К мистикам причислять себя не могу, к реалистам не хочу, но есть бессознательное, что стоит на грани между ними, берет реальный образ и окрашивает его не мистическим, избави Бог, отношением, а тем, чему имени не знаю.
Есть что-то в силе слов, в обаянии созвучий, что восхищает и само рождает образ, за секунду перед тем не существовавший.
Я никогда не мог описать виденного, всегда казалось, что описание – плохая копия прекрасного.
Фантазия же рождает мне оригинал. <…>
Древность же окрашена в прекрасные цвета, и легко брать от нее то, что пришлось по душе, по плечу. И лирические переживания тоже облекаются в старые одежды, и, желая, не могу натянуть на них фрака – лопнет…».
Первая книга прозы
С января 1909 года Алексей Николаевич стал печатать свою прозу, вошедшую потом в книгу «Сорочьи сказки» (СПб.: Общественная польза, 1910), – в альманахе «Колосья», в газете «Луч света», в «Сатириконе», в «Новом журнале для всех», а бо́льшую часть – в журнале «Тропинка», который редактировала сестра философа Владимира Соловьёва Поликсена. Она имела дачу в Коктебеле рядом с домом М. А. Волошина. Поэт, видимо, и познакомил молодого автора со своей соседкой.
Первая прозаическая книга А. Н. Толстого – «Сорочьи сказки» – вышла осенью 1909 года (на титульном листе обозначен 1910 год). 18 ноября 1909 года автор подарил ее редактору журнала «Аполлон» с надписью: «Сергею Константиновичу Маковскому с глубоким уважением посвящает автор гр. А. Н. Толстой».
Большинство критиков встретило книгу весьма благожелательно. М. А. Волошин в своей рецензии, опубликованной в третьем, декабрьском, номере «Аполлона» за 1909 год, писал:
«С настоящей книгой хочется уединиться в молчании…
Подлинная поэзия, как и подлинная живопись, как и подлинная женская прелесть, не доступны словам и определениям, потому что они сами по себе уже являются окончательными определениями сложных систем чувств и состояний.
Поэтому о “Сорочьих сказках” Алексея Толстого не хочется – трудно говорить. И это самая большая похвала, которую можно сделать книге. Она так непосредственна, так подлинна, что ее не хочется пересказывать – ее хочется процитировать всю с начала и до конца. Это одна из тех книг, которые будут много читаться, но о них не будут говорить…
В сказках Алексея Толстого нет ни умной иронии Сологуба, ни сиротливой, украшенной самоцветными камнями, грусти Ремизова. Их отличительная черта – непосредственность, веселая бессознательность, полная иррациональность всех событий. Любая будет понятна ребенку и заворожит взрослого. И это потому, что они написаны не от ущерба человеческой души, а от избытка ее. Действуют в них и звери, и жужики, и вещи, и дети, и стихийные духи – и все на равных правах, и все проникнуты старой, глубокой, врожденной земляной культурой. В них пахнет полевым ветром и сырой землей, и звери говорят на своих языках; всё в них весело, нелепо и сильно; как в настоящей звериной игре, всё проникнуто здоровым звериным юмором…
Безусловная подлинность составляет главную прелесть ”Сорочьих сказок“».
Критик Е. А. Колтоновская в рецензии, напечатанной в № 1 «Вестника Европы» за 1911 год, оценила не только «Сорочьи сказки», но и первую книгу «Повестей и рассказов», вышедшую в 1910 году в издательстве «Шиповник». Она писала:
«В лице гр. А. Толстого наша беллетристика возвращается к реализму, к быту, от которого она совсем-было отрешилась. Физиономия автора резко выделяется среди других представителей “молодой” литературы. Ни в искусственности и вычурности, ни в туманности, чем иногда грешит молодая литература, этого писателя упрекнуть нельзя. Отличительная черта его творчества – большая конкретность; оно тесно связано с землей, проникнуто теплом непосредственных наблюдений и переживаний. Рисунок у гр. А. Толстого оригинален и тонок, краски сочны, рассказ сразу подкупает простотой и свежестью. Эти привлекательные черты проглядывали уже в первой из его книг – в живых и изящных ”Сорочьих сказках“, блещущих наблюдательностью и веселым юмором. Во второй книге они проявились еще полнее. С именем автора невольно связываются серьезные ожидания».
Дуэль
Одновременно с выходом в свет «Сорочьих сказок» произошло событие с участием А. Н. Толстого, о котором много потом говорили в литературной среде. 22 ноября 1909 года произошла дуэль между Н. С. Гумилёвым и М. А. Волошиным. А. Н. Толстой был секундантом М. А. Волошина. Секундантом Н. С. Гумилёва – М. А. Кузмин.
Е. И. Дмитриева
Причиной дуэли, как это часто случается, стала женщина. Ее настоящее имя – Елизавета Ивановна Дмитриева – не заставило бы поэтов взять в руки пистолеты. Всё дело было в псевдониме – Черубина де Габриак. Эту подпись придумал М. А. Волошин. Он же посоветовал молодой женщине послать стихи в «Аполлон». М. А. Волошин также распустил слух о том, что в России появилась новая поэтесса, затворница-красавица из знатного рода. С. К. Маковский не только напечатал стихи Черубины в своем журнале, но и заочно влюбился в нее.
