Все писатели и их семьи не только по этому списку, а со значительным превышением (271 человек) были лично мною посажены в поезд и отправлены из Москвы 14 и 15 октября (за исключением: Лебедева-Кумача, – он еще 14 октября привез на вокзал два пикапа вещей, не мог их погрузить в течение двух суток и психически помешался, – Бахметьева, Сейфулиной, Мариэтты Шагинян и Анатолия Виноградова – по их личной вине). Они, кроме А. Виноградова, выехали в ближайшие дни. <…>
3. Перед отъездом мною были даны необходимые распоряжения моему заместителю (т. Кирпотину), секретарю “Литгазеты” (т. Горелику) и заместителю моему по иностранной комиссии (т. Аплетину). Секретарь парторганизации т. Хвалебнова, уезжавшая с мужем с разрешения Краснопресненского райкома, дала при мне необходимые распоряжения своему заместителю (т. Хмара) и зав. секретной частью Союза т. Болихову.
Кирпотин моих распоряжений не выполнил и уехал один, не заглянув в Союз. Это, конечно, усугубило панические настроения оставшихся. Остальные работники свои обязанности выполнили.
4. Перед отъездом Информбюро из Москвы т. Гурский передал мне от имени т. Щербакова указание – создать работающие группы писателей в гг. Свердловске, Казани и Куйбышеве.
В Куйбышеве такая группа создана при Информбюро (человек 15). В Казани и Чистополе (120 человек) и в Свердловске (30 человек). Остальные писатели с семьями (в большинстве старики, больные и пожилые, но в известной части и перетрусившие “работоспособные” переехали в Ташкент, Алма-Ату и города Сибири). <…>
5. Работа среди писателей (в течение 15 лет) создала мне известное число литературных противников. Как ни мелко в такое время, но именно они пытаются выдать меня сейчас за “паникера”.
Это обстоятельство вынуждает меня сказать несколько слов о себе.
Я вступил в партию в период колчаковского подполья. 2 ½ года был участником гражданкой войны (от рядового бойца и политрука пулеметной команды до комиссара бригады), участвовал в штурме Кронштадта в 1921 г. и дважды был ранен.
Я делал немало ошибок, промахов и проступков. Но на всех самых трудных этапах революции, включая и современный, я не был просто “поддерживающим” и “присоединившимся”, а был и остался активным бойцом за дело Ленина и Сталина. Изображать меня паникером – это глупость и пошлость.
Как и многие большевики, я с большой радостью остался бы в Москве для защиты ее, и как у многих большевиков, все мои помыслы и желания направлены к фронту.
Если бы мне разрешили выехать на фронт в качестве корреспондента или политработника, я смог бы принести пользы не меньше других фронтовых литераторов».
Партийное руководство решило оставить А. А. Фадеева на его месте руководителя Союза советских писателей.
А. А. Игнатьев
Находясь в Ташкенте, А. Н. Толстой не забывал старых друзей, разбросанных войной, в мае 1942 года писал А. А. Игнатьеву и его жене, с которыми познакомился в Париже в 1918 году:
«Дорогие друзья Алексей Алексеевич и Наталья Владимировна, получили ли вы табачок? Я очень сожалею, что летчик пришел за посылкой в мое отсутствие, и я не уговорил его взять красного вина. Но это дело поправимое. В первых числах июня мы с Людмилой будем в Куйбышеве и привезем такого винца, что можно облизать пальчики. Намерения у нас таковы: слетать в Челябинск на репетиции “Ивана” в Малом театре, на пароходе сбегать в Саратов для свидания с Художественным театром, затем – в Горький, где стоит наша машина, и – в Москву недели на три.
Как вы живете? А мы живем слава Богу, много ездим по Узбекистану. Всё вам расскажем по приезде. Беда одна, что никак не могу начать большую работу, – всё статьи да статьи, а хочется, во-первых, сочинить пьесу, а во-вторых, – начать третью часть Петра, – вот отсюда и получается мозго-нервное дребезжание, часто свойственное русским людям. Очень хочется вас обоих повидать, страшно пошуметь и вообще насладиться дружеской беседой. Спасибо вам за доброту к Митьке. Он, конечно, идиот в полном смысле слова, но из него может выйти толк, как из того чеховского зайца, который, если его бить, может спички зажигать.
Крепко обнимаю вас обоих. Людмила тоже. Ваш Алексей Толстой. Привезу три своих новых книги и надеюсь получить от Алексея Игнатьева его сочинения.
А мы уже ели черешню с дерева в Самарканде!»
Граф А. А. Игнатьев в это время был генерал-майором. В 1896 году он окончил Пажеский корпус и был выпущен в Кавалергардский полк, затем учился в Николаевской академии Генштаба, которую закончил в 1902 году, участвовал в Русско-японской войне. Во время Первой мировой войны А. А. Игнатьев был военным атташе во Франции, где руководил размещением военных заказов. Для этой цели ему была выделена значительная сумма денег. Эти средства Алексей Алексеевич, признавший советскую власть, сумел передать правительству большевиков. Долгое время граф работал в советском торговом представительстве в Париже. Только в 1937 году он вернулся в Россию, где работал в военных учебных заведениях. А. А. Игнатьев не был чужд литературе. В 1940 году его даже приняли в Союз советских писателей – за мемуары «Пятьдесят лет в строю», много раз переиздававшиеся. Публиковать их начал журнал «Знамя» в 1939 году, в № 9. Первые две части воспоминаний впервые вышли отдельным изданием в 1941 году – сразу в двух городах – в Москве и в Сталинграде. Но больше всего сближало А. Н. Толстого с А. А. Игнатьевым умение разбираться в винах и блюдах. В 1914 году в Париже Алексей Алексеевич пригласил в ресторан свою будущую жену балерину Наталью Владимировну Труханову. Она вспоминала:
«На столе стоял чудесный букет белых и красных роз.
