а ограничивается монархической конституцией. Однако, ограниченность революционных устремлений Пушкина даже в их апогее определенными историческими рамками вовсе не умаляет их значения. Наоборот, важно подчеркнуть, что пушкинский идеал воли, покоя и счастья мыслился им на базе энергически провозглашенной программы политической свободы так, как он ее понимал. Пушкин формально не принадлежал ни к одной установившейся политической группировке, он не участвовал в заговоре декабристов, но он не трусил, не малодушествовал в своих выступлениях против абсолютизма. Неизбежность гонений и для себя Пушкин предвидел очень рано.
Но вижу: возвещать нам истины опасно…
Гонения терпеть ужель и мой удел?
Что нужды? смело вдаль, дорогою прямою,
Ученью руку дав…
Когда Пушкин писал эти строки к Жуковскому, он еще не предвидел масштаба гонений, которым суждено ему было подвергнуться. Но и тогда, когда на него уже обрушилась кара самодержавия, он не терял, ни бодрости, ни чувства собственного достоинства, ни независимости поведения.
Но злобно мной играет счастье:
Давно без крова я ношусь,
Куда подует самовластье;
Уснув, не знаю, где проснусь.
Всегда гоним, теперь в изгнанье
Влачу закованные дни…—
писал он, приглашая Языкова и Дельвига в Михайловское, и предлагал бодрую и в самом деле единственно разумную программу времяпровожденья при его тогдашних обстоятельствах:
Надзор обманем караульной,
Восхвалим вольности дары
И нашей юности разгульной
Пробудим шумные пиры,
Вниманье дружное преклоним
Ко звону рюмок и стихов,
И скуку зимних вечеров
Вином и песнями прогоним.
14 декабря 1825 года происходит восстание декабристов. Пушкин, находившийся в ссылке, не принимал в нем участия, но он был связан с революционерами, разбитыми на Сенатской площади, узами дружбы; стихи его играли роль декабристских прокламаций и гимнов. Пушкин ждал, что царская расправа обрушится и над его головой. Свое спасение от мести Николая I он воспринял как случайное и чудесное. Пушкин начал ориентироваться в новой обстановке, среди новых условий и новых людей. Еще до восстания декабристов Пушкин чувствовал, что борьба за политическую свободу не приведет к желанным результатам вследствие отсутствия реальных сил:
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…
Паситесь, мирные народы!
Bac не пробудит чести клич.
К чему стадам дары свободы:
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
После поражения декабристов мысль о бессмысленности борьбы с самодержавием вследствие отсутствия сил, которые могли бы победить или хотя бы заставить считаться с собой, превращается в убеждение Пушкина. Свое мнение по этому вопросу он высказал вполне искренне в том месте записки «О народном воспитании», где сказано:
«Должно надеяться, что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились, что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой — необъятную силу правительства, основанную на силе вещей».
Пушкин не хотел переть против рожна. Он решил подчиниться исторической необходимости. В его политических убеждениях произошел ряд (изменений. До декабрьского восстания он — пусть ради ограниченных целей — призывал к мятежу, к применению силы против правительства. Теперь он страшится народных волнений, прообраз которых он видел в движении Пугачева, охарактеризованном им с политической стороны как «русский бунт, бессмысленный и беспощадный».
В изменении политических убеждений Пушкина, кроме признания силы самодержавия, сыграло роль еще одно важное обстоятельство. Устранение декабристов означало для Пушкина ликвидацию просвещенного начала, способного организовать свободу, дать программу революции, установить гражданское равенство и незыблемую власть раз принятого закона. После разгрома декабристов в России не осталось на время ни одной революционной силы, кроме стихийного движения крепостных крестьян. Мужицкого же мятежа Пушкин боялся. За декабристской революцией Пушкин признавал творческое начало; в крестьянском движении, предоставленном самому себе, он видел только страшную разрушительную силу, прибегающую к жесточайшим зверствам, стихию, сжигающую огнем и заливающую кровью все попадающееся на ее пути. В крестьянской революции отсутствовал элемент просвещения, — это был для Пушкина ничем не искупимый порок.
