В ответ В. П. Полонский написал 14 мая:
«Дорогой Алексей Николаевич,
выходит, будто я хочу от Вас агитплаката! Но ведь это не верно! Я с Вами совершенно согласен: с литаврами и казенным подходом настоящего романа о революции не напишешь. И если я обрушился на Вас с письмом (наспех, многое выразил неудачно, не так, как надо), то именно потому, что от Вашего романа жду большой и художественной правды. Я могу не кривя душой сказать Вам, как высоко я ценю Вашу кисть художника. Но, дорогой Алексей Николаевич, разве эта кисть не изменила Вам в первой части трилогии, изданной в Париже (в той части романа, где Вы изобразили революцию?). Не знаю, читали или нет мою статью об этой напечатанной части, не знаю, убедила ли она Вас или нет, – но я знаю, что первую часть Вы писали “со стороны”, “с того берега” – революция во многом была Вами не понята (со стороны ее целей, ее подлинного смысла, ее всемирно-исторического значения) – и потому извращена. Теперь Вы пишете вторую часть – помните, ведь я толкал Вас на ее продолжение! – а ведь я знал, что Вы не “казенный писатель” – и не такой попутчик, к-рый хочет видеть в революции только светлые черты. Но ведь прошло много лет – Вы революцию оценили по-другому, Вы ее полюбили (не за ее мрачность же, и не за кровь, не за буйство) – и мне, как читателю, как почитателю Вашего таланта, – не хотелось и не хочется, чтобы в романе повторялись прежние ошибки или были фальшивые звуки…
Меня не ответственность страшит. Об этом и говорить не надо. И Вас я не хотел испугать ответственностью. Но я хотел только указать, на мой взгляд, неверные ноты. Или Вы не допускаете возможности ошибок с Вашей стороны? Разве художник не ошибается? Но тогда – к чему критика? И стоит ли вообще разговаривать о художественных произведениях, если в них всё предустановлено?
Вы видите – я не “давил” на Вас и не хотел Вас заставить насиловать кисть. Но – повторяю – не хотел и не хочу, чтобы роман Ваш далеко отошел от “объективной” правды».
4 июня А. Н. Толстой сообщил редактору:
«Уважаемый Вячеслав Павлович,
одновременно с этим посылаю рукопись. Матерьял, который я собрал, – огромен. Я только теперь понял всё безумие начать писать роман так, как я начал, – не прикоснувшись к жизни. Мне еще понадобятся 2–3 поездки».
Посланную рукопись прочитал и другой редактор «Нового мира» – И. И. Скворцов-Степанов, член ЦК ВКП(б). Он 16 июня написал автору:
«Дорогой Алексей Николаевич,
только что прочитал начало II ч. Вашей трилогии. Оно захватило меня. Если и дальше Вы не спуститесь с достигнутого уровня, получится своего рода гвоздь художественной литературы за 1927 г. И как кстати к десятилетию! Большой мастер виден в каждой строке и в каждом штрихе.
Но я нашел целесообразным вычеркнуть несколько строк на 2-й стр. Они совершенно правильно изображают настроение растерянного, пришибленного человека. Но читатель – он не так умен и догадлив, как мы иногда думаем, – не поймет, что это мысли не автора, а именно пришибленного человека.
Не ругайтесь.
Горячий привет!»
А. Н. Толстой ответил 30 июня:
«Глубокоуважаемый и дорогой Иван Иванович, только что приехал с дачи и прочел Ваше письмо. Оно меня очень обрадовало и укрепило – стало быть, тот тон, который я с таким трудом искал, художественная концепция романа – производит нужное мне впечатление. Роман только-только разворачивается. Он охватит всю революцию и эмиграцию. Хватило бы у меня только сил…
За время писания мне придется делать поездки на места действия. Это даст 50 %, если не больше, матерьяла. Не забывайте, что участники на местах дьявольски придирчивы и будут шуметь из-за каждой неточности. Чем больше точности в деталях, тем художественнее, лучше, не говоря уже о том, что книжный матерьял даст только схему, а насыщает его глаз и ухо и ощущение.
Мне кажется справедливым просить Вас об увеличении моего гонорара до 400 рублей за лист. Сделанная уже мной поездка (вместе с секретарем) обошлась мне в 500 рублей, и из-за нее у нас дома этот месяц очень тугой.
Сейчас я намечаю поездку на Украину, в места погромов и похождений атаманов и Петлюры. Затем – Архангельск. Крым».
В июле в «Новом мире» началось печатание второй части «Хождения по мукам». К концу года всю часть опубликовать не удалось. Окончание читатели увидели в 1928 году – в номерах 1, 2, 5, 6, 7.
Переезд в Детское Село
Весной 1928 года Толстые переехали из Ленинграда в Детское Село[33]. Найти подходящую квартиру помог В. Я. Шишков, перебравшийся в бывшее Царское годом ранее.
Алексей Николаевич, прибыв в Детское Село для устройства будущего семейного жилища, 27 марта 1928 года написал своему московскому коллеге по перу С. Ф. Буданцеву:
«Дорогой Сергей Фёдорович,
спасибо за письмо. Если не лень – напишите еще: – в тишине Царского – это захватывающе интересно.