– Это для Вас, – сказал Алексей Алексеевич. – Я всё приготовил. Я знал, что Вы приедете. Белый с красным – это наши кавалергардские цвета…
Мы уселись, и тут вошел метрдотель.
– Вы пьете? Что именно? – спросил Алексей Алексеевич.
– Конечно, – ответила я и, думая проявить какую-то изысканность, добавила: – Только шампанское!
Алексей Алексеевич поморщился и обратился к метрдотелю:
– Подайте полбутылки шампанского.
Я удивилась:
– Разве Вы не пьете?
– Пью, – с какой-то досадой ответил Алексей Алексеевич и приказал метрдотелю:
– Ну уж подайте бутылку шампанского!
Затем он продиктовал с очень тонким вкусом меню ужина, уже не спрашивая меня о выборе блюд.
Я опять удивилась:
– А почему Вы меня не спросили о том, что именно мне захочется выбрать из блюд?
Алексей Алексеевич взглянул на меня с иронической снисходительностью:
– Вас? Да что Вы можете в кухне понимать? Вам ведь ведомо одно только театральное искусство, а кухня – это, знаете, и искусство, и наука.
– Позвольте, а Вы-то кроме приемов да заказов меню, что-нибудь в ней понимаете?
Алексей Алексеевич обиделся:
– Я? Да Вы знаете, с кем имеете дело! Я? Вы вот считаете меня профессиональным военным и дипломатом? А я еще и профессиональный повар. Да-с. Что там меню! Я любые блюда, начиная с бульонов и супов до всякого рода сладких блюд, своими руками приготовлять умею.
– Вы шутите! Откуда Вам всё это знать?
– Представьте: с детства! Я с детства в дружбе с поварами и с детства же, как и профессионалы, начал учение с бульонов».
Вино другу А. Н. Толстой все-таки послал. 12 сентября 1942 года он написал А. А. Игнатьеву:
«Дорогой Алексей Алексеевич, посылаю тебе с Митей 4 бутылки красного вина, чтобы ты за обедом, принеся откуда-то бутылку и налив себе стаканчик, вспоминал про твоего старого друга, который:
1) был 2,5 месяца в Москве, в Барвихе, где чувствовал себя в раю (цветы, клубника, малина, огурцы и пр.).
2) Написал за это время 6 листов разных произведений разной популярности.
3) Сейчас, вернувшись в Ташкент, через два часа уезжает в Алма-Ату, на дачу – отдыхать и писать пьесу.
4) В середине октября едет с Людмилой в Москву на всю зиму.
Когда мы ехали в июне с Людмилой в Москву, – надеялись тебя повидать, но ночевали не в Куйбышеве, а в <…> Пензе. Когда я летел в конце августа обратно – ночевал в <…> Актюбинске. Чертова судьба. А мне так хочется тебя обнять и поцеловать ручки Наталье Владимировне. Популярность твоя в армии огромная.
Пиши, живи здоровым, люби ругательницу Наталью Владимировну и вспоминай изредка твоих друзей.
Людмила обеими руками шлет вам воздушные поцелуйчики».
Мур
Г. С. Эфрон. 1941
Одним из посетителей дома Толстых в Ташкенте был семнадцатилетний юноша-сирота Георгий (Мур) Эфрон, сын повесившейся в Елабуге 31 августа 1941 года Марины Цветаевой и ее мужа Сергея Эфрона, арестованного 10 октября 1939 года и затем расстрелянного.
Перед смертью Марина Ивановна написала письмо Н. Н. Асееву (считавшему себя поэтом), его жене и ее сестрам:
«Дорогой Николай Николаевич!
Дорогие сестры Синяковы!
Умоляю Вас взять Мура к себе в Чистополь – просто взять его в сыновья – и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу и только его гублю.
У меня в сумке 150 р. и если постараться распродать все мои вещи…
В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы.
Поручаю их Вам, берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына – заслуживает.
А меня простите – не вынесла.
МЦ
Не оставляйте его никогда. Была бы без ума счастлива, если бы он жил у вас.
Уедете – увезите с собой.
Не бросайте».
Асеевы отказались принять сироту в свою семью.
Через некоторое время Мур[37] оказался в Ташкенте. 7 сентября 1942 года он написал находящейся в заключении сестре из столицы Узбекистана:
«Дорогая Аля!..
Часто бываю у Толстых. Они очень милы и помогают лучше, существеннее всех. Очень симпатичен сын Толстого – Митя, студент Ленконсерватории. Законченный тип советской женщины представляет Людмила Ильинична: элегантна, энергична, надушена, автомобиль, прекрасный французский язык, изучает английский, листает альбомы Сезанна и умеет удивительно увлекательно говорить о страшно пустых вещах. К тому же у нее есть вкус, и она имеет возможность его проявить. Сам маэстро остроумен, груб, похож на танк и любит мясо. Совсем почти не пьет (зато Погодин!..) и совершенно справедливо травит слово “учеба”. Дом Толстых столь оригинален, необычен и дышит совсем иным, чем общий “литфон” (о каламбуры!), что мне там всегда очень