В 7 лет Наталия Крандиевская начала писать стихи. В 13 лет ее стихотворения были опубликованы в журнале «Муравей». Через два года девушка решилась показать тетрадку со своими стихами И. А. Бунину. Он вспоминал позднее:
«Наташу Толстую я узнал еще в декабре 1903 года в Москве. Она пришла ко мне однажды в морозные сумерки, вся в инее, – иней опушил всю ее беличью шапочку, беличий воротник шубки, ресницы, уголки губ, – и я просто поражен был ее юной прелестью, ее девичьей красотой и восхищен талантливостью ее стихов, которые она принесла мне на просмотр».
В 1913 году в Москве, в издательстве К. Ф. Некрасова, вышла первая книга Наталии Крандиевской – «Стихотворения». Лучшее, на наш взгляд, стихотворение в сборнике – посвященное внучке известного идеолога народничества, философа и публициста П. Л. Лаврова писательнице, выступавшей в печати под псевдонимом О. Миртов[23]:
Полынь, трава степной дороги,
Твой горький стебель горче слез.
Церковный запах нежно-строгий
Так далеко меня унес.
Дышу тобой, и вот пьяна я.
Стою у пыльного куста…
О, горечь русская степная,
И тишина, и широта!..
Знакомство
В том же, 1913-м, году произошло ее знакомство с А. Н. Толстым. Точнее, Алексей Николаевич познакомился с Наталией Васильевной. Она же узнала и полюбила его гораздо раньше.
В 19 лет Н. В. Крандиевская вышла замуж за присяжного поверенного Ф. А. Волькенштейна. В 1908 году у них родился сын, которого в честь отца назвали Фёдором.
Первая встреча с А. Н. Толстым произошла еще до замужества – в 1906 году. Наталия Васильевна вспоминала:
«…За ужином в ресторане “Вена” мне указали на очень полного студента, затянутого в щегольской мундир, – смотрите вот Алексей Толстой!
Студент шел под руку с дамой. На голове у дамы был золотой обруч. Они сели за соседний столик, были поглощены друг другом и никого не замечали. Да и я избегала смотреть в их сторону. Первое впечатление разочаровало меня. Студент показался типичным ”белоподкладочником“, молодое лицо его с бородкой – неинтересным».
Вторая встреча произошла в 1907 году, уже после замужества, когда Наталия Васильевна поступила в студию Е. Н. Званцевой. Здесь ей живопись преподавал Л. С. Бакст, а рисунок – М. В. Добужинский. В это время у Е. Н. Званцевой не только учились, но и снимали комнату С. И. Дымшиц и А. Н. Толстой. Н. В. Крандиевская вспоминала:
«Толстой снимал комнату у Званцевой и жил с Софьей Исааковной тут же при студии. По утрам он часто заходил в мастерскую, иногда совсем по-домашнему, в пижаме. Подолгу стоял за мольбертами, посасывая трубку, задумчиво и непринужденно разглядывая студисток, холсты и голую натуру…
В дальнейшем, в течение пяти лет моей жизни в Петербурге, не было ни одного мало-мальски заметного людского сборища, где бы я не встречала Толстого. Я видела его на всех модных премьерах, в концертах, на вечерах и вернисажах.
Мы не были знакомы, и орбиты наши не соприкасались: но почему-то человек этот не был мне безразличен».
В замужестве Наталия Васильевна не была счастлива, поэтому из Петербурга, где жил и работал Ф. А. Волькенштейн, надолго уезжала в Москву, к родителям. В первопрестольной, наконец-то, произошло ее знакомство с А. Н. Толстым. Случилось это в рождественские дни 1913 года, на ужине у поэта Юргиса Балтрушайтиса. Н. В. Крандиевская вспоминала:
«Я приехала рано, когда в гостиной, кроме хозяев, никого не было… Жена Юргиса, Мария Ивановна Оловянишникова, московская купчиха, дама по-светски любезная и по-светски рассеянная, занимала меня беседой, состоящей главным образом из восклицаний, торопливых вопросов, недослушанных ответов и снова восклицаний. Обе мы уже начали уставать от этого, когда в передней раздался наконец звонок, и хозяйка вышла встречать первого гостя. Я услышала голос, почти женского тембра:
– Сбежал с концерта. Поэма экстаза – это гениально, конечно, но я профан, меня слухом Бог обидел.
Затем голос хозяйки:
– А Софья Исааковна?
– Соня приедет позже.
В гостиную, протирая очки, мелкими шажками вошел Толстой. Он был в смокинге. Хозяйка познакомила нас и оставила одних, вызванная зачем-то в столовую. Толстой сел рядом».
Если верить воспоминаниям Н. В. Крандиевской, А. Н. Толстому удалось добиться от М. П. Кандауровой чуть ли не признания в любви. Во всяком случае, некоторое время они считались женихом и невестой. Осенью 1914 года, находясь в Москве, писатель вел довольно необычный образ жизни: с 12 до 5 часов дня работал, затем вез невесту в театр, после спектакля провожал ее домой, а затем ехал к Крандиевским. Так происходило изо дня в день. Наталия Васильевна вспоминала:
«…Пили ночной чай у меня в комнате. Сестра уходила спать, а у нас с Толстым начинались бесконечные разговоры. Особенно интересными и содержательными они становились в передней. Здесь Толстой, уже в шубе и шапке, надолго приставал к деревянному косяку, договаривая самое важное, без чего, казалось, никак нельзя разойтись. Мы говорили об искусстве, о творчестве, о любви, о смерти, о России, о войне; говорили и о своем прошлом. Ночные беседы эти скоро стали потребностью для обоих, и всё же ни мне, ни ему не давали полного удовлетворения».
