милосердия», были и попытки возродить некоторые формы общественной благотворительности. В сентябре 1929 года один из постоянных авторов журнала «Вестник современной медицины» заявил: «Мы в конце концов приходим к единственному выходу – необходимости создания общества, имеющего целью борьбу с проституцией»1019.
Действительно, в некоторых городах при фабрично-заводских профсоюзных и комсомольских организациях появились ячейки общества по борьбе с проституцией. В них записывали всех подряд на основе так называемого коллективного членства. В 1927 году секретарь Московского комитета ВЛКСМ А.В. Косарев посетил завод «Геофизика». Из бесед с комсомольцами он узнал, что одному пареньку навязали в качестве общественного поручения проведение разъяснительной работы среди женщин легкого поведения. Товарищи над ним посмеивались, называли «шефом над девицами»1020. В Ленинграде, где согласно постановлению бюро секретариата обкома ВКП(б) от 7 октября 1929 года было решено «привлечь к борьбе с проституцией широкую пролетарскую общественность и, главное, рабочую молодежь»1021, на молодых людей возлагалась обязанность выслеживать женщин, торговавших собой, и направлять их в трудовые профилактории. Однако, как вспоминал позднее один из сотрудников профилактория на Большой Подьяческой, некоторые «активисты» общества по борьбе с проституцией знакомились со своими подопечными и с наиболее шикарными из них даже устраивали в ресторанах настоящие «афинские ночи»1022. Некто Грушевский, сотрудничавший на общественных началах в ленинградском трудовом профилактории, был даже привлечен за это к уголовной ответственности. В доме предварительного заключения его сокамерником оказался известный краевед Н.П. Анциферов, который впоследствии вспоминал:
«Грушевский… обвинялся в принуждении к сожительству с ним проституток. Его похождения напоминали мне рассказы Эвколпия (так у Анциферова, правильно – Энколпий. – Н.Л.) из “Сатирикона” Петрония. Бурный сочувственный смех вызвал его рассказ о проститутке, прозванной “Аэроплан”, которая, отбиваясь от милиционеров, пытавшихся схватить ее, так ловко ударяла носком своей туфельки между ног “мильтонов”, что те с воем падали на пол и корчились на полу ресторана. Показаний свидетельницы “Аэроплан” очень опасался Эвколпий-Грушевский, но на суде она вела себя неожиданно. Одетая во все черное, молчаливая и показания дала в пользу обвиняемого»1023.
Это, конечно, курьез, но он, как представляется, достаточно красноречиво иллюстрирует беспомощность советского милосердия на общественных началах. Попытки привлечения широких масс к борьбе с торговлей любовью бесславно закончились на рубеже 1920–1930-х годов. Работа государственной благотворительности – лечебно-трудовых профилакториев для проституток – оказалась более эффективной. Так, например, в Москве в 1926 году после пребывания в профилакториях города к прежнему ремеслу вернулось всего 35 % женщин. В дореволюционной России эта цифра была вдвое больше1024. К 1929 году лечебно-трудовые профилактории имелись уже в 15 городах страны. Но к этому времени советское милосердие начало претерпевать серьезные изменения.
Воспитание по-свирски
К концу нэпа филантропия как норма государственного отношения к институту продажной любви уступила место репрессивной политике. Уже летом 1929 года, после принятия постановления ВЦИК и СНК РСФСР «О мерах по борьбе с проституцией», начался явный переход к насильственному уничтожению института продажной любви. Справедливости ради следует сказать, что в документе излагалась и программа социально-реабилитационных мероприятий, включавшая «усиление охраны труда женщин, создание условий для получения ими квалификации, обеспечения работой» и т.п. Но главный смысл постановления сводился к следующему: «приступить в 1929–1930 году к организации учреждения трудового перевоспитания для здоровых женщин, вовлеченных в проституцию или стоящих на грани таковой (трудовые колонии, мастерские, производственные мастерские и пр.), в соответствии с пятилетним планом развития народного хозяйства и издать положение о деятельности указанных учреждений»1025. Подозреваемых в проституции женщин отправляли в подобные заведения принудительно, во внесудебном порядке. Это был мощный и, что самое важное, законодательно закрепленный удар по советскому милосердию.