Чтобы убедиться в важности для Пушкина этого момента, достаточно сопоставить «декабристские» стихотворения Пушкина, в которых просвещению и закону уделено почетное место, с его откликами на холерные бунты 1831 года. 6 июля Пушкин писал Чаадаеву:
«Vous savez се qui nous arrive Petersbourg le peiuple s’est imagine qu’on l’empoisoiimoiit. Les gazettes s’epmsent en se-miOinces et en protestations, malheureusement le peiuple ne sait pas lliire et les scenes die sang so,nit pretes a se renouveiler».
(Вы знаете, что здесь происходит; в Петербурге народ вообразил, что его отравляют. Газеты переполнены увещаниями и протестами, к несчастью, народ не умеет читать, и кровавые сцены готовы возобновиться).
Повод к этим возмущениям был тесно связан с темнотой и невежеством восставших; они обращались против врачей и научной медицины, разъяснения печати были им недоступны, им казалось, что холера — результат массового умышленного отравления. В несуразном этом слухе сказывалось вековое недоверие низов, крестьян, к социальным верхам, к господам. Но не эта сторона дела интересовала Пушкина. Его пугала самая возможность таких диких мотивов выступлений, его леденила картина жестокости, проявленной восставшими. Свое впечатление от волнений 1831 года Пушкин наиболее подробно выразил в письме к Вяземскому от 3 августа 1831 года, посвященном описанию мятежа в новгородских военных поселениях, более значительного, чем петербургские бунты:
«Нам покамест не до смеха: ты, верно, слышал о возмущениях Новгородских и Старой Руси. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в новгородских поселениях со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, изнасильничали жен; 15 лекарей убито; спасся один при помощи больных, лежавших в лазарете; убив всех своих начальников, бунтовщики выбрали себе других — из инженеров и коммуникационных. Государь приехал к ним вслед за Орловым. Он действовал смело, даже дерзко; разругав убийц, он объявил прямо, что не может их простить и требовал выдачи зачинщиков. Они обещались и смирились. Но бунт Старо-Русской еще не прекращен. Военные чиновники не емеют еще показаться на улице. Там четверили одного генерала, зарывали живых и проч. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников. Плохо, Ваше Сиятельство. Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы».
Основной интерес Пушкина — интерес к литературе — отступает на задний план перед призраком повторения бунта, «бессмысленного и беспощадного», грозящего, казалось поэту, уничтожить все, в том числе и искусство. Пушкин в своем отношении к восставшим крестьянам не сливался с обыкновенной золоченой дворянской и придворной сволочью. Гуманность поэта вносила даже и здесь особый оттенок. Барон Розен писал Пушкину о петербургских холерных бунтах:
«Чернь наша сходит с ума — растерзала двух врачей и бушует на площадях; ее унять бы картечью!»
Отклик Пушкина был другой:
«Дело обошлось без пушек, дай бог чтоб и без кнута!»
Но в то же время Пушкин видел в самодержавной власти, в ее ореоле и в ее средствах единственный надежный оплот против крестьянского потопа, — в самодержавии как в институте, а не в личных качествах Николая I, которые Пушкин ценил не высоко.
«Le peuple, — сообщает Пушкин H. А. Осиповой о петербургских холерных бунтах, — s’est ameute plusieurs fois. Des bruits absurdes s’etodenit repandus. On pretendoit que lies m6decins emipoisonnoient les habitants. La populace furiieuse en a massacre deux. L’Empereur s’est presente au millieu des mutins. On m’ecrit!: „Государь говорил с народом — чернь слушала на коленях — тишина — один царский голос, как звон святой, раздавался на площади“. Се n’est pas le courage, mi le talent de la parole quii Hud mainquen.t; cette foisci l’dmeute a ste appaise, mais les desor-dres se sont renouveles. Peut-etre seraton obilige d’atvoir recours a la mitraille».
Приведенные в письме русские фразы принадлежат Розену. Они взяты из того самого письма, на которое мы ссылались выше. Очень характерно, что на Пушкина из него наибольшее впечатление произвело известие о коленопреклоненном смирении мятежной толпы перед личностью царя, перед святым звоном его голоса. Озлобленный же призыв Розена к картечи превращается у Пушкина в печальную необходимость, к которой не очень-то желательно прибегать.
В другом письме к той же Осиповой Пушкин вновь возвращается к теме о значении самодержавия для сохранения повиновения народа, способного совершать жестокости на основании нелепых и темных слухов. Рассказывая своей соседке по имению об усмирении новгородских мятежей, Пушкин пишет: