«Постояв томительные сутки на внешнем рейде, “Кавказ” отошел восьмого апреля под вечер в юго-западном направлении. Утонули в мглистых сумерках невысокие берега Новороссии. Несколько человек вздохнули, стоя у борта. Прощай, Россия!»
Большая часть семейства Толстых разместилась в трюме. Только няню с Никитой удалось устроить в каюте. Но даже в мало пригодных для творчества условиях писатель работал. Ф. Ф. Волькенштейн вспоминал:
«В первый же день утром в углу трюма, освещавшемся открытым наверху люком, я увидел перевернутый ящик из-под консервов, на котором стояла принадлежащая отчиму пишущая машинка “Корона”. На другом маленьком ящике сидел Алексей Николаевич, обвязанный по-прежнему шерстяным кашне с английской булавкой наверху. Он стучал на машинке. Останавливался и после долгой паузы отстукивал следующий абзац. Он работал. В своей обычной манере: несколько слов рукой на листе бумаги, а затем сразу на машинке несколько фраз. Он объяснял, что ему нужно, когда он пишет, “видеть” текст. А рукописный текст он “не видит”. Он не мог не работать. Работа была для него почти физиологической потребностью».
Шарж Крандиевской на Толстого. Алеша переписывает на машинке «Любовь – книгу золотую» на палубе теплохода «Кавказ» по дороге из Одессы в Константинополь в 1919 г., апрель
Атмосферу, царившую на борту «Кавказа», писатель зафиксировал в дневнике:
«Настроение погрома. Злоба и тупое равнодушие. Никто не сожалел о России. Никто не хотел продолжать борьбу. Некоторое даже восхищение большевиками. Определенная, открытая ненависть к умеренным социалистам, к Деникину».
Через трое суток показался турецкий берег. Вот как вспоминал об этом пасынок писателя:
«Когда на четвертый день пути я утром вылез из трюма на палубу, я был потрясен представившимся мне видом… Впереди слева и справа – зеленые крутые берега… Мы стояли при входе в Босфор…
И вот мы плывем по широкому проливу. Наконец справа появился город: нагромождение маленьких домишек, узкие кривые улочки, круто спускающиеся к воде. Это – Перу, торговый и деловой центр Константинополя. Мы останавливаемся около Золотого Рога, впадающего в Босфор. Множество лодок, яхт, катеров, пароходиков загромождают вход в Золотой Рог… На мачте нашего парохода взвился желтый флаг. Флаг карантина. Это значит, что никто не может ни сойти с парохода, ни подняться на него».
Дезинфекция
Когда достигли столицы Турции, А. Н. Толстой записал в дневник:
«Константинополь. Вышел из трюма, раннее утро, из тумана четыре минарета и купол Софии. Древние стены у воды. Квадратная башня на мысу… Мечеть Сулеймана. Затем из тумана, тронутые розовым солнцем, начали выступать прямоугольники домов Перы.
3 дня в карантине. Перегрузка на “Николай”. Офицеры, которых выгоняют из трюма прикладами. Опять слухи и паника.
Зарезали последнего быка, и кровь широкой полосой, светло-алая в зеленой воде, разлилась вдоль борта парохода.
Лавочники и черные солдаты, отгоняющие их от парохода.
Константинополь видим от восхода до темноты, когда по тучам, по кораблям, по воде ползают лучи прожекторов; мигают лучи сигнализации, крутятся маяки. Горят огни в городе. У нас начались болезни…
Дезинфекция».
Как проходила санитарная обработка, записал Ф. Ф. Волькенштейн:
«Через день пароход, не спуская желтого флага, двинулся дальше по Босфору и стал при выходе в Мраморное море. Невдалеке – крошечный островок, на котором умещается только одно здание со сплошным забором слева и справа от него, спускающимся к воде. Таким образом остров разделен на две половины. Одна сторона здания и забора выкрашена в грязный серый цвет, а другая сторона – белоснежная. Из серой половины можно попасть в белую, только пройдя сквозь здание, у которого имеются двери, как с серой, так и с белой стороны. Здесь производится дезинфекция.
Всё население парохода было переправлено в шлюпках на островок, на его серую половину. Кроме нас. Для нас и для Цетлиных еще в Константинополе к борту парохода была подана канонерка. Она летела, как стрела, разрезая зеленую воду, и в несколько минут доставила нас на серую половину острова. Здесь женщин отделили от мужчин и впустили в разные двери. Никита был с мамой и Юлией Ивановной, я – с отчимом. Мы оказались в каменном зале. Все разделись догола и бросили свою одежду, свернутую в узлы, в чан, из которого она моментально исчезала, куда-то проваливаясь.
Затем нас впустили в следующий зал. Вдоль стен под потолком тянулся узкий балкон, по которому бегали турчанки с подоткнутыми за пояс юбками, кричали непонятные слова и открывали и закрывали какие-то краны. На нас обрушился ливень. Сперва он был ледяным. Голая толпа сбилась в кучу со страшными криками. Турчанки тоже кричали что-то в ответ. Ледяной душ сменился кипятком. Снова все завопили. Наконец постепенно была достигнута нужная температура.
