Наконец, нельзя было забывать и того, что на «Востоке» наряду с основной, автоматической системой управления существовала дублирующая ручная система, в пользовании которой все наши космонавты, начиная с Гагарина, были полностью оттренированы. Да и при безукоризненной работе автоматики за космонавтом во всех случаях оставались функции контроля за работой многочисленных технических устройств «Востока», функции, которые являются бесспорной составной частью понятия «пилотирование»… Исходя из этих соображений, мы и инструкцию космонавту, в которой были подробно расписаны все его действия, нарекли «Инструкцией по пилотированию космического корабля». По пилотированию!. . А главное, рассуждая о том, как назвать деятельность человека в космическом полете, нельзя было и это, видимо, отлично понимал Королев — ограничивать себя только первыми полетами «Востока». Надо было смотреть вперед. Надо было думать о будущем. О том самом будущем, когда космонавт получит в свои руки все необходимые средства управления движением корабля, вплоть до выполнения самых сложных эволюций. Что тогда? Менять успевший утвердиться термин? Сложно, очень сложно это было бы! Сложно не только по причине общеизвестной консервативности натуры человеческой (что проявляется в области терминологии в особенно явном виде), но и потому, что это было бы не очень справедливо по отношению к первым космонавтам, первопроходцам космических путей…
Действительно, когда много лет спустя космонавты научились менять траектории космического полета (так называемые параметры орбиты) и выполнять стыковку космических кораблей с такой точностью и мягкостью, что основным методом управления этой тонкой и ответственной операции был признан ручной, а автоматический перешел на положение дублирующего, тогда термин «пилотирование космического корабля» стал восприниматься как совершенно естественный, не вызывающий никаких сомнений и выдерживающий любые сравнения. Слово, на котором в конце концов остановились в тот день на космодроме составители проекта Сообщения ТАСС, оказалось точным.
Насколько я знаю, короткая дискуссия вокруг этого слова была одной из очень немногих, возникших по вопросам космической терминологии. Были еще два года спустя непродолжительные дебаты относительно того, как называть женщину–космонавта. Были незадолго до полета Гагарина внесены некоторые коррективы и в наименование самого старта космического летательного аппарата: издавна бытовавший у ракетостроителей термин «запуск» применительно к полету человека звучал как–то не очень хорошо. Решили называть — пуск. Вот, пожалуй, и все известные мне случаи подобного рода…
А в тот день, когда я присутствовал при составлении проекта Сообщения ТАСС о полете первого космического корабля с человеком на борту (сказать «участвовал» не могу, так как того, что принято называть конструктивным вкладом в создаваемый документ, ни в малой степени не внес), в тот день все это дело заняло, наверное, не более получаса. Проект был написан, прочитан вслух, одобрен всеми присутствующими и отправлен на машинку.
В следующий раз мы вспомнили о нем только двенадцатого апреля, когда Гагарин был уже на орбите.
И вот снова выезд ракеты из МИКа.
На сей раз это происходит днем. По сравнению с ярким солнечным светом, пронизывающим все вокруг, просторный зал корпуса, который мы видим через расползшиеся в стороны огромные створки ворот, кажется прохладно–сумрачным. Ракета медленно выползает из этого сумрака. Вот ее нижний срез пересекает границу тени и света и ярко вспыхивает серебром теплоотражающего покрытия, золотом двигательных сопел, красным цветом их ободков. То есть, конечно, ни серебра, ни золота здесь нет, есть титан, сталь, бронза, но кто в наш технический век скажет, что эти рабочие металлы менее благородны?.. А за ними — как контраст — скромный серый (по–флотски — шаровый) цвет самого тела ракеты, постепенно выползающей наружу.
Ракета тихо движется задним ходом — соплами двигателей вперед. Помните, у Твардовского: «Пушки к бою едут задом»?
А что? Иначе про ракету на скажешь. Конечно же — к бою!
Машинист тепловоза давно знает, как и что ему надлежит делать. И все–таки ему снова повторяют: «Давай, не торопись: шесть–восемь километров. Скорость пешехода. Не больше!..»
Как всегда, на вывозе ракеты присутствует Королев. Стоит молча — все идет, как положено, а он, при всей своей эмоциональности, не любит суетиться впустую, когда по ходу дела его вмешательства не требуется.
Потом, дав ракете немного удалиться, садится в машину и едет во главе кортежа из нескольких автомобилей по бетонке, тянущейся рядом с железнодорожным полотном. Обгоняет ракету, останавливается в первой из нескольких издавна выбранных и, так сказать, проверенных точек (шоферу ничего говорить не нужно, он знает, где останавливаться), выходит на обочину, пропускает ракету мимо себя, минугу–другую задумчиво смотрит ей вслед и едет к месту следующей остановки.
Наверное, когда–то так, стоя на пригорке, полководцы провожали уходящие в сражение войска.
