С почтением
Н. В. Чайковский».
А. Н. Толстой ответил пространным письмом. Приведем из него самые важные места:
«Глубокоуважаемый Николай Васильевич… “Накануне” есть газета свободная, редакция состоит из членов группы “Смена вех”, сотрудники – из примыкающих, в широком смысле, к общей линии этого направления. Основным условием моего сотрудничества было то, что “Накануне” – не официоз.
Затем: – задача газеты “Накануне” не есть, – как Вы пишете, – борьба с русской эмиграцией, но есть борьба за русскую государственность. Если в периоде этой борьбы газета борется и будет бороться с теми или иными политическими партиями в эмиграции, то эту борьбу не нужно рассматривать как цель газеты, но как тактику, применяемую во всякой политической борьбе.
Я же, сотрудник этой газеты, вошедший в нее на самых широких началах независимости, – политической борьбы не веду, ибо считаю, что писатель, оставляющий свое прямое занятие – художественное творчество – для политической борьбы, поступает неразумно, и для себя и для дела – вредно.
Теперь позвольте мне указать на причины, заставившие меня вступить сотрудником в газету, которая ставит себе целью: – укрепление русской государственности, восстановление в разоренной России хозяйственной жизни и утверждение великодержавности России. В существующем ныне большевистском правительстве “Накануне” видит ту реальную, – единственную в реальном плане, – власть, которая одна сейчас защищает русские границы от покушения на них соседей, поддерживает единство русского государства и на Генуэзской конференции одна выступает в защиту России от возможного порабощения ее иными странами.
Я представляю из себя натуральный тип русского эмигранта, то есть человека, проделавшего весь скорбный путь хождения по мукам. В эпоху великой борьбы белых и красных – я был на стороне белых. Я ненавидел большевиков физически. Я считал их разорителями русского государства, причиной всех бед…
Затем наступили два события, которые – одним подбавили жару в их надеждах на падение большевиков, на других повлияли совсем по-иному. Это была война с Польшей и голод в России.
Я, в числе многих, многих других, не мог сочувствовать полякам, завоевавшим русскую землю, не мог пожелать установления границ 72 года или отдачи полякам Смоленска… Приспело новое испытание: апокалипсические времена русского голода. Россия вымирала. Кто был виноват? Не всё ли равно – кто виноват, когда детские трупики сваливаются, как штабели дров у железнодорожных станций, когда едят человечье мясо. Все, все мы, скопом, соборно, извечно виноваты. Но, разумеется, нашлись непримиримые: они сказали, – голод ужасен, но – с разбойниками, захватившими в России власть, мы не примиримся, – ни вагона хлеба в Россию, где этот вагон лишний день продлит власть большевиков! К счастью, таких было немного. В Россию, всё же, повезли хлеб, и голодные его ели.
Наконец, третьим, чрезвычайным событием была перемена внутреннего, затем и внешнего курса русского, большевистского правительства, каковой курс утверждается бытом и законом. Каждому русскому, приезжающему с запада на восток, – в Берлин, – становится ясно еще и нижеследующее:
Представление о России, как о какой-то опустевшей, покрытой могилами, вымершей равнине, где сидят гнездами разбойники – большевики, фантастическое это представление сменяется, понемногу, более близким к действительности. Россия не вся вымерла и не пропала, 150 миллионов живет на ее равнинах, живет, конечно, плохо, голодно, вшиво, но, несмотря на тяжкую жизнь и голод, – не желает всё же ни нашествия иностранцев, ни отдачи Смоленсков, ни собственной смерти и гибели. Население России совершенно не желает считаться с тем, угодна или не угодна его линия поведения у себя в России тем или иным политическим группам, живущим вне России…
Так вот, мне представились только три пути к одной цели – сохранению и утверждению русской государственности. (Я не говорю – для свержения большевиков, потому что: 1) момент их свержения теперь уже не синоним выздоровления России от тяжкой болезни, 2) никто не может указать ту реальную силу, которая могла бы их свергнуть, 3) если бы такая сила нашлась, всё же я не уверен – захочет ли население в России свержения большевиков с тем, чтобы их заменили приходящие извне.)
Первый путь: собрать армию из иностранцев, придать к ним остатки разбитых белых армий, вторгнуться через польскую и румынскую границы в пределы России и начать воевать с красными. Пойти на такое дело можно, только сказав себе: кровь убитых и замученных русских людей я беру на свою совесть. В моей совести нет достаточной емкости, чтобы вмещать в себя чужую кровь.
Второй путь: брать большевиков измором, прикармливая, однако, особенно голодающих. Путь этот так же чреват: 1) увеличением смертности в России, 2) уменьшением сопротивляемости России, как государства. Но твердой уверенности именно в том, что большевистское правительство, охраняемое отборнейшими войсками и, как всякое правительство, живущее в лучших условиях, чем рядовой обыватель, – будет взято измором раньше, чем выморится население в России, – этой уверенности у меня нет.