Распоряжения центральных властей стали рьяно исполняться на местах. В Ленинграде, например, уже в начале октября 1929 года секретариат обкома ВКП(б) постановил создать в городе казармы для безработных женщин и мастерские с особым режимом1026. При этом сами особы легкого поведения маркировались не как жертвы, а как носители девиантного начала. В стране развернулось плановое уничтожение «продажной любви» – социальной патологии, несовместимой с социалистическим образом жизни. В то же время государство преследовало и другую цель. Собирая проституток в спецучреждениях и насильно заставляя их работать, оно покрывало потребность в дешевой, почти даровой рабочей силе. Определенным доказательством этого служат «Директивы по контрольным цифрам на 1930–1931 года в части борьбы с социальными аномалиями». Указанный документ предусматривал ряд мер в области борьбы с беспризорностью, алкоголизмом, профессиональным нищенством и проституцией. Представителей всех перечисленных социальных слоев, и в первую очередь проституток, следовало организованно вовлекать в производство1027. Таким образом, гулящие женщины рассматривались как составная часть трудовых ресурсов.
На рубеже 1920–1930-х годов эра советского милосердия, по сути, закончилась. Партийные публицисты призывали: «Всех социально запущенных и отказывающихся от работы проституток следует рассматривать как дезертиров трудового фронта, как вредителей нашего строительства. Для них остается единственный путь исправления – изоляция и принудительное перевоспитание»1028. В 1930–1931 годах произошла реорганизация всей системы борьбы с проституцией. Новые задачи и методы потребовали новых людей и учреждений. За короткий срок была сломана прежняя разветвленная устоявшаяся структура, начиная с Центрального совета по борьбе с проституцией вплоть до районных советов в городах. Уже в 1930 году Наркомат здравоохранения вынужден был в директивном порядке передать инициативу по решению этих проблем Наркомату социального обеспечения (НКСО). На первых порах НКСО попытался заниматься научными исследованиями в сфере ликвидации социальных аномалий, к которым была причислена и проституция. В Москве в 1931 году был создан Центральный институт труда и инвалидов (ЦИТИН), в задачу которого входило изучение общественных аномалий и разработка методики борьбы с ними. А в 1932 году филиал этого учреждения заработал в Ленинграде (ЛИТИН).
На практике борьбой с проституцией стали заниматься областные отделы соцобеспечения, по возможности помогая бездомным и беспризорным женщинам. Им иногда выдавали денежные пособия и талоны на обед, обеспечивали работой, ночлегом, а приезжих бесплатно отправляли на родину. В июне 1930 года в виде опыта в Ленинграде открылся пункт социального патронажа при Московском областном отделе соцобеспечения. К 1 сентября через него прошло 400 женщин: 40 % прислали с вокзалов, 20 % – из ночлежных домов, 15 % – из отделений милиции, 5 % – из загсов, а 20 % пришли по собственной инициативе. Помогли практически всем женщинам – 60 % направили на работу, 20 % предоставили ночлег, 15 % выдали необходимые справки, а 5 % оказали материальную помощь для возвращения на родину. Этот опыт власти признали удачным. И в сентябре 1930 года НКСО постановил создать систему социального патронажа во всех областных центрах1029.
