– Только по совести, – спросил он, когда мы вышли из погребка и остались одни, – какое впечатление на тебя произвел мой рассказ?
Я рассказ похвалил, рассказ мне действительно понравился. Над Тверским бульваром, над памятником Пушкину, уже зеленело небо рассвета.
– Нет, о русской интеллигенции надо, конечно, написать большую, серьезную вещь, – сказал Толстой, – со всеми сложными ходами ее судьбы. Куда только не заползал русский интеллигент! И у Бориса и Глеба стукал лбом об пол, и на Принцевых островах в Турции, и в Париже, и в Берлине я его повидал…
Мы вернулись домой, Толстой остался у меня ночевать, но спать он мне не дал: вчерне, еще только нащупывая, он стал рассказывать о продолжении своей эпопеи, которая дополнилась “Хмурым утром”».
М. А. Булгаков
Благодаря А. Н. Толстому М. А. Булгаков был, наверное, самым печатаемым автором в литературном приложении к «Накануне». Э. Л. Миндлин вспоминал:
«Алексей Толстой жаловался, что Булгакова я шлю ему мало и редко. “Шлите побольше Булгакова!” Но я и так отправлял ему материалы Булгакова не реже одного раза в неделю. А бывало и дважды… Однако, когда я посылал Толстому фельетон или отрывок из какого-нибудь большого произведения Михаила Булгакова, материал этот не всегда доходил до редакции “Литературных приложений”: главная редакция ежедневной газеты нередко “перехватывала” материалы Булгакова и помещала их в “Накануне”.
С “Накануне” и началась слава Михаила Булгакова».
Но Михаил Афанасьевич, считавший себя не менее талантливым, чем А. Н. Толстой (что правда), находил несправедливой свою обделенность славой и успехом. По этой причине к старшему коллеге по перу он испытывал не чувство благодарности, а – зависть. Это видно, как из дневниковой записи, сделанной М. А. Булгаковым 11 мая 1923 года:
«Из Берлина приехал граф Алексей Толстой. Держит себя распущено и нагловато. Много пьет», так и из его письма к Ю. Л. Слёзкину от 31 августа 1923 года, где сказано:
«Трудовой граф чувствует себя хорошо, толсто и денежно. Зимой он будет жить в Петербурге, где ему уже отделывают квартиру, а пока что живет под Москвой на даче».
Недоброе чувство водило пером писателя, когда он создавал в «Записках покойника» сцену, изображающую вечеринку, устроенную московскими писателями по случаю приезда из-за границы Измаила Александровича Бондаревского (под этим именем в романе выведен А. Н. Толстой):
«Квартира была громадная, стол был накрыт на двадцать пять примерно кувертов; хрусталь играл огнями; даже в черной икре сверкали искры; зеленые свежие огурцы порождали глуповато-веселые мысли о каких-то пикниках, почему-то о славе и прочем…
Ликоспастов пробрался ко мне, мы поздоровались.
– Ну, что ж, – вздохнув почему-то, сказал Ликоспастов, – поздравляю. Поздравляю от души…
Тут поздравления Ликоспастова были прерваны громкими звонками с парадного, и исполнявший обязанности хозяина критик Конкин (дело происходило в его квартире) вскричал: “Он!”
И верно: это оказался Измаил Александрович. В передней послышался звучный голос, потом звуки лобызаний… Конкин вовлек в столовую высокого и плотного красавца со светлой вьющейся и холеной бородой, в расчесанных кудрях.
Присутствовавший здесь беллетрист Фиалков, о котором мне Рудольфи шепнул, что он шибко идет в гору, был одет прекрасно (вообще все были одеты хорошо), но костюм Фиалкова и сравнивать нельзя было с одеждой Измаила Александровича. Добротнейшей материи и сшитый первоклассным парижским портным коричневый костюм облекал стройную, но несколько полноватую фигуру Измаила Александровича. Белье крахмальное, лакированные туфли, аметистовые запонки. Чист, бел, свеж, ясен, весел, прост был Измаил Александрович. Зубы его сверкали, и он крикнул, окинув взором пиршественный стол:
– Га! Черти!
И тут порхнул и смешок и аплодисмент и послышались поцелуи. Кой с кем Измаил Александрович здоровался за руку, кой с кем целовался накрест, перед кой-кем шутливо отворачивался, закрывая лицо белою ладонью, как будто слеп от солнца, и при этом фыркал.
Меня, вероятно принимая за кого-то другого, расцеловал трижды, причем от Измаила Александровича пахло коньяком, одеколоном и сигарой… Пир пошел как-то сразу дружно, весело, бодро…
Звон хрусталя ласкал слух, показалось, что в люстре прибавили свету. Все взоры после третьей рюмки обратились к Измаилу Александровичу. Послышались просьбы: “Про Париж! Про Париж!”
– Ну, были, например, на автомобильной выставке, – открытие, всё честь по чести, министр, журналисты, речи… между журналистов стоит этот жулик, Кондюков Сашка… Ну, француз, конечно, речь говорит… на скорую руку спичишко. Шампанское натурально. Только смотрю – Кондюков надувает щеки, и не успели мы мигнуть, как его вырвало! Дамы тут, министр! А он, сукин сын!.. И что ему померещилось, до сих пор не могу понять! Скандалище колоссальный. Министр, конечно, делает вид, что ничего не замечает, но как тут не заметишь… Фрак, шапокляк, штаны тысячу франков стоят. Всё вдребезги… Ну, вывели его, напоили водой, увезли…
– Еще! Еще! – кричали за столом.