Ритуал явно отработан. И выполняется очень строго. Что это — приметы? Суеверие? Вообще говоря, мне приходилось слышать, что приметами Королев нельзя сказать, чтобы начисто пренебрегал. Не любил, например, пусков в понедельник. Как–то раз попробовали и неудачно. Больше не пробовали… Хотя, с другой стороны, бывали ведь неудачи и в другие дни недели. Путь создателей ракетной техники был усыпан отнюдь не одними лишь розами. А осторожное отношение к понедельникам, особенно в таком деле, где не вполне свежая голова одного может свести на нет усилия многих, вполне объяс–нимо. исходя из соображений абсолютно не мистических. Это мы и у себя в авиации хорошо знаем…
Однажды я прямо спросил одного из ближайших многолетних соратников Королева — видного специалиста своего дела и очень хорошего человека Евгения Федоровича Рязанова, к несчастью, ушедшего из жизни в дни, когда писалась эта книга:
— Скажи, Женя, все эти королевские ритуалы, что они — от суеверия?
—Не исключено. Может быть, есть тут что–то и от суеверия. Но это только как довесок. А главное все–таки в другом. Он вообще придает таким вещам, ритуалам, как ты называешь, большое значение. Иначе людей заест непрерывный поток работы. Нужны точки после каких–то промежуточных этапов. И точки пожирнее.
Я думаю, что мой собеседник, человек очень умный, проницательный и к тому же успевший за годы совместной работы хорошо изучить своего шефа, был прав. Не упускал Сергей Павлович никакой возможности использовать что бы то ни было в интересах основного дела своей жизни. Годятся для этого ритуалы — пусть будут ритуалы, давай их сюда!
…И в день вывоза на старт гагаринской ракеты все шло по отработанному порядку.
И в то же время каждый, кто присутствовал на выезде, сознавал: эта ракета поднимет в космос человека!
…Накануне старта на площадке у подножия уже установленной ракеты выстроились участники предстоящего пуска: стартовая команда, сотрудники конструкторских бюро, люди, готовившие космонавтов. Им представили старшего лейтенанта Гагарина — это, кстати, тоже стало традицией, неукоснительно соблюдаемой во всех последующих полетах людей в космос. Его тепло приветствовали. Желали ему счастливого пути.
Свое ответное слово Гагарин произнес просто, скромно и (что, я думаю, в данных обстоятельствах было труднее всего) на редкость естественно. Всем понравились его слова. В них была и деловитость, и обязывающая людей вера в них, и четко сформулированное представление космонавта о своем «рабочем месте» — в коллективе, а не над ним.
Немного погодя я зашел в домик, где поместили Гагарина и Титова. С ними был Евгений Анатольевич Карпов уже не как начальник Центра подготовки космонавтов — «врач с административно командным уклоном», а как нормальный авиационный… нет, уже, пожалуй, не авиационный, а космический врач.
В домике господствовала атмосфера полного отдыха. Магнитофон выдавал негромкую, видимо, специально подобранную «спокойно–бодрую» музыку, так сказать, для фиксации хорошего настроения.
Юра и Герман были в синих тренировочных костюмах с белой полосой у ворота, похожие на гимнастов, ожидающих своей очереди выступать, разве только что без эмблемы спортивного клуба на груди. Оба они были спокойны, доброжелательны, без видимых признаков возбуждения.
Но мое первое впечатление о безмятежной обстановке полного отдыха, царившей в этом домике, было несколько нарушено хорошо, очень хорошо знакомой мне книгой, раскрытой на столе. Это была наша инструкция и методические указания по пилотированию космического корабля. Как видно, отдых отдыхом, но мысли Гагарина особенно далеко от деталей предстоящего полета не уходили. Да как оно и могло быть иначе!
Мы немного поговорили о всяких посторонних вещах, и я, пожелав хозяевам домика доброй ночи, ушел к себе. Вечернее небо над космодромом было чистое и ясное. Тянул несильный ветерок. Все обещало назавтра хорошую погоду.
Назавтра!..
12 апреля 1961 года стартовая позиция с самого утра была полна людей. Как муравьи, облепили они фермы обслуживания побелевшей от инея дымящейся ракеты.
На рассвете здесь, на стартовой позиции, состоялось последнее перед пуском заседание Государственной комиссии. Короткие доклады руководителей стартовой команды, метеоролога (оказывается, космос, хотя и в меньшей степени, чем наша родная авиация, но тоже не вполне независим от погоды: в случае необходимости применить систему спасения космонавта в момент старта небезразличны сила и направление ветра). Предложение Королева — «Просим комиссию разрешить пуск» — принимается без лишних обсуждений.
Заседание это проходило в длинном темноватом помещении, которое старожилы космодрома именовали несколько странно: «банкобус». Оказывается, на первых пусках, когда этого помещения еще не существовало, последние предстартовые обсуждения и совещания проводились в стоявшем здесь же старом автобусе. А поскольку он стоял на месте, никого никуда не возил и предназначался для ведения разговоров, иногда довольно длинных (в авиации это занятие называется «держать банк»), то и был — дабы его название полностью соответствовало выполняемым функциям — переименован из автобуса в банкобус.