И вдруг:
«…Посреди улицы появился рослый молодой человек в матросской белой рубахе, в штанах клешем, из-под морского белого картуза падали волной, наискосок лба, блестяще-черные волосы. Юношеское бритое лицо его было очень бледно и по-женски красиво, только нос, большой и крепкий, придавал ему мужество и нахальство. Он шел косолапо, засунув руки в карманы черных штанов.
Подполковник Изюмов постучал ногтями в стекло. Юноша остановился, обернулся. Подполковник, прищурясь, собрав веки добрейшими морщинками, показал пальцем на чашку: Санди, заходи, угощу. Юноша кивнул в сторону моря и скрылся в переулке. На лице подполковника появилось хитрое и недоброе оживление, – он бросил на стол пиастры и, выйдя на улицу, горячую, как печь, пошел следом за Санди, или, по эвакуационным спискам, – Александром Казанковым, 26 лет, занятие – литератор, призывался в 1914 году, в 1916-м был контужен, в 1917 освобожден, в 1918 году проживал в Киеве без определенных занятий, эвакуировался из Одессы пароходом “Кавказ”».
Этот день для Санди окончился трагически. В рассказе читаем:
«Санди был голоден. Давешний страх прошел немного… Когда он вошел в черную тень деревьев, стало неприятно спине. Он поморщился и пошел быстрее. Спине было всё так же неприятно, – но с какой стати оборачиваться. На завороте дороги он всё же обернулся. Следом за ним шел высокий, широкоплечий человек, так же, как и Санди, заложив руки в карманы. Санди посторонился, чтобы пропустить его… Человек подошел. Это был поручик Москалев. Можно было разглядеть, как лицо его подергивалось, не то от смеха, не то от боли. Это было очень страшно.
Неожиданно хриповатым голосом он сказал:
– Покажи документы.
Санди поднес руки к груди. Тогда Москалев бросился на него, схватил его ледяными пальцами за горло, повалил на дорогу. Сильно дыша, работая плечами, он задушил его. За эту минуту не было произнесено ни звука, только яростно скрипел песок.
Затем Москалев поднял труп Санди, пошатываясь под его тяжестью, понес к обрыву и сбросил…
Через несколько дней волны прибили труп к острову. В кармане Санди было найдено: несколько пиастров, коробочка с кокаином и записная книжечка, – видимо дневник, попорченный водою. Всё же можно было разобрать несколько слов:
…Как бы я хотел не жить… страшно… исчезнуть без боли… Боюсь… непонятно… меня здесь принимают за большевистского шпиона… Бежать…».
Отъезд во Францию
С каждым днем становилось всё яснее: остров надо покидать – чем скорее, тем лучше. Решили обратиться за помощью к другу семьи Крандиевских С. А. Скирмунту. Наталия Васильевна написала во Францию, где Сергей Аполлонович проживал с 1907 года:
«Найди на карте маленький островок Халки в Мраморном море, если только он отмечен в группе Принцевых островов отдельной точкой. Я здесь с мужем и детьми. Возвращаться из Одессы в Москву, через фронт Деникина, через Украину, по степям которой гуляют разбойники, оказалось труднее, чем нестись вместе с беженским потоком на юг. И вот нас понесло и выкинуло на чужой берег. Здесь весна, цветут глицинии, кричат ослики; турецкие шарманки с колокольчиками играют гимн Венизелосу[28]: “Вита, вита, Венизелос!” Море и небо синее, а денег у нас совсем мало. Выручай, шли визу».
Визы пришли через месяц. Начались сборы. И вот все необходимые документы оформлены и куплены билеты на самый дешевый рейс из Константинополя в Марсель – «на кривобокий “Карковадо”». На борту парохода А. Н. Толстой записал в дневник:
«Константинополь – Марсель.
Ливень весь день. На квартире у Морского – журналисты в последнем отчаянии.
Посадка на “Карковаду”. Желтая вода и сразу граница темно-голубая. Быстрые волны. Лодку относит течением. Лодка с вещами Руднева и др. разбилась в щепы. Турки на лодках погнались за плывущими чемоданами.
Выход из Дарданелл. Выкинутые на берег сгоревшие суда. Развалины укреплений. Скучный бурый берег. Солнце. Вода ярко-голубая с молочным отливом. Направо в Эгейском море темно-лиловые островерхие громады гор. Грозовые тучи над ними, цепляющиеся за вершины обрывки туч. Далее проступает гигантским профилем вторая гряда гор. Полосы дождя. Это Имброс. Кажется, будто из глубины тысячелетий возник невероятным призраком этот остров. Налево ярко-желтый, песчаный, плоский островок».
Путь во Францию начался.
В Севре
Почти три недели (вместо обещанных шести суток) находился в плавании «Карковадо». Ф. Ф. Волькенштейн записал:
«На двадцатый день пути мы подошли к Марселю. Измученный “Карковадо” закончил наконец свой рейс.