Действительно, вскоре подобные учреждения появились и в других городах. Но они были лишь небольшим звеном в новой государственной системе борьбы с проституцией. Она предполагала организацию приемников-распределителей в крупных городах для рассортировки «соцаномаликов» по различным артелям, мастерским открытого типа, полузакрытым трудпрофилакториям и, наконец, загородным колониям специального режима. В случае рецидива после освобождения из колонии женщин порой отправляли в лагеря НКВД. В октябре 1931 года НКСО утвердил типовое положение об организации отделами соцобеспечения специальных учреждений принудительного трудового перевоспитания. А менее чем через три месяца в РСФСР уже имелось 3 ночлежных дома на 300 мест для «соцаномаликов», 2 приемника-распределителя на 324 места, 12 различных трудовых учреждений открытого типа для 723 человек и 3 колонии, рассчитанные на 3075 «перевоспитуемых»1030. Крупнейшими из них считались трудовая колония в Загорске (ныне Сергиев Посад), в здании Троице-Сергиевой лавры под Москвой, на 1000 человек и Свирская колония в Ленинградской области, предназначенная для 1500 профессиональных нищих и проституток. История этой колонии – классический пример выкорчевывания идей «милости к падшим», милосердия, благотворительности из практики советской социальной политики в период большого стиля.
Свирская колония образовалась на базе первого ленинградского трудового профилактория, который вначале был просто переселен за черту города – в пустующие здания Александро-Свирского монастыря близ Лодейного Поля. В феврале 1931 года благотворительное советское учреждение преобразовали в колонию строгого режима. Она получила название трудпрофилактория № 2 и предназначалась для единовременного содержания 1500 человек. Режим в колонии был действительно строгим. В учреждении действовала жесткая система наказаний: лишение обеденного пайка на несколько дней и права прогулок. В колонии существовал карцер, а воспитатели не брезговали применять к своим подопечным и физическую силу. Просто ужасающими были бытовые условия: в одном помещении, рассчитанном на 15 человек, ютилось по 40–50 женщин, спали они по двое на кровати, а нередко и на полу. Баня в колонии появилась через год после официального открытия воспитательного заведении, а мыло колонисткам стали выдавать еще позже. Неудивительно, что многие из них именно здесь заразились педикулезом и различными кожными заболеваниями, не говоря уже о венерических. Медперсонал, которого не хватало, не справлялся со своими обязанностями. Комиссия, проверявшая работу колонии в 1932 году, выяснила, что ее руководитель пьянствовал и принуждал к сожительству воспитанниц. Эффективность работы колонии оказалась очень низкой. Уже в январе 1933 года ленинградские власти вынуждены были отметить, что освобожденные оттуда проститутки в городе «встречаются со своими подругами, и моментально те затягивают их обратно… несмотря на то, что за ними ведется патронаж, как они работают и как держат себя в быту»1031.
В середине 1930-х и среди медиков и социальных работников, призванных профессионально заниматься реабилитацией так называемых «соцаномаликов», обострился психоз классовой борьбы. На страницах газет и журналов стали появляться заметки и статьи, где встречались, к примеру, такие сентенции: «Маневры классового врага самые разнообразные, он не брезгует ничем. Между тем в области социального обеспечения низовые органы собеса маневры классового врага проглядели… Старый буржуазный принцип “благотворительности и милостыни” так и витает вокруг этих вопросов… Где борьба с соцаномалиями? Где политический анализ этой работы? Где классовая бдительность?»1032 Робкие попытки возражать против мер административно-репрессивного характера не возымели действия. Ведь в борьбу включилось всемогущее ОГПУ, которое считало, что ликвидация традиционных общественных патологий, к числу которых относилась и проституция, – его прямая прерогатива.
