1928, весна – А. Н. Толстой с семьей переезжает в Детское Село.
Август – в журнале «Красная новь» напечатана повесть А. Н. Толстого «Гадюка».
А. К. Воронский
А. Н. Толстой решил побывать в России сначала один, без семьи, – изучить обстановку. Намеревался выехать в самом начале 1923 года, но потом рассудил: являться на родину ранее опубликования просоветского романа – не разумно. Написал А. К. Воронскому (создателю «Красной нови» и ее первому редактору) в феврале 1923 года:
«Дорогой Александр Константинович, я получил ваше письмо от 29 января, – большое спасибо за доплату за роман, деньги сейчас мне очень нужны. Пожалуйста, известите меня о дне их перевода в “Книгу” (советское издательство в Берлине. – Е. Н.).
Только что получил последний № “Красной нови”. Журнал с каждым номером лучше и интереснее. Журнал останется крепко в русской литературе.
Как обстоит дело с изданием Госиздатом “Аэлиты”? Когда они думают издать? Кому написать об этом? У них уже лежит несколько моих книг из собрания сочинений. Когда они думают приступить к его изданию? На днях я сдаю Гринбергу (представитель Госиздата в Берлине. – Е. Н.) роман “Чудаки”. Это старый роман, но заново написанный этой зимою. Роман забавный и смешной. Я бы очень советовал выпустить его первой книгой в собрании сочинений.
С приездом в Москву у меня вышли опять затруднения. Сначала задержало окончание “Аэлиты”, затем подоспели роды жены, чудом только не окончившиеся трагически. Теперь – третьего дня жене делали операцию. Всё же в первых числах марта вырвусь из Берлина – иначе получается даже смешно…
До скорого свидания
Ваш А. Толстой».
Госиздат в 1923 году, по всей видимости, при содействии А. К. Воронского выпустил следующие книги А. Н. Толстого: «Дикое поле: Рассказы» (3-й том «Собрания сочинений»), «Под старыми липами: Рассказы» (4-й том «Собрания сочинений»), «Аэлита», «Лунная сырость», «Повесть о многих превосходных вещах (Детство Никиты)», «Приворот» и «заново переработанный» роман «Хромой барин». «Чудаки» же вошли в первый том «Собрания сочинений» А. Н. Толстого, выпущенного в 1924 году берлинским «Издательством И. П. Ладыжникова».
Пробный приезд в СССР
«Вырваться» из Берлина удалось только в самом начале мая. А через неделю, восьмого числа, московские «Известия» напечатали беседу своего корреспондента с А. Н. Толстым под заглавием «Об эмиграции». В ней писатель сказал:
«Эмиграция переживает сейчас несомненный кризис. Я уверен, что всё, что есть в ней живого, вернее, что только осталось живого, в конце концов вернется в Россию, несмотря на террор со стороны “непримиримых”: бывали случаи убийства лиц, отправившихся за советским паспортом в берлинское совпредставительство…
Вообще озлобленная своими неудачами часть “непримиримых” эмигрантов сильно поправела. В 19–20 годах первую скрипку среди эмиграции играли эсеры, – сейчас они сошли почти на нет. Постоянные субсидии от иностранных правительств прекратились, и органы ”демократии“, вроде комитета Учр<едительного> собр<ания> в Париже, развалились, эсеры сейчас без дела.
Зато монархисты получают сейчас крупную поддержку от баварского правительства и германских монархистов… В Париже образовался “двор” нового “императора”, б.в.к. Кирилла Владимировича. Набрав полный штат придворных, “двор” разъезжает между Парижем и Ниццей, устраиваются торжественные приемы, раздаются чины, ордена и титулы…
С писателями в эмиграции происходит нечто странное: они перестали работать. Ни одного нового имени в литературе эмиграция не дала. Талантливые вещи Ив. Лукаша, но он писатель уже давнишний, и вещи его сильно портит политическая белогвардейская подкладка.
Последнее время жил в Берлине. Условия жизни там сейчас для массы населения, конечно, очень тяжелые. Хорошо живут только спекулянты; среди них много русских эмигрантов.
Начиная от самой границы, от Себежа, видишь совсем другой мир, других людей, людей живых. В Европе, в Германии, там всё рушится, здесь же несомненный подъем».
Писатель Э. Л. Миндлин (в первой половине 20-х годов он был постоянным корреспондентом газеты «Накануне» и литературным секретарем ее московской редакции) вспоминал:
«…В Москву приехал долгожданный Алексей Николаевич Толстой. Он прибыл поездом…
Через день я познакомился с ним в нашей редакции.
Он вошел так, словно все окружавшие его расстались с ним только вчера. С места в карьер он послал к черту Шварцвальд и стал говорить, что ни в какие Шварцвальды он не поедет – отдыхать надо здесь, под Москвой! На свете нет ничего лучше милого Подмосковья. Там, в Берлине, у него с женой было решено провести лето в Шварцвальде. Но к черту Шварцвальд! Он сегодня же напишет жене, что отдыхать будет здесь – снимет дачу и купит шесть ведер, чтобы воду таскать. Пожалуй, шести ведер хватит для дачи? А каким борщом угостила вчера его бабушка! Боже мой, что за борщ! Он уже написал жене в Берлин об этом борще. Ни в каком Шварцвальде не найдешь подобного. Да, московские бабушки еще умеют варить борщи!