В это время уже горничная в белом фартуке обносила осетриной. Звенело сильней, уже слышались голоса. Но мне мучительно хотелось знать про Париж, и я в звоне, стуке и восклицаниях ухом ловил рассказы Измаила Александровича…
– Дальше что было?
– Ну, а дальше сталкиваются оба эти мошенника на Шан-Зелизе, нос к носу… Табло! И не успел он оглянуться, как этот прохвост Катькин возьми и плюнь ему прямо в рыло!..
– На Шан-Зелизе?!
– Подумаешь! Там это просто! А у ней одна шляпка три тысячи франков! Ну конечно, господин какой-то его палкой по роже… Скандалище жуткий!
Тут хлопнуло в углу, и желтое абрау засветилось передо мною в узком бокале… Помнится, пили за здоровье Измаила Александровича.
И опять я слушал про Париж».
Скажем здесь (несколько нарушая хронологию) о том, что А. Н. Толстой и М. А. Булгаков со временем станут своего рода родственниками. Михаил Афанасьевич в 1932 году уведет жену, Елену Сергеевну, у начальника штаба Московского военного округа Евгения Александровича Шиловского, который в 1936 году станет мужем дочери А. Н. Толстого Марианны.
Е. А. Шиловский
Кадровый военный, Евгений Александрович сильно любил первую жену и долго не отвечал на чувства юной Марианны (она была моложе его на 22 года). 20 сентября 1934 года Е. С. Булгакова записала в дневник:
«Днем долго гуляли с Марианной Толстой. Она мне рассказывала все свои беды, про свою несчастную любовь к Е. А. Просила советов».
Петроград
После Москвы А. Н. Толстой побывал в Петрограде. К. И. Чуковский вспоминал:
«…Летом 1923 года он приехал из-за рубежа в Петроград. Приехал какой-то растерянный, настороженный, тихий и, как мне показалось, больной. Походка его, обычно такая ленивая, спокойная, барственная, стала торопливой и нервной. Свое тогдашнее душевное смятение он очень отчетливо выразил в краткой записи, которую в тот же день сделал в альманахе “Чукоккала”.
“4 июня 1923 года, – написал он, – в первый день приезда в Петроград, в день моей лекции, за полчаса до нее, с тараканьими ногами от страха встречи с тем, что еще не знаю и не чувствую”.
Это единственные в “Чукоккале” строки Толстого без всяких покушений на юмор. Вообще никогда я не видел Толстого таким самоуглубленным, молчаливым, серьезным. Словно он там, в эмиграции, разучился шутить и смеяться.
В тот же вечер он (кажется, в здании бывшей городской думы) прочитал свою повесть “Рукопись, найденная в мусоре под кроватью”. Его слушали хмуро и сумрачно».
Пробыв в России май и июнь, А. Н. Толстой вернулся в Берлин и стал собираться к окончательному переезду на родину.
Окончательное возвращение
Пасынок писателя вспоминал:
«Весной 1923 года отчим заканчивал повесть ”Рукопись, найденная под кроватью“. Это было последнее его произведение, написанное в эмиграции (если не считать газетных статей). Вскоре после этого он собрался и налегке, оставив нас в Берлине, уехал в Москву…
Отчим скоро вернулся. В Москве он был горячо встречен. Он выступал с лекциями “О распаде белой эмиграции”, “О русском искусстве за рубежом”. Он вернулся за нами, переполненный московскими впечатлениями. Начались сборы. Сколько раз за последние пять лет мы укладывали чемоданы! Сейчас мы укладывали их в последний раз. Мы приехали в знакомый нам Штеттин среди дня. Погрузились на пароход “Шлезиен”. До отплытия оставалось более часа. Мы бродили по пыльному порту, мимо пароходов, которые нагружались или разгружались… Это была наша последняя прогулка по чужой земле. Мы поднялись по трапу на “Шлезиен”. Пароход заревел, застучал и плавно отчалил. Вместе с нами ехало еще несколько эмигрантов, возвращавшихся на родину.
Был третий день пути. Справа навстречу нам медленно проплывал крутой зеленый берег. Кладбище, усеянное крестами. Белая церковка. Россия! На палубе неподвижно стояли пассажиры. Все молчали. По щекам текли слезы.
Пароход вошел в устье Невы. Белоснежный “Шлезиен” причалил недалеко от Николаевского моста, около широкой, мощеной булыжником набережной.
Это было 1 августа 1923 года».
В. П. Белкин
Устроиться на новом месте помог давний друг писателя художник В. П. Белкин (они познакомились в 1908 году в Париже; В. П. Белкин сделал обложку к поэтическому сборнику А. Н. Толстого «За синими реками» (М., 1911) и позднее оформлял некоторые книги друга). Младший сын писателя, Дмитрий, вспоминал:
«Накануне возвращения отец списался со своим старым другом, художником В. П. Белкиным, и попросил его похлопотать о квартире в Петрограде. Всё устроилось довольно просто: Белкин поговорил в домоуправлении, “снял” для нашей семьи квартиру в том доме, где жил сам, и возвратившаяся из дальнего путешествия семья, после недолгого пребывания в Европейской гостинице, въехала в пятикомнатную квартиру на Ждановке.