Решительное объяснение
В Москву приехал Ф. А. Волькенштейн и потребовал от жены возвращения в столицу. Наталия Васильевна решила ехать в Петроград, сказала об этом А. Н. Толстому, думая, что больше его не увидит. Однако жизнь распорядилась иначе. Решающее событие произошло в ночь с 6 на 7 декабря 1914 года, сразу после того, как молодая женщина посадила мужа на поезд, направляющийся в столицу. Н. В. Крандиевская вспоминала:
«С вокзала я вернулась домой поздно.
– Вас ждут, – сказала мне прислуга, открывая мне дверь.
Не раздеваясь, я вошла к себе, повернула выключатель.
Из кресла у окна поднялся Толстой.
– Вы? – воскликнула я. – Что вы здесь делаете?
Он не ответил, подошел и молча обнял меня.
Не знаю, как случилось потом, что я оказалась сидящей в кресле, а он – у ног моих. Дрожащими от волнения пальцами я развязала вуаль, сняла шляпу, потом обеими руками взяла его голову, приблизила к себе так давно мне милое, дорогое лицо. В глазах у него был испуг почти немыслимого счастья.
– Неужели это возможно, Наташа? – спросил он тихо и не дал мне ответить».
Днем 7 декабря 1914 года А. Н. Толстой написал Н. В. Крандиевской:
«Наташа, душа моя, возлюбленная моя, сердце мое, люблю тебя навек. Я знаю – то, что случилось сегодня, – это навек. Мы соединились сегодня браком. До сих пор я не могу опомниться от потрясения, от той силы, какая вышла из меня и какая вошла из тебя ко мне. Я ничего не могу объяснять, ничему не хочу удивляться. Я только верю всем моим духом – что нас соединил брак, и навек. Я верю, что для этого часа я жил всю свою жизнь. Также и ты, Наташа, сохранила себя, всю силу души для этого дня. Теперь во всем мире есть одна женщина – ты. Я понял, что только теперь почувствовал силу твоей женственности. Душа твоя белая, ясная, горячая; женственность твоя глубокая и томительная, она потрясает медленно и до конца… Мы возьмем от любви, от земли, от радости, от жизни всё, и когда уснем до нового воскресения, то после нас останется то, что называют – чудом, искусством, красотой. Наташа, душа моя, милая моя женщина. Прости за весь сумбур, который я написал – но мне хочется плакать от радости. Я тебя люблю, желаю тебя, ты осуществилась наяву, нечаянно, как молния вошла в меня…
Целую тебя нежно, всю.
А. Толстой».
Вскоре Наталья Васильевна выехала в Петроград для решительного объяснения с мужем. Алексей Николаевич писал ей вдогонку в ночь с 9 на 10 декабря:
«Наташа, я погибаю, от тебя нет письма, нельзя молчать в такое время. Если завтра не будет письма, не знаю, что станет, я схожу с ума по тебе. Наташа, я вспоминаю тысячи мелочей, все твои слова, жесты, разговоры за всю эту осень. Я был слеп, Господи, как я раскаиваюсь во всем. Наташа, я не хочу погибать, когда счастье ослепило меня на мгновение. Я вижу будущее с такою ясностью, целые картины нашей жизни – радостной, умной, влюбленной – проходят перед глазами. Ни одного противоречия, ни одного усилия не нужно для нас, мы соединены гармонично. Солнце мое, поэт милый мой, верь, верь, верь. Если мы не соединимся, тогда нельзя жить, не осуществимо счастье на земле, нет надежды, мрак. Если бы знала, как я страдаю. Мне страшно за тебя, я боюсь всего в Петербурге… Ты, конечно, огорчишься, читая мои письма, я понимаю, что в них ничего нельзя разобрать, только одно слово – люблю тебя; я не тороплюсь, Наташа, но я схожу с ума; твой отъезд разорвал нас по сердцу, обнажил, и если бы хоть чуточку спокойного рассудка; но у меня его нет, я только вижу всё ясно, чувствую тебя до боли, дышу тобой. А ты что делаешь, моя милочка? Чтобы понять это, нужно немного спокойного рассудка, а я не понимаю, мне страшно. Вдруг ты начнешь думать? Если бы не было того разговора в день отъезда, когда ты только что пришла.
Знаешь, бывают идеи, которые кажутся только возможными в мечте. Но это не значит, что они не осуществимы, а только мы сами еще не готовы матерьялизировать их, осуществить. Так идея живого счастья – теперь ее нужно воплотить, ты и я – готовы, нужно усилие воли, чтобы уничтожить боязнь и всё, что мешает.
Наташа, без живого счастья на земле немыслимо, чтобы в последний час открылось небо. А счастье на земле только с тобой; ты единственная из всех, кого я знал и знаю: ты женщина, милая, прекрасная, нежная, добрая, ласковая, женственная до страдания, и ты поэт – высокий, умный, ясный, с душою, тоскующей по небесному. Ты говорила, что у тебя есть недостатки, конечно, я их не вижу сейчас, а когда увижу, то полюблю тебя еще нежнее, ты станешь трогательнее только. Я не тороплюсь. У меня только чувство, как перед казнью или спасением…