Неудивительно, что ОГПУ решило отнять здания и угодья бывшего Александро-Свирского монастыря у профилактория и использовать для своих нужд, в частности для Свирских лагерей ОГПУ, заключенные которых строили на реке Свирь каскад ГЭС. Представитель всесильного ведомства в Ленинграде И.В. Запорожец мотивировал притязания своего ведомства следующим образом: «Трудпрофилакторий по размерам своих средств и количеству населения совершенно не в состоянии использовать огромную площадь зданий монастыря, и эти здания постепенно разрушаются. По этим причинам из-за бесхозяйственного ведения дела сельское хозяйство трудпрофилактория дает убытки и трудпрофилакторий все время живет на дотации Ленгорсобеса. Почти вольное существование содержащихся в трудпрофилактории женщин (сифилитичек) способствует и их общению с лагерными контингентами, что с точки зрения воспитательных задач самого трудпрофилактория неприемлемо»1033. На какое-то время удалось все же сдержать превращение Свирской колонии в лагерно-тюремное учреждение. Тогдашнее руководство НКСО отправило в адрес руководителя Ленсовета И.Ф. Кадацкого письмо следующего содержания: «Задачи борьбы с явлениями нищенства, проституции и т.д. правительством возложены на органы СО. Эти явления далеко не изжиты до настоящего времени, в особенности в таких крупных городах, как Москва, Ленинград и другие. Всякого рода высылки из крупных городов этих контингентов и т.п. меры являются совершенно нереальными, не достигающими цели. Лишение свободы этих людей в целях изоляции, поскольку они не совершали каких-либо преступных действий, было бы неправильной мерой, поэтому единственно правильным и эффективным способом возвращения этих людей к трудовой жизни является их трудовое воспитание… (надо. – Н.Л.) принять все меры к тому, чтобы колония не была ликвидирована, а, наоборот, продолжала свою работу…»1034 И все же, несмотря на отсрочку, судьба Свирской колонии была предопределена.
Долгосрочная программа борьбы с проституцией была практически свернута повсеместно. В то же время государство продолжало использовать соцаномаликов, в том числе и проституток, как источник дешевой трудовой силы. В отчете Ленинградского городского отдела соцобеспечения за 1933 год отмечалось, что значительное число здоровых проституток группами направляется специальными органами на работу в колхозы и на новостройки в принудительном порядке. Минусы такой практики были очевидны. В 1934 году известный медик и педагог П.И. Люблинский, отмечая, что среди женского контингента из этих групп наблюдается занятие проституцией и на новом месте, резонно предупреждал: «Нет никаких гарантий и того, что, направленные на работу против их желания, соцаномалики не разбегутся при первой же представившейся им возможности»1035.
Одновременно колонии НКСО также все отчетливее проявляли себя в качестве не воспитательных, а принудительно-трудовых учреждений. В ноябрьском номере «Социального обеспечения» за 1934 год говорилось, что в большинстве таких заведений срок пребывания доходит до 5 лет, воспитуемые фактически представляют собой только рабсилу, а их «педагоги» – надзирателей. Не составлял исключения и Свирский учебно-производственный комбинат – так стала называться колония, – который комплектовался за счет почти всех республик СССР. Хозяйство колонии, несмотря на постоянное производство там различной вполне реализуемой продукции, не только продолжало оставаться убыточным, но и требовало постоянных дотаций. В связи с этим руководство решило усилить интенсивность труда воспитуемых, отправив женщин на лесоповал. Ужесточение эксплуатации вызвало сопротивление контингента колонии. В докладе специальной бригады Ленсовета по обследованию условий работы соцаномаликов от 10 ноября 1935 года приводились такие факты: «На Свири, куда посылают всех, дело поставлено скверно. Там производственная колония – совхоз, где никакой воспитательной работы не ведется и высланным приходится исполнять тяжелую физическую работу, иногда совершенно непривычную. Из Свирской колонии бегут обратно в город, в прошлом году – до 100 человек»1036. Лишь 10 % освобожденных из колонии женщин вели добропорядочный образ жизни, остальные возвращались к прежним занятиям.
Планы насильственно сделать Свирскую колонию доходным предприятием потерпели крах. Обстановка на комбинате ухудшалась. Результаты его обследования в июне 1936 года выявили, что из 556 воспитуемых 134 женщины имели венерические заболевания, 93 из них были сифилитичками. По существу, заведение превратилось в очаг заразы не только для ее обитателей, но и для местных жителей. Врач-венеролог на комбинате отсутствовал, питание было плохим и т.п. Неудачными оказались и эксперименты с принудительным отправлением выпускников колонии на дальние новостройки, например в 1935 году в Хибиногорск на Кольском полуострове.