Затем нас впустили в третий зал, где мы получили наши продезинфицированные одежды, пахнущие карболкой, изжеванные так, как если бы всё время, пока мы мылись, их жевали коровы. Настоящая трагедия разразилась с кожаными вещами. Во многих случаях обувь была превращена в кожаные комочки. Нечего было и думать, чтобы надеть ее на ноги.
Наконец открылись двери, и мы очутились на белой половине острова. Многие были босиком. Тут встретились мы с женщинами, выходившими из других дверей…
Всё та же канонерка привезла нас и Цетлиных на остров Халки, один из Принцевых островов. Здесь мы должны были жить. Неизвестно сколько времени и неизвестно чего ожидая».
Остров Халки
Остров Халки расположен недалеко от Константинополя (нынешнего Стамбула). Его площадь очень небольшая – 2,4 квадратных километра. На острове тогда была лишь одна гостиница – «Гранд-отель». В ней поселились Цетлины. Толстые не могли себе позволить такой роскоши. Они сняли одну комнату на втором этаже в доме местной турчанки. А большинство приехавших – военные – поселились в большом каменном здании, расположенном на холме. Оно почему-то называлось «семинарией». Генералы, офицеры, юнкера заняли большие пустые залы с кафельным полом и высокими потолками. Все спали на полу, на шинелях. Мебели не было никакой.
Ф. Ф. Волькенштейн писал:
«Почти каждый день отчим уезжал в Константинополь в поисках какого-нибудь заработка. Утром мы с мамой провожали его на пристань. Спускались по кривой узкой улочке. Мимо парикмахерской, в дверях которой в белом грязном халате стоял парикмахер, зевающий от безделья. Здесь была маленькая кофейня, в которую мы приходили иногда съесть простоквашу с корицей. С потолка свешивались ленты липкой бумаги, усеянные мухами.
Возвращался отчим с вечерним пароходом. Усталый и угрюмый. В бурлящем, пестром, накаленном солнцем Константинополе никому не был нужен молодой русский писатель, не знающий к тому же ни одного языка, кроме русского. Однажды мелькнула надежда: какой-то англичанин искал преподавателя русского языка. Но и эта надежда, как и все предыдущие, не оправдалась».
Не найдя ничего в Константинополе, А. Н. Толстой предпринял попытку на острове заработать чтением своей только что законченной пьесы «Любовь – книга золотая». Пасынок писателя вспоминал об этом так:
«Мне было поручено нарисовать и расклеить афиши. На четвертушке тетрадного листа я писал печатными буквами: ”Такого-то числа в 5 часов дня, в помещении ресторана “Гранд-отеля” писатель граф Алексей Ник. Толстой прочтет свою новую пьесу “Любовь – книга золотая”. Вход – столько-то пиастров”. Отчим очень рассердился, увидев мои маленькие афишки, похожие на объявления о сдаче комнаты или о продаже какого-либо имущества. Он разорвал мои бумажки и сам написал несколько афиш акварельными красками на больших листах бумаги. Потом я расклеивал эти афиши: на дверях “Гранд-отеля”, на пристани, в кофейне, в “семинарии” и в других местах.
Настал долгожданный день. В ресторане “Гранд-отеля” вокруг столика было расставлено несколько рядов стульев. Я ходил по террасе, звоня колокольчиком, и продавал билеты: перенумерованные листки блокнотика. Много билетов купили Цетлины. Еще несколько человек. Никто из военных чинов из “семинарии” не пожаловал. Собралось в общей сложности человек пятнадцать. Отчим, как всегда, читал блестяще. Какие-то иностранцы, проживавшие в “Гранд-отеле”, проходя мимо, с любопытством заглядывали в стеклянную дверь ресторана. Кто-то из жильцов гостиницы пил чай в другом углу ресторана, не обращая никакого внимания на отчима и на группку людей, его слушающих. Было собрано ничтожное количество денег».
Фиаско произошло по понятной причине. Основная часть населения острова Халки – военные, люди далекие от литературы. К тому же денег у них было очень мало, и заняты они были, в основном, выяснением отношений между собой. Это выяснение, бывало, заканчивалось трагически. Один такой случай описан А. Н. Толстым в рассказе «На острове Халки». Повествование начинается с обычной для острова картины: в кофейне, расположенной рядом с парикмахерской, курит кальян военный.
«Подполковник Изюмов, – пишет А. Н. Толстой, – сидел у окна, всасывая янтарь кальяна, и сквозь засиженные мухами стекла глядел на улицу. Дым вливался в грудь легким дурманом. По доскам стола, в чашке с кофейной гущей ползали мухи. В глубине кофейни, на клеенчатой лавке похрапывал жирный грек. Улица за пыльным окном была залита полдневным солнцем. На старых плитах мостовой валялись отбросы овощей, рыбьи кишки. Спали собаки. На перекрестке, откинувшись к стенке, дремал с разинутым ртом чистильщик сапог у медного ящика, блестевшего нестерпимо. Наискосок, за окном, тоже пыльным и засиженным мухами, чахоточный цирюльник стриг волосы медно-красному толстяку, – и всё лицо его, шея и простыня были засыпаны остриженными волосами. Надо было совсем уже сойти с ума от скуки, чтобы в такой зной пойти стричься».