Третий путь: признать реальность существования в России правительства, называемого большевистским, признать, что никакого другого правительства ни в России, ни вне России – нет. (Признать это так же, как признать, что за окном свирепая буря, хотя и хочется, стоя у окна, думать, что – майский день.) Признав, делать всё, чтобы помочь последнему фазису русской революции пойти в сторону обогащения русской жизни, в сторону извлечения из революции всего доброго и справедливого и утверждения этого добра, в сторону уничтожения всего злого и несправедливого, принесенного той же революцией, и, наконец, в сторону укрепления нашей великодержавности. Я выбираю этот третий путь…
Мне говорят: я соглашаюсь с убийцами. Да, не легко мне было встать на этот, третий путь. За большевиками в прошлом – террор. Война и террор в прошлом. Чтобы их не было в будущем – это уже зависит от нашей общей воли к тому, чтобы с войной и террором покончить навсегда… Я бы очень хотел, чтобы у власти сидели люди, которым нельзя было бы сказать: вы убили.
Но для того, предположим, чтобы посадить этих незапятнанных людей – нужно опять-таки начать с убийств, с войны, с вымаривания голодом и прочее. Порочный круг. И опять я повторяю: – я не могу сказать, – я не виновен в лишней русской крови, я чист, на моей совести нет пятен… Все, мы все, скопом, соборно виноваты во всем совершившимся. И совесть меня зовет не лезть в подвал, а ехать в Россию и хоть гвоздик свой собственный, – но вколотить в истрепанный бурями русский корабль. По примеру Петра».
Принятое решение твердо
После твердого ответа (его 25 апреля 1922 года перепечатали московские «Известия») по инициативе Н. В. Чайковского 3 мая 1922 года состоялось общее собрание членов Комитета помощи русским писателям и ученым во Франции. На нем было принято решение об исключении А. Н. Толстого из членов Комитета.
Но писатель, конечно, свою точку зрения не изменил и продолжал высказывать и обосновывать ее при каждом удобном случае. 12 июня 1922 года написал Андрею Соболю:
«Теперь – о моем письме в “Накануне”. Видишь ли, Андрей: когда-нибудь настанет век, когда мы будем жить в прекрасных городах, общаться с прекрасными людьми, с природой, со звездами, писать прекрасные рассказы. Очень хорошо. Но раньше, чем дожить до этого века, нужно перестать быть парием, презренной сволочью, каковыми мы, русские, являлись до сей поры в этом мире. Но перестать быть сволочью можно, только почувствовав себя частицей – единого, огромного, сильного и творящего добро. Таковое есть – отечество. Вот тут-то и начинается трагедия, в особенности с последним, т. е. – с творящим добро.
Мое отечество пережило страшнейшую из революций, известных в истории. Могу я принять отечество без революции? Могу я женщину, родившую дюжину детей, уверять в том, что она – девственница?
Но ведь этим занимается одна часть нашей эмиграции: – дети не твои, подкидыши, ты отроковица. Другая часть эмиграции занимается тем, что считает отечество – лахудрой, последней б…ю. Одни – маниловцы, другие – смердяковцы. Наконец, третьи – совсем чудаки: они говорят: “революция была, но в октябре 17-го кончилась, дальше идет не революция”. Т. е. с октября по сей день, за годы, когда были разбиты и уничтожены белые армии, выгнаны поляки из Украины, англичане с Кавказа и из Архангельска, когда пропагандой на Западе была предотвращена интервенция, когда мужики получили землю и устроились на ней, когда вся русская жизнь была вывернута, как тулуп, на изнанку, – за эти пять лет, оказывается, в России происходила не революция, а что-то другое. Тогда, во-первых, я не понимаю – что такое революция, во-вторых – я думаю, что революция и есть, именно, это “что-то другое”.
Революцию я должен принять со всею мерзостью и ужасами. Это трудно, очень. Но ведь те, кто делали революцию, – интеллигенты, рабочие, крестьяне, солдаты, красные, зеленые, белые, перебежчики, разбойники – все составляют мое отечество. Ведь особого, “отечественного” народа, помимо, – не творившего всего этого выворачивания России наизнанку, – нет. Я же отечества кровный сын, и если я фактически не участвовал в делах, то мысленно и чувственно – совершал дела нелегкие, и отделять себя, – выгораживать, – быть чистеньким – у меня нет основания.
В принятии революции нет оправдания ее, ни порицания ее, – нет морального начала, как нет морального начала в том, чтобы стащить свою лодку с песка и поплыть по реке. Я думаю, что, вообще, рассматривание революции как начала морального, в особенности романтизирование ее – есть ложь и зло, так же как – ложь и зло восхищаться войной и воспевать ее. Война и революция – неизбежность…
Есть люди, принимающие русскую революцию без большевиков, – это четвертая категория чудаков… революция и большевики неотделимы. Если я прилепляюсь к отечеству, принимаю революцию, – я сознаю, что большевики сейчас – единственные, кто вытаскивает российскую телегу из оврага, куда завезли ее красные кони. Удастся вытащить? Не знаю. Но знаю, что делать нужно мне: завязло ведь мое отечество.