После принятия сталинской конституции в 1936 году работа с «соцаномаличками», так в официальных советских документах стали называть падших женщин, полностью была передана в ведение НКВД. В октябре 1937 года СНК РСФСР принял специальное постановление о ликвидации всех учебно-производственных комбинатов Наркомата соцобеспечения. В январе 1938 года под патронат НКВД передали и Свирскую колонию. Теперь она уже ничем не отличалась от других учреждений ГУЛАГа. Так печально завершилась история одного из советских домов милосердия. Прекратилась и деятельность ЦИТИНа и его филиала ЛИТИНа, несмотря на то что их труды имели огромную научно-практическую ценность. За два года только ленинградские ученые провели девять научных конференций по изучению общественных аномалий, создали музей, в котором хранились в том числе 3000 персональных дел проституток, прошедших через трудовые профилактории города, собрали интереснейшую статистику и другие материалы1037. К счастью, документы, полученные исследователями, частично сохранились в частных коллекциях – как, например, фольклор, собранный и проанализированный литератором и психиатром профессором А.М. Евлаховым.
К середине 1930-х социальная помощь проституткам, по сути дела, прекратилась. Слабые попытки медиков и социальных работников оживить в 1937–1938 годах работу по реабилитации проституток были прерваны усиленно раздувавшимся психозом погони за «врагами народа», к которым относили и падших женщин. Правда, в конце 1939 года появился документ, свидетельствовавший о явной несостоятельности идеи искоренения проституции насильственными методами. Это циркуляр НКСО РСФСР «О мероприятиях по ликвидации нищенства среди контингентов соцобеспечения». В нем констатировалось, что «в связи с ослаблением со стороны работников местных органов социального обеспечения политико-массовой и культурно-просветительной работы… все еще продолжают иметь место остатки наследия капиталистического строя: нищенство, беспризорность, проституция»1038. По сути дела, в циркуляре на правительственном уровне признавалось существование проституции в стране и делалась попытка частично вернуться к социально-профилактическим методам решения этой проблемы. Предлагалось создать бригады для выявления, учета, изучения «контингента соцобеспечения, занимающегося антиобщественными явлениями» и т.д. Но на самом деле принципы милосердного отношения к социальным аномалиям в предвоенные годы так и не возродились. Свойственное дореволюционному российскому обществу чувство «милости к падшим» исчезло и заместилось административно-репрессивными мерами.
Нормативно-правовой хаос, зародившийся в 1920-е годы, в период большого стиля только усилился. Существование проституции, как и самоубийств, в конце 1930-х – начале 1950-х годов тщательно замалчивалось. Советская государственность отказывалась воспринимать торговлю любовью как своеобразный вид ремесла. Одновременно при отсутствии системы регламентации было совершенно не ясно, кого и за что необходимо называть проституткой и что такое проституция, если акт купли-продажи – важнейшего признака сексуальной коммерции – нигде не регистрировался. В советском законодательстве отсутствовали нормы, объявлявшие торгующую собой женщину уголовной преступницей. Но в арсенале правоохранительных органов было много способов привлечь эту особу к ответственности за другие проступки. При этом, как правило, действия женщины-преступницы – воровки, хулиганки, мошенницы – квалифицировали и как занятие проституцией. Это позволяло создать своеобразную иллюзию, что в советском обществе сексуальной коммерцией занимаются лишь криминальные элементы или по принуждению. Путаница проникла и в уголовную и гражданскую статистику. Проводившийся органами внутренних дел учет женщин, торговавших собой, реального представления о размахе проституции не давал, но создавал видимость того, что сексуальная коммерция в советском обществе – явление вымирающее. На самом деле это лишало государство возможности контролировать развитие проституции и, главное, оказывать посильную помощь женщинам, желающим порвать с прошлым. Одновременно в послевоенный период появился целый ряд жестких нормативных суждений, которые, по мнению Е.Ю. Зубковой, по сути вытесняли всех маргиналов и в том числе проституток из советского социального пространства1039. Власть полностью отреклась от политики реабилитации девиантов, образы которых были сконструированы на классово-политической основе, без учета психомедицинских особенностей личности.