Глаза редактору «Аполлона» раскрыл Н. С. Гумилёв, познакомившийся с Е. И. Дмитриевой в Париже в 1908 году. Он не только раскрыл псевдоним, но и сказал в адрес поэтессы несколько неприличных слов. Узнавший об этом М. А. Волошин прилюдно дал оскорбителю женщины звонкую пощечину.
Поединок состоялся на Черной речке. Другого места для дуэли два поэта выбрать не могли. И стрелялись они из соответствующего оружия, как вспоминал М. А. Волошин, «если не той самой парой пистолетов, которой стрелялся Пушкин, то во всяком случае современной ему». А. Н. Толстой позднее описал произошедшее на Черной речке:
«Выехав за город, мы оставили на дороге автомобили и пошли на голое поле, где были свалки, занесенные снегом. Противники стояли поодаль, мы совещались, меня выбрали распорядителем дуэли. Когда я стал отсчитывать шаги, Гумилёв, внимательно следивший за мной, просил мне передать, что я шагаю слишком широко. Я снова отмерил пятнадцать шагов, просил противников встать на места и начал заряжать пистолеты. Пыжей не оказалось, я разорвал платок и забил его вместо пыжей, Гумилёву я понес пистолет первому. Он стоял на кочке, длинным, черным силуэтом различимый в мгле рассвета. На нем был цилиндр и сюртук, шубу он сбросил на снег. Подбегая к нему, я провалился по пояс в яму с талой водой. Он спокойно выжидал, когда я выберусь, – взял пистолет, и тогда только я заметил, что он, не отрываясь, с ледяной ненавистью глядит на В., стоявшего расставив ноги, без шапки.
Передав второй пистолет В., я по правилам в последний раз предложил мириться. Но Гумилёв перебил меня, сказав глухо и недовольно: “Я приехал драться, а не мириться”. Тогда я просил приготовиться и начал громко считать: раз, два… (Кузмин, не в силах стоять, сел в снег и заслонился цинковым хирургическим ящиком, чтобы не видеть ужасов)… – три! – крикнул я. У Гумилёва блеснул красноватый свет и раздался выстрел. Прошло несколько секунд. Второго выстрела не последовало. Тогда Гумилёв крикнул с бешенством: “Я требую, чтобы этот господин стрелял”. В. проговорил в волнении: “У меня была осечка”. – “Пускай он стреляет во второй раз, – крикнул опять Гумилёв, – я требую этого…” В. поднял пистолет, и я слышал, как щелкнул курок, но выстрела не было. Я подбежал к нему, выдернул у него из дрожавшей руки пистолет и, целя в снег, выстрелил. Гашеткой мне ободрало палец. Гумилёв продолжал неподвижно стоять: “Я требую третьего выстрела”, – упрямо проговорил он. Мы начали совещаться и отказали. Гумилёв поднял шубу, перекинул ее через руку и пошел к автомобилям».
Н. С. Гумилев
Обезьянья история
В 1900-е годы молодые петербургские писатели, только вступающие в литературу, были небогаты, жили трудно, но старались держаться вместе и по возможности помогать друг другу. В начале 1914 года в ответе на анкету московского журнала «Заря», содержащую только один вопрос: “Как Вы начинали?”, А. Н. Толстой написал:
«Мне вспоминается одна смешная история, относящаяся к началу моей литературной деятельности. В Петербурге в то время славился кабачок “Капернаум”, где бывала богема и куда я сам частенько захаживал. Однажды там собралась компания голодных поэтов и литераторов. На этот раз ни у кого не было денег, гонорары у всех были давным-давно прожиты, рукописи использованы, и положение создавалось критическое. К тому же шел проливной дождь, и это еще более способствовало мрачному настроению. Когда я вошел в кабачок и товарищи узнали, что у меня в кармане лежит рассказ, то они с радостью ухватились за меня. Один маститый литератор предложил мне тотчас же снести рассказ в какой-нибудь журнал и получить деньги. Мысль эта была встречена с восторгом. И вот толпой – человек пять, шесть мы повалили на улицу. В первой же редакции нас постигла неудача. В другой – то же самое. Напрасно мои товарищи (сам я не принимал в этом активного участия) доказывали, что мой рассказ гениальнейшее произведение – никто из редакторов не соглашался немедленно выдать гонорар, а именно это и было нам нужно. Наконец, измученные и усталые, потеряв всякую надежду получить что-нибудь таким способом, мы зашли в какой-то сельскохозяйственный журнал. Там предложили нам за рассказ ни много ни мало… 5 рублей. Деньги эти мы, конечно, взяли и торжественно пропили их в тот же вечер. Я хорошо помню, как один из нашей компании – поэт – детина огромного роста, с рыжими волосами, выпил тогда на спор 24 бокала пива и, совершив этот подвиг, тут же свалился под стол… Вот вам характерная страничка из того времени, когда я начинал».
Все были молоды, много работали, но и для развлечений находили время. Часто устраивали маскарады.
21 января 1910 года наш герой написал В. Э. Мейерхольду:
«Милый Всеволод, завтра мне для этнографического бала нужен русский костюм. Позволь еще раз воспользоваться твоим.