Новостями не похвалюсь: – тишь да гладь, божья благодать. В Царском сейчас, как в раю, ясные дни, весенний ветер, на улицах течет говно. А в Питере уже ездят на колясках. Мой приезд в Царское оказался роковым: я снял здесь квартиру, верней, весь верх двухэтажного дома. 8 комнат, и платить буду за это удовольствие 130 р. в месяц. Переезжаем к 1-му мая. Вот тогда-то, – в белые ночи, – приезжайте сюда.
Никита и Митя Толстые
Скоро в Царском будет литературная колония: Федин уже ищет квартиру, Щёголев в истерике по поводу того, что я за 47 кв. сажен плачу так скромно, и тоже собирается в Царское. Видимо, здесь начнется что-нибудь в роде “Озерной школы”, так надо полагать».
«Озерная школа» – идейное и творческое содружество английских поэтов-романтиков конца ХVIII – начала ХIХ века: У. Вордсворта, С. Колриджа и Р. Саути. Они избрали образ жизни в соответствии со своим мировоззрением – поселились вдали от городской суеты, в краю озер на северо-западе Англии, где и творили.
Одна из главных причин переезда А. Н. Толстого в Детское Село – неуютная, шумная атмосфера, образовавшаяся вокруг его ленинградской квартиры. Такая ситуация была вызвана борьбой за жилую площадь и всё увеличивающимся числом жильцов в доме на Ждановской набережной. О том, что там происходило, В. П. Белкин постоянно сообщал А. С. Ященко, бывшему жильцу этого дома, за вещами которого он обещал приглядывать. 25 января 1926 года художник написал в Берлин:
«Александра Николаевна Чеботаревская умерла, так же плачевно, как и Настасья, т. е. впав предварительно в тяжелое душевное заболевание, каковое можно было усмотреть значительно раньше ее гибели. И с этой сестрой, из семьи, очевидно, отмеченной роком, произошли события несколько необычные, так же как и Анастасия, она бросилась в воду, но в Москве, и была извлечена, скончалась в те же сутки от плохого сердца.
Территория после нее, ставшая свободной, путем интриг захвачена именем Сологуба дальнейшим отпрыском этого семейства, племянницей покойных сестер, каковая и внедрилась в Вашем кабинете с неким датским журналистом.
Что касается мебели и книг Ваших, то они эвакуированы на мою территорию и находятся в целости и сохранности. <…> Обеденный стол, желтый диван, и красный тоже, стоячая конторка и еще кое-какие предметы находятся во владении Алексея Толстого. Люстра возвратилась ко мне. <…>
Верочка стала выдающимся музыкальным педагогом… Много трудимся, но доходов не приобрели. Дружба с Алексеем и его успех скрашивают нашу трудовую жизнь. Видимся очень часто… Ф. Сологуб, хоть и живет в одной квартире, но видимся случайно и редко. Это объясняется тем, что с его родственниками мы находимся на положении вооруженного нейтралитета до момента борьбы за территорию.
В отменно хороших отношениях с Алеханом, часто бываем у них и встречаем людей самых разнообразных, начиная с академиков и кончая актрисами. Алексей очень много и плодотворно работает; после переселения в СССР написал уже 4 пьесы».
Обстановка в доме стала еще более тяжелой после смерти Ф. К. Сологуба. В. П. Белкин сообщил в Берлин 9 октября 1929 года:
«Постараюсь возможно короче изобразить ситуацию, создавшуюся на месте, т. е. в квартире, где я живу. Прежде всего надо знать, что население квартиры радикально переменилось. А именно – после смерти Александры Чеботаревской вся бывшая наша половина занята (теперь покойным) Фёдором Кузьмичем Сологубом с замужней племянницей его жены Натальи Николаевны (умершей). Означенная племянница с сожителем своим иностранцем заняла угловой кабинет и первый день своего пребывания ознаменовала эвакуацией книг из кабинета в кухню. Эвакуация была совершена довольно беспорядочно, в кухне образовались книжные горы. После этого мне с Верой пришлось навести порядок и поместить книги на вынесенные из кабинета полки в прилегающей к кухне комнате для прислуги. Книги, плотно утрамбованные, заняли более чем 2/3 площади в этой комнате.
Тут же ютилась то одна, то другая прислуга этой племянницы. Воспрепятствовать помещению в эту же комнату кого-либо мне не удалось, т. к., действительно, другого помещения их прислуге не было. Для книг большой беды от этого не было. Комнату эту мы оплачивали в половинной доле – покойный Сологуб и я (с ним я имел денежные расчеты по квартире на равных правах). По смерти Сологуба и по выезде его племянницы и прислуги ее из квартиры я запер на замок комнатку с книгами и оплачивал ее единолично».
Библиотеку А. С. Ященко В. П. Белкину, в конце концов, пришлось сдать в Государственный книжный фонд. Что происходило в квартире дальше, художник описал в том же письме:
«Освободившаяся (после смерти Ф. К. Сологуба. – Е. Н.) жилая площадь в квартире, по правилам для ЖКТа и согласно инструкции Жилищного Отдела, была заселена рабочим, трудовым, пролетарским элементом. Элемент этот был вполне хорош, за исключением одного субъекта, в бытовом отношении довольно трудно выносимого.