Кто был тогда с нами? Катаев, – Толстой вообще не упускал Катаева от себя, – Михаил Булгаков, Левидов и я.
Толстой вспомнил, что Книгоиздательство писателей в Берлине дало ему денег с просьбой купить рассказы московских писателей для сборника в десять листов.
Он вдруг посмотрел на Катаева:
– Зачем это я буду возиться и покупать рассказы для сборника у разных писателей? Катаев, быстро соберите свои рассказы. Я покупаю у вас книгу. Десять листов. У вас нет еще своей книги? У вас будет книга, а у меня не будет забот.
Катаев ответил, что на книгу в десять листов у него не наберется рассказов. Просто еще не написаны. Он еще не успел написать десяти листов.
– Глупости, как это, чтобы у писателя не набралось десяти листов.
– Восемь, – сказал Катаев. – Восемь я еще наберу, Алексей Николаевич.
– Восемь – это не книга. Десять листов уже книга. Глупости. Наберете и десять листов. Вот вам деньги. Смотрите же, десять листов.
Толстой избавился от навязанных ему в Берлине денег, а Катаев продал свою первую книгу.
Недель через шесть я встретил его на Тверской сияющего:
– Миндлин! Смотрите! – Он вытащил из-за пазухи берлинское издание книги. – Первая книга! Теперь будет и вторая, и третья. Самое главное – выпустить первую!..
Между тем в Москве наступили своеобразные “Алексей-Толстовские дни”.
В театре Корша поставили нашумевшую до революции пьесу Толстого “Касатка”.
“Корш” в ту пору давно уже не был Коршем. Основатель и владелец этого хорошего московского театра умер. Театр арендовал Морис Миронович Шлуглейт – он и сохранил старую “марку” Корша. Состав труппы был по-прежнему коршевским…
Все знали, что “Касатка” поставлена в честь приезда Толстого в Москву. Премьера стала чем-то вроде чествования Алексея Николаевича. Как водится, после премьеры – банкет в буфете театра.
Приглашенных вместе с актерами труппы было человек восемьдесят. Пили, поздравляли Толстого с приездом. Речей было так много, что каждый слушал только себя. Но вот нашелся оратор, привлекший внимание решительно всех – сколько бы кто ни выпил. Никто не мог вспомнить его фамилию – то ли это какой-то актер, то ли спившийся литератор. Он говорил долго и главным образом о широте творческого диапазона Алексея Толстого.
– Дорогой, достоуважаемый и многочтимый Алексей… а… Николаевич. Мы в восхищении вашими книгами и пьесами. Мы зачитываемся и вашими “Хождениями по мукам” и… вашими поэмами… Например, “Иоанн Дамаскин”… Изумительно, Алексей Николаевич!.. И ваш “Царь Фёдор Иоаннович”… и ваш “Князь Серебряный”[31]… и, наконец, ваша очаровательная “Касатка”, которую мы сегодня смотрели… Э… э… господа… Я хотел сказать, товарищи… граждане… Это настоящий творческий подвиг написать все эти произведения.
Встал Алексей Николаевич и поблагодарил всех за приветствия. Потом, обращаясь к оратору, перепутавшему его с Алексеем Константиновичем Толстым, произнес:
– А что касается “Князя Серебряного”, то, сознаюсь, писать его было действительно трудно.
Вскоре после банкета в Большом театре происходил один из частых в ту пору митингов.
Издали – в первых рядах партера – я увидел Толстого. Но в театре мы так и не встретились. На другой день я встретил его на Неглинной. Остановились – он с места в карьер стал говорить, как хорошо в Москве, надо поскорее выписывать семью из Берлина.
Я сказал, что вчера видел его на митинге в Большом театре. Это был первый советский митинг, на котором побывал Толстой. Естественно, я спросил, понравилось ли ему.
Алексей Николаевич сразу нахмурился. Даже лицо его потемнело в досаде.
– Вы знаете, сколько человек задавали мне сегодня этот вопрос? Четырнадцать! Вы пятнадцатый. Это что, в Москве теперь мода такая – хвастать перед приезжими митингами? О-очень неинтересный митинг! И ни на какие митинги больше я не пойду. Я по Москве буду ходить. Я еще хочу по Москве-реке на лодке. Есть на Москве-реке лодки? Не знаете?
Мы пошли по Неглинной. Он шел и нарадоваться не мог на Москву».
В. Г. Лидину из всех событий, связанных с приездом писателя, больше всего запомнился вечер, на котором было прочитано только что законченное произведение:
«В Доме Герцена, впервые после возвращения Толстого, был устроен вечер, на котором Толстой читал свой недавно написанный рассказ “Рукопись, найденная под кроватью”. В этой вещи Толстой с предельной искренностью и внутренней силой разоблачал ту группу русской интеллигенции, которая бежала от революции и растеряла в эмиграции последние остатки своего идейного багажа.
То ли оттого, что тема была слишком чужой или не в настроении оказались собравшиеся, Толстого встретили холодновато. Он, неизменно пользовавшийся на вечерах успехом даже только как чтец, был разочарован. В очень дурном настроении покинул он залу герценовского дома. Мы, несколько человек, чтобы смягчить впечатление, позвали его поужинать. Почему-то с Толстым увязался полупьяный известный поэт-символист с длинной, пеклеванником, бородой, сопровождаемый странной, точно насмерть напуганной женой в сандалиях на босу ногу. Но ни шашлык, ни вино в погребке на Тверской не могли исправить настроения Толстого.