И вот мы сидим на террасе ресторана, едим знаменитый марсельский буйабез, запивая его белым вином. Заходит солнце. Внизу порт…
Ночь мы провели в трясущемся спальном вагоне PLM (Paris – Lion – Méditerranée). Утром на Лионском вокзале нас встретил дядя Серёжа. Седой, с козлиной бородкой, с гладковыбритыми, пахнущими одеколоном щеками. На двух такси, выкрашенных в темно-красный цвет и похожих на кареты, у которых впереди вместо кучера сидит шофер, мы доехали до квартиры дяди Серёжи. Тут он нас покинул. Нам снята была вилла под Парижем. Завтра он будет встречать нас там».
Вилла находилась в местечке Севр. Это был трехэтажный каменный дом. На первом этаже находились гостиная, столовая и кухня. На втором разместилась семья Толстых. На третьем – С. А. Скирмунт.
Здесь, в Севре, А. Н. Толстой начал работу над самым масштабным своим произведением – трилогией «Хождение по мукам».
Газета «Общее дело»: И. Бунин, А. Шполянский
Осенью семья перебралась в Париж. Сначала поселилась в фешенебельном районе Пасси – на авеню Альфонса Тринадцатого. Но жили там недолго. Ф. Ф. Волькенштейн вспоминал:
«В квартире на улице Альфонса Тринадцатого, которая стоила 2200 франков в месяц, жить нам было непосильно дорого, и мы довольно скоро переехали в более дешевую (700 франков в месяц) на улице Ренуар, 48-бис. Эта квартира стоит того, чтобы на ней остановиться подробнее. К дому не было подведено электричество. Освещение было газовым. Стоило поднести зажженную спичку к белому колпачку, как он вспыхивал и потом горел ровным белым светом. Чтобы его погасить, достаточно было дернуть за цепочку, подача газа прекращалась. Лифт в этом доме был допотопным. В полу и в потолке кабины были сделаны отверстия, через которые проходил металлический трос. Надо было тянуть за этот трос сверху вниз, чтобы лифт полз наверх, или, наоборот, снизу вверх, чтобы лифт двигался вниз. Телефон в квартире был старомодным: он представлял собой деревянный покатый ящичек, похожий на пюпитр, прикрепленный к стене. Говорить надо было в рупор, а слушать – приложив к уху трубку. Чтобы получить соединение со станцией, надо было крутить ручку, торчащую в правой стенке ящика».
Писателю надо было содержать семью. Первым изданием, с которым стал сотрудничать А. Н. Толстой, оказалась парижская еженедельная газета «Общее дело». Ее издавал и редактировал В. Л. Бурцев, прославившийся в России своими разоблачениями провокаторов. Именно он вскрыл истинное лицо руководителя Боевой организации эсеров Евно Азефа, про которого позднее А. Н. Толстой совместно с П. Е. Щеголевым напишет пьесу, так и названную «Азеф».
Первой публикацией писателя в «Общем деле» стала статья «Нет!». Она увидела свет 20 августа 1919 года. В ней отчетливо выражена политическая позиция А. Н. Толстого в тот момент времени. Приведем эту статью полностью.
«Когда читаешь в левых французских газетах, как настойчиво и упрямо стараются они найти в советской российской республике некоторые достоинства, и, даже не достоинства, а хотя бы признаки чего-либо человеческого, и эти признаки отмечают и ими восторгаются, и, затем, делают жест, полный негодования, в сторону Колчака и Деникина, как темной силы, намеревающейся уничтожить эти, с таким трудом найденные, человеческие признаки, то невольно приходит в голову, что здесь, на Западе, действительно, не знают, что такое большевизм и русские большевики.
О большевиках писали много, рассказывали об их зверствах, расстрелах, терроре, о днях бедноты, когда каждый (рабочий, бедняк или вор) мог войти в любой дом и взять всё, что ему понравилось, описывали их тюрьмы, разорение крестьянства и ужасы вторжения в Крым китайских войск, когда красные разыскивали офицеров, убивали детей головой о стену и т. д., и т. д.
Всё это ужасы, и на всё это у сочувствующих большевикам есть ответ: – либо рассказы преувеличены, либо, – что же поделаешь: такова революция, ее не делают в перчатках, и тысячами невинных смертей покупается счастье целых поколений в грядущем.
Нет, ужас большевизма и абсолютная невозможность примириться с ним заключается даже и не в этой крови. Великая Французская Революция пролила ее не меньше и вырастила гениальный девятнадцатый век. Ужас и абсолютная невозможность примириться с большевизмом в том, что большевики смотрят на Россию (а так они будут смотреть на всякую страну, где утвердятся), только как на бульон для приготовления коммунистической бациллы. Человек, личность, люди, счастье вот именно этих самых Иванов и Петров их не интересует и не тревожит.
Им важнее проверка их теоретических построений, и, затем, их собственное честолюбие, гипертрофированное за долгие годы эмиграции. До конца дней моих не забуду разговора прошлой весною в Москве, с одним видным большевиком из Центрального Комитета.
…“Вы говорите, что всё население России страдает? Верно. Но мы ничего поделать не можем, – в наши планы не входит счастье этих Иванов и Петров. Вы говорите, что всё население против нас. Тоже верно, за небольшим исключением, – но в это исключение входит 75 % профессиональных воров, убийц и любителей легкой жизни. Но мы не должны руководствоваться сантиментальным принципом: