Коллега по перу ответил 13 февраля:
«Дорогой мой Алексей Николаевич –
прежде всего: спасибо за “Петра”, получил книгу, читаю, восхищаюсь, – завидую. Как серебряно звучит книга, какое изумительное обилие тонких, мудрых деталей и – ни единой лишней!..
Глубоко рад знать, что Вы поправились и снова работаете, но – не слишком ли? Как смотрит на это премудрая и милая Туся? “Хождение по мукам”, “Пиноккио”, сценарий Петра и, наверное, еще что-нибудь? Дорогой друг мой – переутомляться не надо, следует беречь себя для 3-й части “Петра”.
В Тессели еду в марте, на апрель, май, но, надеюсь, увидимся еще до марта, когда приедете в Горки».
А. Н. Толстой приехал в Москву в начале марта. 8-го числа сообщил жене:
«Сегодня в Горках читаю оперу (“Декабристы”. – Е. Н.) Ворошилову (вместе с Шапориным). “Пиноккио” читал там же 6-го. Очень понравилось…
С 10-го числа начну кончать “Пиноккио”. Живу я частью у Коли (Радина. – Е. Н.), частью в Горках, но больше бегаю, мотаюсь, звоню, пишу и пр. Веду себя благоразумно настолько, что Крючков (в Горках в 2 часа ночи за столом, уставленным бутылками), когда я готовил коктейли, а сам пил нарзан с апельсиновым соком, – Крючков сказал, что пришел Антихрист!»
Через несколько дней ей же сообщил:
«Написал одну главу “Пиноккио”. Захватил грипп и вкатил себе уротропин в кремлевской больнице».
Еще через несколько дней написал в Детское Село:
«Я получил очень интересные данные для романа, и теперь не только могу начать писать, но мне хочется начать; начну с 1-го апреля, параллельно заканчивая “Пиноккио”.
Написал еще одну главку (среди суеты), до 26-го напишу еще 2 главы».
В марте 1935 года в переписке супругов Толстых появилась тема, ранее отсутствовавшая в их эпистолярном общении, – тема репрессий в отношении невиновных людей, репрессий, предлогом для которых стало убийство С. М. Кирова. 8 марта Алексей Николаевич написал жене:
«Тусенька, милая, в связи с тем, что из Ленинграда столько теперь высылают, думаю, что мне благоразумнее подождать числа до 20–25 здесь, в Горках. Правда?»
При отсутствии писателя (депутата!) пострадавшие люди со своими жалобами были вынуждены обращаться к Наталии Васильевне, а она писала мужу:
«Дорогой мой Алёшечка!
Так всё складывается, что я сажусь за письмо к тебе и опять начинаю с деловых просьб и ходатайств. Меня здесь с утра до ночи одолевают несчастные люди, звонят, приезжают. Что я могу сказать или сделать, кроме того, что пообещать написать тебе в Москву? Вот и обещаю и пишу. Только что были из Союза писателей, просили написать тебе о Георгии Венусе, писателе, он сидит, ему грозит высылка 17/III. Дело его ограничивается тем, что он “сменовеховец” и возвращенец. Но своей былой биографии он никогда не скрывал, и всем она известна. Когда из Берлина он возвращался в Советский Союз, ему дали разрешение въехать, зная, кто он и какой путь, трудный и сложный, проделал он от бывшего деникинского прапорщика до советского писателя. С 26-го года, с тех пор как он вернулся из эмиграции, он честно и искренне работал и ни в чем никогда замешан не был. Просят тебя сказать о нем кому следует и по возможности облегчить его участь».
Таким же “сменовеховцем” и возвращенцем, как Г. Д. Венус, был сам А. Н. Толстой (они познакомились в Берлине). Письмо жены взволновало и обеспокоило писателя. Он ответил ей:
«Тусенька, больше писем таких мне не пиши. Пока нужно передохнуть и дать возможность другим передохнуть от меня».
Но Наталия Васильевна не послушалась, через некоторое время написала:
«Милый Алёшечка!
Тебя хочет повидать писатель Георгий Давидович Венус. Пожалуйста, выслушай его. У него больной ребенок, и он ссылается в Иргиз. Нельзя ли было бы Иргиз заменить Самарой или Саратовом, чтобы Венус мог зарабатывать на пропитание семьи?»
Видимо, встреча состоялась. Хлопотами А. Н. Толстого первоначальное место ссылки было заменено на Самару, в 1935 году, после смерти председателя Госплана СССР, переименованную в Куйбышев. Помог писатель и другим пострадавшим от власти людям. 18 марта Наталия Васильевна написала мужу:
«Алёшечка!
Я счастлива сообщить тебе, что все, о ком я писала тебе, освобождены, так что ходатайства твои в Москве, по-видимому, имели успех. Сегодня прибегала жена Пруткова (псевдоним писателя Б. В. Жирковича. – Е. Н.) в слезах от радости. Он дома и получил паспорт».
Несмотря ни на что, работа над «Золотым ключиком» продолжалась. 7 ноября 1935 года сказку начала печатать газета «Пионерская правда», закончила публикацию 18 января следующего года. В этом же году в ленинградском отделении Детгиза вышло первое отдельное издание – «Золотой ключик, или Приключения Буратино». Эту книгу А. Н. Толстой подарил Горькому с надписью: «Милому другу, горячо любимому Алексею Максимовичу автор. 19.IV.1936».
Через два месяца, 18 июня, писателя, создавшего эпопею «Жизнь Клима Самгина» и ряд других выдающихся произведений, не стало. К этому времени положение А. Н. Толстого в советской литературе настолько укрепилось, что ему была доверена почетная миссия – нести урну с прахом Горького к Кремлевской стене, месту упокоения праха писателя.
Семейная драма
Во время создания «Золотого ключика» у Толстых разыгралась семейная драма. Трещина в отношениях супругов появилась после того, как писатель увлекся невесткой Горького – Надеждой Алексеевной Пешковой или, по-семейному, Тимошей. Решающее объяснение между ними, видимо, произошло в Париже, куда в составе советской делегации на Первый международный конгресс писателей в защиту культуры приехал А. Н. Толстой. В первых числах июля 1935 года он сообщил жене из столицы Франции:
«Тимоша приехала вчера из Лондона и через два дня едет в Италию».
А писатель поехал в Амстердам, откуда написал Наталии Васильевне 6 июля:
«Париж последних дней был сплошным сумасшедшим домом. С 9 утра в разных бистро напротив моей гостиницы меня караулили разные люди с разными просьбами. Непрерывно трещал телефон. За мной гонялись представители двух кинофабрик, находили меня в кафе на Елис. Полях, в опустевших залах отеля Кляриджа…
В Амстердам я попал, как к себе домой. Ветер, серое небо, холодные каналы – напоминают Ленинград. До чего дивный город. Сразу понимаешь Петра, его замыслы и мечты о парадизе… Заросшие столетними ясенями каналы, мосты, баржи и зубчатые кирпичные дома с плоскими фасадами…
Я переночевал в Амстеротеле – чинной, тихой, роскошной, настоящей голландской гостинице, и утром ко мне приехал Лео Губертович. Он встретил меня, как родного сына. Ты помнишь его, – изумительный и очаровательный человек. И это особенно чувствительно после парижской публики, – после всей сволочи, жуков, жуликов, неврастеников, людей, потерявших чувство простой человеческой морали.
9-го плыву в Лондон и там 13-го сажусь на “Смольный”».
Через несколько дней из Лондона сообщил жене:
«Милая Тусенька, я выезжаю из Лондона на пароходе “Кооперация”. Задержался я из-за того, что 14-го подписываю договор с английским издателем на “Петра”.
Из Парижа я вывез дочь Лизы Кузьминой-Караваевой, Гаяну. Она жила в нечеловеческих условиях и, кроме того, была лишена права работы. Девочка умная, коммунистка, ей нужно учиться в вузе. Я думаю так: – до осени она будет в Детском, а осенью – в прежней комнате Марьяны у Дымшица. Всю историю про Лизу (она монахиня) и про Гаяну расскажу подробно.
Е. Кузьмина-Караваева
С этим пароходом (на “Смольном”) я посылаю пакеты: 1) прожектор, автомобильные часы и полировочную воду, 2) 2 моих старых костюма, 3) грязное бельишко, 4) табак. Пожалуйста, Тусенька, выручи эти пакеты, если будут затруднения. Для этого нужно обратиться к Даниле Яковлевичу Грачу.
Здесь я пропадаю в Британском музее. Грандиозно, целые новые миры…
Нежно целую тебя, моя дорогая душа.
Твой А. Толстой».
15 июля 1935 года писатель был уже в Детском Селе. А через месяц от него ушла жена.
О том, что она чувствовала накануне разрыва, Н. В. Крандиевская рассказала в своих воспоминаниях:
«Он пил меня до тех пор, пока не почувствовал дно. Инстинкт питания отшвырнул его в сторону. Того же, что сохранилось на дне, как драгоценный осадок жизни, было, очевидно, недостаточно, чтобы удержать его. Наш последний 1935-й год застал Толстого физически ослабленным после болезни, переутомленным работой. Была закончена вторая часть “Петра” и детская повесть “Золотой ключик”.
Убыль его чувств ко мне шла параллельно с нарастанием тайной и неразделенной влюбленности в Н. А. Пешкову. Духовное влияние, “тирания” моих вкусов и убеждений, всё, к чему я привыкла за двадцать лет нашей общей жизни, теряло свою силу. Я замечала это с тревогой. Если я критиковала только что написанное им, он кричал в ответ, не слушая доводов:
– Тебе не нравится? А в Москве нравится. А 60-ти миллионам читателей нравится.
Если я пыталась, как прежде, предупредить и поправить его поступки, оказать давление в ту или другую сторону, – я встречала неожиданный отпор, желание делать наоборот. Мне не нравилась дружба с Ягодой, мне не всё нравилось в Горках.
– Интеллигентщина! Непонимание новых людей! – кричал он в необъяснимом раздражении. – Крандиевщина! Чистоплюйство!
Терминология эта была новой, и я почувствовала за ней оплот новых влияний, чуждых мне, быть может, враждебных. <…>
И долгие годы во всем этом мне удавалось сохранить трудовое равновесие, веселую энергию. Всё было одушевлено и озарено. Всё казалось праздником. Я участвовала в его жизни.
Теперь равновесие было утеряно. Его можно было бы поддержать, опираясь если не на любовь, то хотя бы на чувства из “неприкосновенного ее запаса”: дружеское тепло, простое человеческое участие. Этих чувств не было. В пустом, ледяном пространстве кто может вольготно дышать и весело трудиться? Я изнемогала. Я запустила дела и хозяйство. Я спрашивала себя, – если притупляется с годами жажда физического насыщения, где же всё остальное? Где эта готика любви, которую мы с упорством маниаков громоздили столько лет? Неужели всё рухнуло, всё строилось на песке? Я спрашивала в тоске: